Дисклеймер: редакции известно полное имя, возраст героя и номер военной части, в которой он служил, но в целях безопасности мы скрыли эту информацию. Нам удалось верифицировать только часть информации. В то время и в тех местах, о которых говорит герой, действительно шли бои с использованием артиллерии, но проверить цифры о потерях невозможно.
Призыв. «Парни, готовы ли вы умереть за родину?»
Я учиться никогда не любил, больше нравилось руками работать. Поэтому после школы никуда не поступил, сразу прислали повестку в армию. Обрадовался, одно время мечтал связать свою жизнь с армией, думал даже заключить контракт, но потом передумал. Оказалось, что заработать там нельзя, это миф.
Первый месяц мы проходили курс молодого бойца. Месяц целыми днями сидели на центральном проходе [казармы], читали устав или занимались физической подготовкой. Никаких занятий по стратегии и тактике, никакого сбора-разбора автоматов. На стрельбах были максимум три-четыре раза.
В конце октября, через полгода после призыва, в части начались постоянные внеплановые проверки. Сначала проверяли технику, потом личный состав. Нас строили на плацу в полной экипировке, [мы] стояли часов по шесть, ждали, когда приедет командование. В конце ноября на смотры приезжали генералы. Нас им выдавали за контрактников. Никто особо не рвался контракты подписывать и нас учили: если спросят, говорите, что вы служите по контракту. Нам велели написать «липовые» рапорты, что хотим служить по контракту. Мы перестраховались: из верной информации в рапорте указывали только фамилию, имя и отчество, а личный номер и телефон писали от балды. Каждый заполнял рапорт за другого, чтобы почерк не совпадал.
После Нового года нас снова повезли в поля на учения на десять дней. Эти учения были уже серьезные, до этого девять месяцев мы просто по плацу с метлой ходили, а тут муштра и стрельбы каждый день. Вернулись в часть, а командиры каждый день пропадали на совещаниях. После одного такого пришел к нам командир батареи, парень веселый, шутить любил. А тут спрашивает: «Парни, готовы ли вы умереть за свою страну?». Так серьезно это сказал, что я тут же понял — он не шутит. Мы с ребятами, мягко говоря, обалдели.
Валуйки. «Да что вы ссыте? Мы туда максимум на четыре дня»
В начале февраля нас перебросили в Валуйки под Белгородом, мы неделю пытались туда уехать, [отправку] все время переносили. Я каждый день умирал в канцелярии — работа была бесконечная, неделю не спал. До эшелона [следующего в Валуйки] нас везли на «Камазе», он посреди поля сломался, пришлось добираться до поезда пешком, снега было почти по пояс. Мы в полной экипировке сквозь этот снег ползли, мои дырявые берцы промокли насквозь. В поезде все наши командиры напились, при разгрузке с платформы уронили один из грузовиков, он застрял колесами между платформой и пандусом.
Под Валуйками — это 40 километров от границы [с Украиной] — стоял военный лагерь: 40 или 50 армейских палаток. Народу тьма, техники просто миллион — я столько никогда в жизни не видел. Мы со своей палаткой провозились до ночи, но в нее засели командиры и не пустили нас туда спать. А мы до трех утра на улице жгли костры, злые и голодные — в тот день нам даже сухпайка не выдали. Мы с утра ничего не ели, и все придумывали, как командирам отомстим. В лагере я встретил сослуживца-танкиста, который сказал, что они выдвигаются на учения по пересечению границы. Я тогда подумал: ничего себе учения! Через пару недель мы подошли еще ближе к границе, были уже буквально в 15 километрах, весь наш полк там стоял. Тренировались каждый день, готовили орудия.
Во время одного из смотров рядом с нами на плацу стояли разведчики — они все контрактники — я услышал, как их командир подошел к ним и говорит: «Ну все, пацаны, едем умирать». Нам по-прежнему говорили, что все это просто учения, что сейчас постоим и уедем. К тому моменту я в это уже не верил, плюс читал новости и понимал, что обстановка все сильнее накаляется. Однажды с очередного совещания пришел командир батареи и стал обещать нам золотые горы: ветеранское удостоверение, день в Украине будут засчитывать за три, платить станут по тысяче долларов в день, всего лишь надо [реальный] рапорт на контракт подписать. Я отказался. Многие тоже.
