Витя и Оксана
Огромная база отдыха окружена густым лесом, поэтому даже в жару здесь достаточно легко дышится. На территории есть советские качели и давно уже не летающие самолеты, заброшенные избушки и небольшой бассейн с попсовой музыкой. К ближайшему поволжскому городку ведут пятнадцать километров асфальтовых осколков дороги. Сюда дарят путевки госслужащим, кто хорошо работает в ближайших населенных пунктах. Володя и Олеся, например, познакомились здесь тридцать пять лет назад, когда их родителей премировали семейными путевками — «правда, не на август, как блатных, а только на июнь». Сегодня они привезли два литра спрайта и теплую пиццу подростку-сыну, он отдыхает здесь второй месяц в отряде пловцов. С конца февраля среди привычных отдыхающих здесь размещаются и бессрочные жители, они приезжают из Мариуполя, Херсона, ДНР, ЛНР, — и никогда не знают, сколько пробудут здесь и куда поедут потом.
В деревянном домике у леса живут Витя и Оксана. Они познакомились двенадцать лет назад во Владимировке Донецкой области. Оба всегда мечтали завести ребенка. Еще до свадьбы Оксана сшила три платья для будущей дочки: белое и два розовых. Пока что не сложилось. Денег Оксана и Витя не видели с двадцать второго мая, — того дня, когда покинули дом.
«В Таганроге о нас заботились хорошо, — рассказывает Оксана. — Заходишь в специальную комнату, а там магазин — бери, что нужно — прокладки, одежду, батарейки, консервы, только денег не платишь».
Айка, тощая и пушистая хаски Оксаны, бегает по лужайке, хватает случайные коряги, роняет их и громко лает. По утрам Айка воет, протяжно и долго, а по ночам скребется в двери. «Что поделать, — вздыхает Витя. — Привыкла к дому, там двери не запирали, участок свой, места полным-полно было. Здесь она дряхлеет — два шага в сторону, и место заканчивается. Я бы так давно разучился ходить».
Оксана в такие моменты начинает плакать и расчесывать шрамы. Когда-то она забила все рукава татуировками, чтобы не было видно шрамов.
— Я же дура была, что от любви пыталась так, — как-то виновато комментирует Оксана. Шрамы наполняются кровью и становятся видны поверх цветных абстракций.
— А насчет того, что мы здесь, то я их ненавижу просто!
— Кого их?
— ВСУ.
— Разве это они начали?
— В эвакуации нам рассказывали про войну, что русские никогда не стреляли по мирным. Но и в жизни я точно не видела, кто стрелял. Знаешь, если честно, мне все равно, кто начал. Я скажу спасибо тому, кто закончит. Я ни разу не голосовала, я не лезла в политику, я просто хочу домой. Я плохой гражданин, но мне, клянусь, пое*ать, будет русский язык или мова, гривна или рубль, я у себя дома уж как-нибудь разберусь, подстроюсь.
Сводная сестра Айки, овчарка Джесси, осталась во Владимировке. Первые дни за ней приглядывала мама Оксаны, потом она перестала выходить на связь. Через две недели ответили соседи: «Мама погибла, собаку кормим». В сентябре при помощи волонтеров донецкого приюта ПИФ Джесси воссоединилась с семьей.
Саня, Артем, Петя, Зоя, Сергей и Мила
Саня счастливый — он нашел в клетчатом мешке с гуманитарной помощью бутсы. Настоящие футбольные сороконожки, темно-серые, с небольшой дыркой около подошвы. «Зато свои, тридцать шестого!» — смеется Саня и забивает мяч в ворота из двух берез. В родном селе Саня играл в футбол, его третий класс собирался на пустыре по пятницам, четвертый — по воскресеньям, а в остальные дни пустырь делили — играли команда на команду.
— Мы редко выигрывали. У них было много сильных…
— А здесь, Сань?
— А здесь в школу ездить очень далеко. А когда мы приезжаем, нам не всегда хватает парт, тогда ждем в холле и уезжаем. Нас же не ждали.
Саня крепкий и смуглый, мастерит удочки из палок и бегает рыбачить на речку, возвращается обычно с пакетом, шевелящимся от рыб. Пакет Саня подвешивает на руль велосипеда, на правую ручку — левая сломана. А по центру руля выцарапана жирная «Z». Саня тщательно прорисовывал ее ножиком почти целый час.
— Зачем?
— Не знаю, просто, это за победу, кажется…
Саня бьет бутсой мяч, и снова попадает в ворота из двух берез.
