Как изменилась работа Комитета «Гражданское содействие» с 24 февраля?
Очень большой поток беженцев из Украины, особенно в первое время он был огромный — нагрузка колоссальная. Истории, которые они рассказывают, похожи на те, что мы слышали от людей во время военных действий в Чечне или в Сирии. Сейчас наши усилия во многом направлены на то, чтобы находить средства для беженцев. Часть наших проектов мы переориентировали на непосредственную помощь.
Россияне начали активнее помогать беженцам, стало больше сочувствия. В этом январе мы получили 450 000 рублей пожертвований, в феврале — 550 000. А дальше начался резкий рост: в марте мы получили два миллиона, в апреле — два с половиной, в мае — почти семь миллионов. Обычно граждане не особо поддерживают организации, помогающие беженцам, из-за «естественной ксенофобии». Кто-то считает, что это противоестественное чувство, но наука о поведении животных говорит, что чужие люди не вызывают сочувствия, скорее наоборот.
Сколько беженцев обратились к вам с начала войны?
Мы приняли уже более трех тысяч человек из Украины, обычно мы столько за год принимаем.
Власти говорят, что в Россию въехало больше полутора миллионов украинских беженцев, этой оценке можно доверять?
Да, это похоже на правду, возможно, цифра чуть меньше. По крайней мере могу судить по тому, сколько людей приходят к нам.
С какими проблемами к вам обращаются?
Со всеми, которые только могут быть. Есть сложности с правовым положением — многие беженцы не успевают взять с собой документы. Им прежде всего нужна юридическая помощь, им мы объясняем, куда и как им обращаться. Еще одна проблема — все документы надо переводить. Я совершенно не понимаю, зачем это надо делать, когда и так понятно, что в них написано. Тем не менее, для некоторых процедур требуют нотариально заверенный перевод, даже если в паспорте есть записи на русском языке. Или иногда требуют нотариально заверенный перевод печатей — это безумие.
Но самая страшная проблема — исчезновение людей при прохождении фильтрации на границе. Таких случаев немного, но они ужасны. Если человека не пропустили через границу, его невозможно найти. Мы знаем про некоторых людей, что они находятся в СИЗО. Есть случаи, когда мы знаем, что люди пропали бесследно — родственники не знают, где они находятся. Это просто чудовищно: вы пропускаете семью, одного человека задержали. Вы обязаны поставить в известность семью, что с ним происходит.
Девушка ехала с братом, его не пропустили. Она спрашивает вооруженного человека на границе, что происходит с теми, кто не прошел фильтрацию. А он ей отвечает с улыбкой: «Я уже десятерых расстрелял, дальше скучно стало считать». Хорошая шутка, да?
Недавно женщина, которая проходила границу, рассказала нам, что видела несколько человек с завязанными за спиной руками. Видимо, они не прошли фильтрацию. Это не то, что непрозрачная — это абсолютно темная ситуация. Мы не можем получить информацию даже через аппарат уполномоченной по правам человека Татьяны Николаевны Москальковой. Такое ощущение, что никто за это не отвечает. Люди зависят только от того, в чьи руки они попали: есть те, кто проходит фильтрацию за 20 минут, а есть те, кого мучают шестичасовыми допросами. Бывают скабрезные шутки в отношении женщин: ведь женщина там остается одна с пятью вооруженными мужчинами.
А что с бытовыми моментами?
Есть проблемы с жильем, например, к нам приходят люди, которые приехали в Москву, при этом Москва почти никого не принимает. У нас были случаи, когда удавалось через МЧС отправить людей в пункты временного размещения, но потом с нами МЧС перестал сотрудничать.
Была такая история: в четыре часа утра на Казанский вокзал из Крыма приехало больше тридцати человек. Их там никто не встретил, они остались ни с чем. В шесть часов они дозвонились на нашу горячую линию, трубку взяла наша сотрудница, затем разбудила меня. Я связалась с нашим координатором волонтеров, она оказалась неподалеку и пришла на вокзал: купила беженцам еду, передала им деньги, даже памперсы удалось найти для детей. Потом я написала Москальковой, она перезвонила мне буквально через три минуты.
К тому времени и мы, и она связалась с МЧС, но информация из министерства у нас и у нее не совпадала. Ей сказали, что эти люди прибыли самотеком и сказали, что будут устраиваться в Москве самостоятельно. Если бы это было так, они бы сразу разъехались, а не стали бы ждать на вокзале, пока к ним придут. А нам в МЧС заявили, что людей отправили, но перепутали день их прибытия. Беженцы тоже говорили, что их забрали в Москву и обещали встретить. Я скорее готова верить им. Так или иначе, этих людей забрали и расселили. Но это редкий случай, к нам чаще обращаются те, кто приехал сам: либо напрямую из Украины, либо те, кого военные вывезли в Россию, а они потом сами доехали до Москвы.