В 20-х числах февраля нас собрал командир полка, произнес пламенную речь, что мы сейчас пойдем защищать граждан ДНР и ЛНР от нацистов. Тогда мы окончательно поняли, что попали, начали потихоньку бунтовать: что не хотим воевать и переходить границу. Командиры нам говорили: «Да что вы cсыте? Мы туда зайдем максимум на четыре дня. К тому же вы артиллерия, вы всегда будете в тылу». Мы с ребятами до последнего надеялись, что срочников в самое пекло не погонят, что нам дадут возможность отказаться, но нам, артиллерии, никто выбора не дал. Как потом оказалось, в тылу мы почти ни разу и не были.
Заход в Украину. «Резкая боль, аж искры из глаз»
23 февраля мы приехали к границе с Украиной. Заняли позиции, подготовили орудие. Сначала должны были стрелять в три часа ночи, потом перенесли на четыре утра, затем на пять. Мы все время находились на позициях, не спали. Холод был собачий. В пять утра дали команду стрелять. Дали первый залп. Секунд через 15 загрохотала вся артиллерия, это было впечатляюще: все небо в огне, от взрывов светло как днем.
Мы стреляли по расположениям ВСУ в Харьковской области, чтобы уничтожить боевую мощь противника. Нам сказали, что украинцы готовились напасть на нас восьмого марта, а мы их вроде как опередили. А по Харьковской области мы стреляли, чтобы через нее идти к ДНР и ЛНР. Минут за семь отстрелялись и поехали вглубь территории Украины.
24 февраля никаких происшествий не было. В ночь на 25, когда мы шли по Харьковской области, в конец нашей колонны врезался «шахид-мобиль». Так у нас появились первые потери. В ту ночь [в колонне] всего погибло 30 человек, но мы об этом даже не сразу узнали, так как в первые дни были большие проблемы со связью.
Только на следующий день я осознал, что оказался на настоящей войне. 25 февраля мы прикрывали колонну, когда она переходила мост. Все было без происшествий. Затем собрали орудия, подцепили их к «Уралам», забрались в машины и поехали. Только заехали на мост, слышим: пуф-пуф-пуф — выходы снарядов из минометов. А потом свист. Украинская засада.
Мы все повыпрыгивали из машин и побежали. Умирать никто не хотел. Это было страшно: по нам лупит пулемет, все прыгают с насыпи в канаву. Я тоже с разбегу прыгаю и только в воздухе понимаю, что подо мной обрыв метров пять. Лечу и думаю — каюк ногам. Приземляюсь на правую ногу, резкая боль, аж искры из глаз. А пулемет все лупит и лупит. Я тут же забыл про боль и кинулся к дачному поселку, который был рядом. В итоге всех обогнал. Прикладом разбил шифер на заборе, пролез в эту дыру и кинулся ворота открывать парням. Больше нас не атаковали.
В тот раз мы потеряли двоих. Они погибли в грузовике, который шел первым. Еще двоих срочников накрыло осколками, ранило. В этой перестрелке мы также потеряли три машины и три орудия из четырех. Нам никак нельзя было терять последнее. Если артиллерист теряет орудие, он автоматически становится пехотинцем. А в пехоту никто не хотел — это верная смерть. Уезжали мы оттуда на двух «Уралах», чтобы всем уместиться, выкинули из них все, что могли: спальники, сухпайки. Погрузили раненых, боеприпасы, подцепили пушку и поехали догонять колонну. Почему ВСУ не стали нас искать в дачном поселке, до сих пор не знаю.
Позже в тот же день мы догнали колонну, она была такая длинная, что с ее головы не было видно хвоста. Часть колонны с обозом отстала от головы и свернула не туда. Их накрыло прямо у нас на глазах. Мне кажется, там погибли все. Сколько человек там было, не могу сказать, думаю, несколько десятков. Мы чудом успели уйти: наш водитель задним ходом сумел протащить орудие между деревьев, развернуться и уехать с места обстрела. Пока мы ехали, нам казалось, что ветки стучат по бортам. Это были пули. Догоняя «голову», мы дважды попали под обстрел.