Иногда на Zелосипеде пробует кататься Артем, трехлетний брат Сани. Худенький и белокурый, с застывшим на лице спокойствием, он похож на ангела. Артем не достает до педалей, поэтому всякий раз держится на велосипеде считанные секунды, а потом падает на асфальт. Не плачет, не кричит, чуть-чуть лежит, плюет на ссадины и пересаживается на свой трехколесный.
Артем приходит в лагерь к волонтерам. Он мастерит веер ко дню рождения мамы, целый час мы складываем плохо гнушийся картон, вырезаем украшения, и клеим блестки. Готово! Саня берет посмотреть и неосторожным движением крепких рук рвет его пополам. Артем прикладывает половинки друг к другу и говорит спокойно: «Сделаю еще».
В огромной столовой едят все вместе — спортсмены, отдыхающие и беженцы. Еда не хорошая и не плохая, по ГОСТу, с тяжелым запахом, но калорийная, питательная — бутерброды, каши, густые супы. После первых порций на столах отдыхающих и спортсменов появляются соки, конфеты и другая еда из магазинов без налета эконом-общепита. А тарелки беженцев просто потихоньку пустеют. «Это для отдыхающих, нам не положено», — говорит пятилетняя сестра Саши и Артема Зоя без зависти и злобы. Раньше Зоя жила в селе под Мариуполем и ела летом свои яблоки, абрикосы, вишню. А здесь в ПВР нет ни молока, ни фруктов, ни овощей, жалуется Мила, мама четверых детей, — еды много, но для детей она не подходит. Мила замужем за трактористом Сергеем, она жила в селе, воспитывала четверых детей, летом продавала на рынке вишню, а на вырученные деньги покупала всей семье одежду. Она не покупала газеты и не смотрела телевизор, смартфона с интернетом у нее никогда не было, как и у мужа. Они никогда не анализировали международные отношения, не смотрели сводки и не читали интервью с политиками, только ухаживали за садом и растили Петю, Саню, Зою и Артема.
— Когда все-таки началась война, мы думали, что это случайность, неразбериха, ну не может же в наши дни так. А потом выстрелили в Петю.
Голос у Милы спокойный, но ее слезы капают в порцию макарон с жареным луком.
В Петю стреляли на его собственном участке — приняли в сумерках зеленую толстовку за форму ВСУ. Петя мочился около забора, и услышал крик, повелевающий стоять на месте, он испугался и побежал. Пуля настигла его уже на крыльце. Солдат извинялся, объяснял про толстовку и про сумерки, сердился на свою невнимательность и ругал Петю за то, что тот побежал. Он помог подростку остановить кровь и пошел к своим.
Спустя пять месяцев у Пети на месте ранения круглый розовый шрам, он почти не болит. Рана не нарывала и заживала хорошо, Петя всегда был крепким. Он еще не закончил одиннадцатый класс, но уже работает в своем ПВР, каждое воскресенье косит траву за восемьдесят рублей в час. Зоя и Артем иногда фантазируют, что на это можно было бы купить печенье или вишню — как дома. Но потом соглашаются, что деньги лучше оставить на новую жизнь. Где и когда она начнется, достоверно никто не знает. «Наверное, в Краснодар поедем, чтобы климат не отличался и без обстрелов» — осторожно улыбается Мила. — А, может, и в Москву — хоть что-то новое увидим».
От старой жизни семья уезжала на БТР. Зою тошнило там внутри чуть ли не на солдат, хихикая, рассказывает Саня.
«Да, [это после того, как] папа сказал, что мы больше никогда не вернемся», — оправдывается девочка.
Сергей завел себе клетчатую тетрадку и рисует карандашом войну. По картинке в день, абстрактно. Он неразговорчив. Говорят, в селе чинил машины, продолжает чинить и здесь, когда видит неполадки. Владельцев об этом не предупреждает и деньги за услуги не требует.
Сергей надеется найти похожую подработку в Краснодаре на полгода, а потом, говорит он, придет «пора смотреть за домом». «Мне неважно, чей по итогу он будет, это политика, а по крови земля моя. Я там родился и имею право», — чеканит мужчина. Эта позиция как эхо блуждает по самым разным ПВР России, я слышала ее от сотен людей. Она дает им утешение: пройдет шесть месяцев или год, и я буду дома, война войной, а родину никто не заберет.
