С украинскими беженками в европейских странах (а мы знаем, что, в основном, речь идет о женщинах с детьми) случилось то же, что обычно происходит с любой жертвой насилия, находящейся под колпаком общественного внимания. От них стали требовать безупречного поведения. Безупречного — то есть пустого — банковского счета, безупречной готовности взяться за любую черную работу и, главное, безупречных запросов о помощи, то есть безупречно протянутой ладошки.
В первые дни войны благородный ажиотаж охватил почти все европейские страны. Пока чиновники чесали макушки, простые поляки уже гнали свои легковушки к погранпунктам, немцы и австрийцы с термосами выходили на вокзалы встречать беженцев, а многодетные мамы проворачивали логистические чудеса удаленной эвакуации, не покидая своих кухонь в английских графствах.
Разные группы помощи собирались на глазах. Нужна еда? Кафе и кейтеринги уже везли к границам тёплую еду и продукты. Одежда? Центнер вещей уже в пути. Их собирали в сортировочных пунктах солидных благотворительных организаций или прямо в подвалах волонтёров.
Другие волонтеры разбились по навыкам и помогали удаленно. Одна из наших групп Lingvo волонтеры в telegram, например, была создана, чтобы бесплатно переводить документы с украинского на европейские языки (европейская бюрократия так и не сдала своих позиций, а услуги присяжных и даже обычных переводчиков стоят для беженцев слишком дорого).
На плечах волонтеров до сих пор лежит большая нагрузка, которую нельзя никому передать — все, кто хотели, уже давно в деле. Но в этом вдохновляющем океане помощи с самого начала было одно нефтяное пятно, и оно росло, питаемое усталостью и накапливаемым раздражением.
Ожидания. Их было слишком много с обеих сторон.
Люди, бежавшие от войны, потерявшие свои дома и близких, ожидали новой, если не счастливой, то хотя бы безопасной жизни. Такие ожидания свойственны всем жителям СНГ. Когда мы, дети хрущевок, попадаем в пряничную Европу, мы ждём от нее чего-то радикально другого, более радостного, хотим мы этого или нет. Это подразумевает и сам контраст войны и мира, четкий сейчас как никогда.
Но европейское общество, в едином порыве бросившееся в волонтеры, не смогло соответствовать этим надеждам. Помню, как я удивилась крайне спартанским условиям в немецком пункте приема беженцев в Ганновере, и тем же вечером прочла в немецкой газете, что это сделано нарочно. Что немецкое государство не хотело бы, чтобы бегущие от войны чувствовали себя слишком комфортно в Германии. Это признание казалось мне каким-то людоедским, и я бы приняла его за очередной скрип государственной немецкой машины, которая иногда бывает довольно бесчувственной, если бы потом не находила всюду подтверждения такого подхода.
Но кроме немецкого правительства, которое несмотря на внешнюю черствость продолжает выплачивать беженцам пособия, есть еще общество. И в нем слышны голоса не только готовых ко всему волонтеров. Среди обычных европейцев есть и неудавшиеся спасители, выгоревшие как бенгальские огни после первого же контакта с беженцами и распространяющие теперь невероятные истории о чрезмерной беженской требовательности и люди, которые в ответ на любой сбор и волонтерскую инициативу приходят со своим: «А у нас самих ничего нет», и «Почему вы делаете что-то для украинцев, а как же сирийцы?».
Иногда общественное неодобрение выражается в безобидных шутках над «лишними» пожеланиями, иногда — в откровенной болезненной травле. Это хорошо заметно по крупным помогающим группам, где регулярно травят какую-нибудь беженку, неосмотрительно попросившую что-то за пределами «кодекса идеальной беженки».
Не знаю, что заставляет людей снова и снова оставлять одинаковые комментарии под волонтерскими постами, но думаю, в этой среде и зародились нерегламентированные, но очень настойчивые требования к беженцам.
Беженка может просить одежду ребёнку, но игрушки — уже лишнее, может попросить бесплатную симку, но не телефон, может поинтересоваться, где принимает русскоязычный врач, но упаси ее бог спросить, где делают маникюр.
Такая ситуация чаще наблюдается именно в русскоязычных группах, и очень хотелось бы всё списать на влияние российской пропаганды, которая проталкивает нарратив о беженцах, требующих какие-то невероятные плюшки от обедневших на этой войне европейцев, но коренные европейцы тоже подхватывают эту риторику, хоть и стесняются признать за ней финансовый расчет.
Меня больше всего ранила реакция, обрушившаяся на молодую маму, которая искала няню ребенку хотя бы на два часа в неделю. Довод, что няня в её ситуации не роскошь, а необходимость, не сработал. Осудившему её сообществу было неважно, что на языковые курсы с детьми не пускают, что отдых для молодой матери часто важней еды, что у нее нет рядом родственников, которые бы присмотрели за ребенком, а в детские сады в Германии детей записывают чуть ли ни с момента зачатия. Бедную женщину обвинили в растрате средств социальной помощи.
Для меня, как для феминистки, в этой ситуации скрыт ещё один повод для болезненной рефлексии. Женщины с детьми, оторванные от своих семей и сообществ, больше подвержены манипуляциям. Они привязаны к детям, а значит, социально менее мобильны, у них меньше времени на изучение чужого языка и налаживание контактов. Они, скорее всего, будут сидеть на пособии дольше бездетных, потому что им не с кем оставить детей, чтобы ходить на собеседования. И их part-time job, с большой вероятностью, не будет приносить достаточного дохода. Получается замкнутый круг: ограничивая женщину в потребностях (в найме той же няни), общество только дольше удерживает её в беспомощном состоянии и вынуждает продолжать жить с протянутой рукой.
Я не буду рассуждать, что заставляет людей, комфортно живущих в своих странах, считать беженские копейки. Но я догадываюсь, что происходит в душе у женщин, которые вынуждено пытаются втиснуться в прокрустово ложе завышенных общественных ожиданий.
Психологи нашей волонтерской группы FemPodmoga работают с украинками, пережившими травматический опыт до и после эвакуации в Европу. Это очень разные женщины, но их объединяет одна проблема: гнет ожиданий к ним как к «идеальным жертвам» начинает сказываться на их самоощущении.
Это выражается по-разному, но маскируется под обычное стремление понравиться новому обществу. Чаще всего это — страх. Страх пожаловаться на несвежую еду в центре приема беженцев, страх сказать что-то не то чиновнику или волонтеру, страх обидеть хоста отказом в уборке дома, и, в самых страшных случаях, — страх заявить о совершенном насилии в полицию.
Из опыта нашей волонтерской группы, могу предположить, что огромное количество украинских женщин в Европе прямо сейчас живет в постоянно поддерживаемом снаружи пузыре уязвимости. Этот пузырь и есть образ жертвы, который надели на каждую беженку, предписав ей сжаться до самых минимальных потребностей.
Требуя от женщин поведения «идеальной жертвы», общество не просто лишает их помощи и определяет за них, что для них приоритетно: час сна или обед? Эти требования обесценивают то, что произошло с беженками за время войны. Во всех ограничениях, которые на них накладывают, слышится: «Если у тебя есть настроение и силы хотеть что-то кроме черствого сухаря, может то, что произошло с тобой, не так и ужасно?».
Беженкам будто выдали по паре железных сапог из страшной русской сказки и ожидают, что те будут вечно ходить в них по кругу. Но невозможно бесконечно страдать и испытывать благодарность. Люди должны сами выбрать себе обувь и маршрут движения. Это здоровый возврат к обычной жизни и к своим потребностям во всей их полноте. Мы не должны ему мешать, если на самом деле желаем им добра.