Самое большое потрясение в этот день — все вокруг оказались деморализованы. Особенно командиры были в ужасе, а мы же вроде должны на них опираться. Видеть растерянных людей, понимать, что каждый сам за себя, это страшнее, чем убитые. Для всех нас этот момент стал переломным. Мы поняли, куда попали.
Только когда мы оказались в безопасном месте, я почувствовал, что у меня капец как болит нога. Ходить не мог, только прыгать. Меня осмотрел медик, наемник из «Вагнера»Группой «Вагнера» в российских СМИ называют неофициальное вооруженное формирование, предположительно частную военную компанию, действовавшую с 2014 года на территории Украины, а затем и Сирии.. Сказал, что перелома нет, возможно, сильное растяжение. Командиры решили, что я им обуза и отправили меня к раненым, обратно. Я не хотел обратно, не доверял нашим колоннам, страшно было ехать сквозь те же засады. В итоге слинял от раненых и вернулся к своим. Старшина опять на меня наехал. Командиры вообще нас этим задалбывали, говорили: «Вы хотите отсюда сбежать, а сами присягу Родине давали. Долг теперь отдавать надо».
Я их еще в Валуйках разочаровал. Они спрашивали: «Готов ехать?» Я отвечаю: «Нифига не готов». Так и говорил, что даже не понимаю, за что буду воевать. Нам рассказывали, что русские никогда первыми войны не начинали, только сдерживали чужую агрессию. Но выходило, что это мы начинаем войну под предлогом защиты ЛНР и ДНР. Только эта защита выглядела странно: когда мы границу пересекли, мы вроде как должны были дойти до ЛДНР, взять республики в кольцо и защищать их от ВСУ. На деле же наступление началось по всей длине границы с Украиной. И вот это было странно. Каждый день я думал: «А за что я вообще воюю?»
Деревня под Харьковом. «Валите отсюда, бегите»
ДодеревниНазвание деревни известно редакции, но не публикуется из соображений анонимизации героя. под Харьковом мы добрались через день довольно спокойно. В деревнях, которые мы проезжали по дороге, люди нам махали приветственно. Даже кидали нам сигареты. Нас это подбадривало — вроде как люди на нашей стороне. Но не все. В деревне, где мы остановились, было много диверсантов. За два часа до того, как мы ее заняли, оттуда ушли украинские войска. Первым делом нас там стали обстреливать люди в гражданском. Мы решили, что это переодетые ВСУшники.
Мы заняли центр деревни, развернули позиции, приготовились стрелять. Нам докладывают, что на нас идут танки. И что деревню украинская сторона взяла в кольцо. Мы поменяли позицию и минуты через три по месту, где до этого стояли, украинские минометы отработали «кассетками»Кассетный боеприпас при разрыве высвобождает или выбрасывает суббоеприпасы меньшего размера. Они запрещены международной конвенцией.. Нам просто повезло. Мы там могли все лечь. Противник все стрелял и стрелял, не давал к орудию подойти. Наши командиры орали: «Не отвлекайтесь! Надо танки отбивать! Если сюда придут танки, нам всем конец!».
И вот мы подбегаем к орудию, я встаю у станины и слышу выходы вражеских снарядов, и тут же — яркая вспышка, как от сварки. Я подумал, что умер. Ослепило полностью. Когда опомнился, уже полз на четвереньках, упал в овраг. Услышал, как орут раненые. Один из них был сержант, который тоже был в Сирии и Украине. Его и еще одного раненого мы оттащили в подвал поблизости. Стали оказывать первую помощь, и тут раненый сержант говорит: «Валите отсюда, бегите! Мы в кольце, тут будет жарко. А меня бросайте, я буду обузой». Другу своему протянул цепочку со словами «передай моей жене, скажи, что я ее люблю». Это нас просто морально раздавило. Он в итоге не погиб. Его вывезли вместе с ранеными.
В тот момент никто не знал, что делать. Мы все смирились с мыслью, что в этом бункере подохнем. Связи нет. Что делать — непонятно. И тут какой-то майор решил взять командование на себя. Созвал командиров на экстренное совещание, наши с этого совещания пришли и говорят — он, мягко говоря, тупой. И не стали выполнять его приказы, взяли инициативу на себя. Велели нам всем спрятаться в местной школе. Выбрались из подвала и дошли до нее. В столовой закрыли окна партами и всю ночь сидели тихо-тихо. Ждали, когда нас придут убивать. Но, слава богу, ВСУ в ту ночь не стали атаковать.