Рита и Софийка
У Милы и Сергея за стенкой живет Рита. У Риты есть ритуал: она встает в семь тридцать утра, берет за руку маленькую Софийку и ходит до самого завтрака по аллеям санатория, без остановки набирая телефон мужа. Муж остался в Донецке и почти сразу после их разлуки перестал брать трубку. Изредка Рите удается дозвониться, но диалога не выходит: муж то в гараже, то на работе. Рита в такие дни плачет, следом за ней и Софийка. Рита жалеет, что согласилась на эвакуацию: «Софийке здесь исполнилось два, а она как-будто даже меньше, чем когда мы приехали — на одних крупах разве вырастешь?».
Из Донецка до ПВР Рита и Софийка ехали тридцать часов. За это время вывозной автобус сделал только пять остановок. «Говорили, что не положено, — машет рукой Рита. — А было тяжело, у нас и взрослые ходили под себя. Пахло, конечно, сильно».
Однажды во время прогулки Рите позвонила соседка и рассказала, что ее муж пытается жить и строить новую семью, что стоило бы перестать о нем беспокоиться. Через несколько дней Рита и Софийка грузили вещи в автобус на Донецк. У каждого, конечно, была своя причина туда поехать.
— Я бы хотела восстановить семью, нормально же ведь жили, нельзя было так… сразу.
— Война войной, а за хозяйством смотреть надо, — переговариваются возвращающиеся в Донецк люди. — Не дело оставлять.
— У меня карандаши остались в нижнем ящике, привезу сюда и буду рисовать.
— А я хочу, чтобы папа измерил мой рост, мы каждые три месяца отмечаем в прихожей!
Взрослые суетятся с багажом, а дети играют, и взгляд невольно выхватываeт их кислотные вещи из мешка с гуманитаркой. Я понимаю, что эти ярко-розовые леггинсы и желтые панамки я буду подсознательно искать в военной хронике все последующие дни.
Елена, Катя, Сима и Тамара Ивановна
В принимающем беженцев татарстанском санатории — корпуса с расписными стенами, на аллеях громоздкие стенды со списками местных процедур, за воротами прямой трамвай до города, а в столовой по пятницам куриные элеши. Многое здесь безмятежно. В семь тридцать утра в санаторий заселяется пожилая женщина в палантине с цветками, она долго перебирает бумажки и рассказывает, что ее желчный пузырь раздулся еще лет пятнадцать назад, а путевку от государства она выбила только сейчас — пообещали вылечить и денег не взять.
— Ваша соседка уже заселилась, как раз ключи не понадобятся, у вас один ключ с ней будет, можно у меня оставлять, если не сдружитесь.
— А она не татарка? Если татарка — я не заселяюсь, нельзя же русским с татарами.
— Фамилия у нее Смирнова… — успокаивает администратор.
Теперь в двух корпусах живут украинцы, они тоже не выбирают, с кем селиться. Например, Елена с дочками, Катей и Симой, жила в одном корпусе, а ее мама, Тамара Ивановна, в другом. У Тамары Ивановны чудно оторвана правая рука — чуть ниже локтя очерчивается неровная фигура с несколькими углами. О руке Тамара Ивановна вспоминает нечасто и коротко: «Лежала совсем рядом — наклоняйся и бери, да пришивать некому и негде».
Еще не стали забирать кота Ирбиса, которого Елена когда-то выкормила из шприца. К шести годам он превратился в огромного пепельного зверя, который больше всего другого предпочитал лежать на подоконнике и смотреть на птиц.
— Ну, понимаешь, мы бы просто не унесли, — оправдывается Елена. — Тяжелый был кот, ласковый ужасно, да, но тяжелый. А соседи его еще почти два месяца видели — все бродил по двору. Смешной.
Спустя три месяца жизни в санатории Тамаре Ивановне разрешили переехать к семье, правда, на три этажа ниже. Тогда Елена принялась за борщ, целый день нарезала овощи и натирала гренки чесноком. Позвали гостей. Мы сидели на кроватях между пакетами с одеждой и ели борщ из татарской расписной посуды, пили за воссоединение семьи. Сима иногда начинала просить: «Только не говори никому, что у нас мультиварка — начальство выселит».
А Катя собирала рюкзак в школу.
— Катя в Мариуполе в английскую гимназию ходила, пианино было, учительница по музыке приходила, седьмой класс — мы институт уже смотрели. А здесь что будет?
— Нормально будет, бабушка! Я всегда хотела в школу полегче. А еще, войны здесь нет.
— И то дело… — соглашается Тамара Ивановна и поправляет волосы локтем правой руки.