Часто они в очень тяжелом положении, потому что у них совершенно нет денег. По непонятной мне причине они могут разменять гривны только после того, как получат десять тысяч рублей, обещанные Путиным. С этими выплатами еще одна проблема — их можно получить только через Ростов, так как там распределяются все бюджетные средства на беженцев. Начинаются две бюрократические процедуры: подача заявления на эти десять тысяч и пересылка заявлений в Ростов. Это очень долго. Причем деньги можно получить только если есть СНИЛС, открыт счет в российском банке и так далее. Я видела только одного человека, который эти десять тысяч получил. Когда я пытаюсь понять логику, почему люди не могут разменять гривны без этих выплат, вижу только одно объяснение: получение этих денег — знак качества, их получают «правильные украинцы». Раз им можно дать десять тысяч, то пусть и гривны разменивают.
Деньги — это ужасная проблема, потому что даже в пунктах временного размещения люди не могут жить совсем без денег. У человека всегда есть какие-то потребности, пусть даже пару белья себе купить. Часто нужны медикаменты.
Сейчас тем, кто подает на временное убежище, должны делать медицинское обследование бесплатно. Но на самом деле так происходит не всегда, в разных регионах по-разному этот вопрос решают. Эта разноголосица — наша обычная беда, так как нет четкого порядка. Человеку, который лежал в больнице, должны оказывать полноценную медицинскую помощь, а им оказывают экстренную. С одной стороны есть распоряжение оказывать полноценную помощь, с другой — у них нет полисов ОМС, и больницы поступают по своему усмотрению. С медициной в некоторых случаях мы справлялись, когда беременных женщин не брали на учет. Через Татьяну Москалькову нам удавалось добиться, чтобы им все делали.
На днях беженцы подтвердили мне, что многих не берут на работу, даже тех, кто получил документы. Многие работодатели просто не знают порядка, не знают, что со статусом временного убежища можно работать, причем у украинцев даже приоритет. Но работодатели отказывают и говорят, что не хотят брать иностранцев, потому что в приеме на работу иностранных граждан есть некоторая дополнительная морока. Они не хотят изучать законодательство и боятся.
Что говорят о войне беженцы, которые к вам приходят?
Люди разные, с разными позициями. Мы с ними на политические темы не разговариваем. Их собственные суждения до определенной степени определяются тем, что они находятся в России. Единственное, что я могу сказать: мы всех спрашиваем, хотят ли они уехать из России. В 90% случаев они отвечают, что в ближайшее время свою жизнь видят в России.
Беженцы, едущие в Россию, стали важным сюжетом в пропаганде, едва ли не предметом гордости.
Эти люди — оружие в руках пропагандистов. Некоторые были подвержены российской пропаганде даже больше, чем мы здесь. Ведь многие из нас не воспринимают телевизор как источник информации, но даже если и так, все равно видят реальную жизнь вокруг. А многие из тех, кто жил в районе Донбасса и не только, тоже смотрели российское телевидение, но не знали реальной жизни. Они видели жизнь в Украине, ее недостатки, ошибки правительства, но не знали, что плохо у нас. Видимо, они соскучились по порядку и думали, что у нас он есть. Поэтому так много людей хотят жить и остаться в России.
У меня было две поездки в Крым в 2014 и 2015 году с совершенно разным ощущением. В 2014 году мы были там сразу после аннексии, в последний день, когда люди могли отказаться от российского гражданства, которого никогда не имели. Тогда в российскую миграционную службу (она еще не была в составе МВД) стояли две большие очереди: одна поменьше — отказываться от гражданства, вторая — получать паспорта. У многих была эйфория: я разговаривала с женщиной примерно моего возраста и сказала ей, что в Крыму все во много раз дешевле, чем в России. Она ответила: «Что ж вы удивляетесь, у вас и пенсия в 10 раз больше!». Мы пересчитали ее пенсию в рубли, получилось восемь тысяч. То есть, по ее представлениям, моя пенсия должна была быть 80 тысяч рублей.
Когда мы приехали в 2015 году никакой эйфории не было совсем. Пенсии в десять раз не увеличились, но выросли цены, они были фантастические: я пришла в магазин и не понимала, как можно потратить столько денег на бутылку кефира.