Наташа, Тимур, Каролина, Дима, Диана
Не все уверены, что убежали от войны. Наташа и Тимур тоже приехали с Мариуполя, у них трое детей: Каролина, Дима и новорожденная Диана. В Мариуполе они жили просто, но красиво. Поженились сразу после школы, потом отучились, потом завели детей. Наташа стала медсестрой в онкологии, Тимур — инженером. Жили в самом центре, по выходным гуляли все вместе по городу. Все странички в соцсетях в семейных фото, на которых они гуляют у театра и церквей. На дни рождения детей Наташа пекла огромные торты: Томаса-паровоза, диснеевский замок, далматинца Пэдди.
Они и здесь нашли себя лучше многих. Тимур устроился инженером — мало часов и не те деньги, что в Мариуполе, зато дети едят фрукты и одеты не в гуманитарку. Пятилетняя Каролина тоже работает — снимается в платьях из местного супермаркета для их печатного каталога. Она умеет позировать подолгу в пышных юбках и совсем не уставать — когда-то Наташа училась на фотографа и тренировалась на Каролине. Иногда Наташа тревожится, и смотрит билеты на самолет, говорит: «Все так обострилось! А если и сюда, в этот город, придет война? Как переживать еще раз бомбежки с тремя детьми?»
В такие моменты Наташа плачет, даже, скорее, кричит в голос, вытирает лицо носовым платком и прижимает к груди Диану.
— Мне на квартиру уже все равно. Ну, ездил туда Дима на днях, ну поставил стекла вместо выбитых, но снова же когда-то выбьет! Мы вряд ли теперь вернемся. Надо туда, где хотя бы в ближайшее время не будет войны.
В октябре, уже после нашей встречи, Наташа, Тимур и дети собрали клетчатые сумки и переехали в небольшой норвежский город. Наташа написала мне, что они с семьей запретили себе скучать по Украине, потому что надо растить детей, смотреть мир и счастливо идти дальше.
Игорь и Мелания
Папа Мелании Игорь плохо пережил начало войны, иногда по ночам ему совсем не спится. В такие часы он берет Меланию за руку и молча делает круги по площадке перед корпусом. Мелания тоже молчит, а когда устает, ложится на асфальт и плачет. Тогда папа вздыхает и они уходят. На папу Меланьи часто жалуются соседи по коридору: получив в марте соцвыплату, он купил впрок ящик водки и теперь часто ходит захмелевший, отпускает женщинам сальные комплименты, а однажды украл у Наташи мобильный телефон — не отпирался, но и не вернул. Иногда Игорь нависает над дежурным Росгвардейцем и кричит ему, что пора сворачивать войну, что он устал быть чужим, человеком без будущего и без настоящего. Потом запал Игоря иссякает и он идет спать. Росгвардеец — высокий, крепкий, с оружием через плечо — ни на что не реагирует, перед ним на столе всегда камуфляжная кепка, ванильные сушки и кроссворд.
— Вы работали здесь и раньше?
— Нет, сейчас, чтобы [все было] без ситуаций, — формально отвечает росгвардеец и вписывает что-то кроссворд, — Не по делу не вмешиваюсь.
Перед референдумом на оккупированных территориях директора ПВР начали проводить среди беженцев пятиминутки политического просвещения и призывать их сделать правильный выбор, присылали им каталоги жилых комплексов, где выдадут квартиры, когда территории Херсона, Запорожья, ЛНР и ДНР присоединятся к России. Однако, это было единственное политическое, с чем столкнулись тут люди.
Когда солнечно, все дети играют на крыльце, играют в семью, в крестики-нолики, в догонялки. Так вышло, что все знакомы между собой еще с Мариуполя, все видели друг друга в бомбоубежище и красиво подкорректировать биографию здесь уже не получится.
Мелания хочет играть в учительницу и учеников, а другие дети припоминают ей, что во время бомбежки у нее так дрожали зубы, что она не могла отпить из кружки и кто-то из взрослых протянул Мелании бутылочку своего малыша. Мелания смогла попить, но навсегда заработала себе прозвище Малышка. Другие дети смеются: ну какая из Малышки учительница. Мелания не отпирается и не плачет, она стоит и ждет, когда смех закончится, а потом говорит: «Хорошо, буду ученицей». Все расступаются и снова играют вместе.
— Кеша ел семечки и летал до потолка, хороший был птенчик… - говорит Каролина. Дети теперь играют в животных.
— Еще у нас был Ирис, пушистый [кот] — добавляет Дима, ее брат. — Он мурлыкал Кеше.
— А у нас Джек умер еще до того, как мы уехали.
— А Флафу, овчарку нашу, солдат убил, пока сестра не видела. Я говорю, что Флафа гуляет, я же старший.
— А меня Рикуша еще ждет в Мариуполе… Рикуша царапалась, но я хочу еще увидеть ее. Дедушка смотрит за Рикушей, если еще жив.
Одна только Ганна ходит с большой серой кошкой на руках и пытается скрыть улыбку: они-то довезли и поселили.
Андрей, Марина, Рита, Лиза
Андрей тоже приехал из Мариуполя. Он худощавый, с проницательным лицом и живыми карими глазами. Андрей пробует работать то промышленным альпинистом, то фасовщиком, то развозит замороженное мясо по магазинам, — но складывается везде неважно. В Мариуполе он не был знаком с физической работой — по образованию он музыкант, преподавал игру на клавишных в детском центре, а по вечерам играл на джембе в местном клубе. У Андрея три дочери-погодки: Марина, Рита и Лиза.
— Когда началась война, мы стали бегать в подвал два раза-три раза в день, — отстраненно рассказывает Андрей. — Когда не были в подвале, я допивался до бессознанки. Один раз мне явилась тень, похожая на дьявола, и закричала: беги! Я схватил девчонок, [воздушная] тревога почему-то началась, когда мы уже сбегали с лестницы. А остальные не успели.
— Умер дядя Гена, дядя Слава, тетя Клара, мои одноклассницы, — звонко перечисляет Марина. — Я на обратном пути смотрела трупы. Трупы — это как задачки, всегда можно начать предполагать, как именно кто из них умер. У дяди Гены оторвало полтуловища — я думаю, он совсем не страдал.
За полгода в России Андрей успел полежать в психбольнице, послужить в монастыре, потерять детей и снова вернуть над ними опеку. Все началось с брошенной с балкона сигареты. Она приземлилась на парик отдыхающей в санатории женщины, огонь сжег парик и травмировал кожу головы. На стук в дверь Андрей не отозвался — слишком сурово пил. Приехала полиция, а следом опека, детей изъяли.
«Не переживайте, есть указ сверху, детей беженцев мы рано или поздно возвращаем родителям при любом раскладе. Не обостряем», — говорит заведующая детского реабилитационного центра Ирина. Она совсем не стереотипный соцработник. Никогда не отказывается рассказать, что сегодня ели подопечные девочки и чем сегодня занимались, носит свободный плюшевый свитер с мопсом и красные вельветовые брюки.
— А это точно всегда хорошо — при любом раскладе?
— Ну, я уже не знаю сама. Вот у нас сейчас живут несколько подростков, которых родители оставили в России, а сами поехали дальше, в Европу. Дети не соглашались с ними ехать и семья распадалась, и вроде бы это можно понять. Но вот одного мальчика оставили просто на лавочке, никому о нем не сообщили. До семьи мы дозвонились, они во Франции, все в порядке. А если родители сейчас приедут, мы должны будем отдать им семилетнего мальчика, которого снова можно будет оставить одного в стране.
Андрей идет к наркологу, по пути говорит, что не хотел бы еще раз пережить тот момент жизни, когда он с детьми сидел в подвале — и что он списывает свою зависимость на воспоминания о тех днях. «Все дети кричали от жажды, и мои дети кричали. Я мочился в банку из-под овощного соуса, и они пили, потом я заставлял себя ещё мочиться, что-то получалось, и дети снова пили. Просили еще пить… — говорит Андрей. — И я не могу этого забыть, что тебя и детей постоянно отделяют от смерти секунды, миллиметры, миллилитры. Я хочу кричать в такие моменты, и пью. Захлебываюсь водкой, но пью, я хочу не помнить. Не думать, почему выжили мы, а не другие, не чувствовать себя обязанным».
Мы с десятилетней Ритой ждем папу в приемном у кабинета.
— Как было в приюте? Что-нибудь классное происходило?
— Ну, иногда мне было грустно, но я вспоминала счастливые моменты тогда. Например, мы с папой однажды побежали в подвал еще до тревоги, а рвануло почти сразу. Я высунулась, а в воздухе кружился помпон от папиной зимней шапки, кружился вместе со снежинками. Потом я оглянулась назад, там стоял папа. Ну была у него голова чуть поцарапана, но он был жив, стоял рядом со мной. Я начала плакать, посмотрела наружу, а там еще летит этот помпон, медленно так летит по снежочку. Это мой самый счастливый случай теперь.
Рита смеется, мы смеемся вместе: над дурацким помпоном в мариупольской вьюге, над тем восторгом, который захватывает, когда человек просто не умер. Смеемся просто потому, что все плохое пока что позади и можно сделать паузу.