Сейчас беженцев сильно больше, чем в 2014 году, или это сопоставимые цифры?
Тогда быстрее начался спад [количества обращений]. И численно их было меньше. К концу 2014 года 200 тысяч человек из Украины имело временное убежище [статус, с которым можно пребывать на территории РФ на срок до 1 года – «Черта»], к концу 2015 года — больше 300 тысяч. Видимо, почти все эти люди получили российское гражданство. Сейчас с такой скоростью временное убежище не дают.
Все это идет медленнее, чем тогда, а опасности возникают те же самые. К концу 2014 года из лагерей в Ростовской области распределили людей по субъектам федерации, а к концу 2015 года освободили и все пункты временного размещения в субъектах. Это был кошмар, потому что людей буквально выгоняли на улицы: «Ребята, выезжайте, нам нужны наши пансионаты, мы хотим отдыхать». Сейчас началась та же самая история. Есть такой слух, что к середине августа все пункты будут освобождены и людям предложат устраиваться самостоятельно. А что им дальше делать, если их не берут на работу?
Для государства они — политическая карта. Им дадут скорее всего российские паспорта, они сделаются российскими гражданами, а дальше им скажут: «Устраивайтесь как хотите».
Это подтверждается очень странным постановлением от 12 марта о распределении беженцев из Украины по субъектам Российской Федерации. Там уточняется, сколько должны принять разные субъекты федерации: Москва как всегда никого не должна принимать, Московская область — полторы тысячи, Воронежская область — семь тысяч. Причём интересно: Белгородская область должна принять 4 547 беженцев. Почему не 4578? Откуда это число? А вот Смоленская область — 126 человек. Ужасно интересно, как это считали. Если сложить все эти цифры, то получится приблизительно 96 тысяч. Если у нас действительно 1,7 миллионов беженцев, то непонятно, почему распределяют 96 тысяч, когда вы приняли на полтора миллиона больше людей. А остальные куда?
Еще важный момент: при этом распределении не расписано, какие субъект берет на себя обязательства при этом, что он с этими людьми должен сделать. Сейчас у нас в законе нет никаких материальных обязательств по отношению в беженцам. Те, кто имеет статус беженца, пособие не получают. То есть получение статуса беженца — это исключительно постоянный легальный статус. Дальше вы живете, как умеете сами, и на то, на что умеете. Предоставление этого статуса не накладывает на государство никакой материальной нагрузки.
При этом ни у кого из этих людей не будет официального статуса беженца?
Формальный статус беженца никому не дают [полноценный статус беженца, в отличие от временного убежища, позволяет находиться на территории РФ бессрочно и предполагает право на соцзащиту, включая содействие в устройстве детей в детские сады, школы, учреждения профессионального образования – «Черта»].
На конец марта у нас статус беженца получили 304 человека, из них 27 украинцев. 304 человека — это почти ничего. А на начало года был 331 человек, из них 54 украинца —то есть за время войны беженцев стало даже меньше.
В 2014 году я спрашивала у властей, кому дают статус беженца: крымским беженцам, «Беркуту»? Мне ответили: «Да, «Беркуту» и прокуратуре, которая там работала».
Основное, что у нас дают — это временное убежище. В первом квартале года, по наиболее актуальным данным, его дали всего 11932 украинцам. Даже если бы эти цифры были бы по Москве, это все равно было бы очень мало. Это было бы нормально для какого-нибудь поселка.
Почему так происходит?
Когда-то Владислав Юрьевич Сурков объяснил мне, как у нас все работает: он произнес фразу «управление сигналами». У меня тогда пелена с глаз спала. Если завтра выступит Владимир Владимирович Путин и скажет: «Как? У нас вообще нет пособий для беженцев? Как же они живут?», — в тот же день примут решение о пособии, начнут говорить: «приходите скорее получать пособие, нам нужно отчитаться перед Владимиром Владимировичем». Были и другие сигналы все это время: «мы боремся с терроризмом», «Европа стонет от беженцев», — и все всем понятно.
Что мешает сейчас отправить сигнал: дать беженцам статус, выделить средства на помощь им?
Потому что Владимир Владимирович, как и многие представители нашей власти, — ксенофоб. Бояться чужих — нормальное, естественное свойство. Но культура для того и нужна, чтобы бороться с этим естественным инстинктом. К тому же люди, которые живут нелегально — это источник средств существования для полиции, для чиновников, для работодателей. Когда человек попадает в полную зависимость от тебя — это выгодно. Коррупционные схемы для многих людей оказываются гораздо выгоднее, чем отсутствие коррупции.