Утром наша разведка пошла зачищать деревню. Сам не видел, но слышал, что наши ребята просто ходили по домам, и убивали людей в каждом доме, где встречали сопротивление, даже если люди просто возмущались или орали. Весь день в деревне шла стрельба. Гражданских там оставалось по минимуму. В основном, это были старики, которые не захотели уезжать, они жили на окраинах.
Удивительно, но украинские войска первые десять дней стабильно лупили по окраинам деревни, хотя мы стояли в центре. После обстрелов мы искали раненых гражданских, отправляли их в тыл. Кольцо тогда удалось прорвать. Наши войска разбили украинскую пехоту. Когда приехала полевая кухня, мы готовили не только на себя, но и на мирное население. К нам каждый раз приходил кто-нибудь, брал еды на себя и соседей.
До того, как кольцо прорвали, было голодно. Свои сухпайки мы повыбрасывали из «Уралов» еще когда попали в засаду на мосту. Еды оставалось мало. Сухпаек на день состоит из трех каш, мяса в консервах, четырех пачек галет, кофе, двух пакетиков чая, двух пакетиков соли, пакетика сахара, маленькой шоколадки, трех растворимых напитков, паштета, фарша колбасного, сыра, яблочного пюре и яблочного повидла. Еще упаковка жевательной резинки, одноразовые салфетки, вилка, три ложки пластиковых, пластиковый нож, спички и сухой спирт — таблетка, ее можно поджигать и разогревать на ней консервы.
Мне повезло, я по жизни ем мало. И растянуть один сухпаек на три дня для меня не проблема. Другие парни умирали просто от голода и отсутствия сил. Спали мало, много и тяжело работали — рыли окопы, стреляли, бегали. Спасались закрутками из погребов. Таскали только из разрушенных домов. Был приказ у мирных ничего не отбирать. Еще в этой деревне была свиноферма, которую из-за войны забросили, свиньи там от голода совсем обезумели и стали друг друга есть. Их мы тоже ловили и кололи. У пехоты с провизией было лучше. Поэтому мы иногда копались в мусоре, который оставляли пехотинцы. Они выкидывали использованные сухпайки. Иногда там можно было найти галеты, или сахар. Вот так мы жрали с мусорок.
В этой деревне был единственный магазин, который разграбили еще до нас: там и ВСУ потрудились, и мирные. В магазине остался только алкоголь. Естественно, многие бухали. Хотя полковник запрещал. Как-то один пацан из части пошел в этот магазин за алкашкой и попал под минометный обстрел. Ему ноги оторвало. К нам его несли на матрасе, а его ноги в пакете. Страшное зрелище. Но он сам виноват, нам всем говорили — не шастайте, не мародерьте, все это наказывается. Если ловили на мародерстве, сам полковник с провинившимся лично беседовал. Можно было по морде получить конкретно. Разрешали таскать только соленья. Где-то неделю мы жили, голодая. А потом наши прорвались, приехала полевая кухня и у нас появилась горячая еда.
Деревня под Харьковом. «Мы такие офигенные вояки уже»
В этой деревне мы долго стояли. Нас ориентировали стрелять на Харьков, где, по сведениям командования строились колонны танков. В первый день нам доложили: из Харькова пытается выйти 120 танков. Нас это обескураживало — ведь по официальной информации это почти все танки Украины. Мы наводились и обстреливали их позиции. На следующий день нам докладывали, что танков 90. С каждым днем их становилось все меньше и меньше. Мы работали из одного орудия, но компенсировали это хорошим темпом стрельбы. В первые дни мы выпускали по 60-70 снарядов. Потом сократили расход до 20-40 снарядов в день.
На десятый день над нами появились беспилотники. Это было страшно. С этого момента ВСУ стали работать четко по нашим позициям. К этому времени нам подвезли еще снарядов. Их было так много, что пришлось нарыть несколько окопов и под снаряды, они лежали там пирамидой. Рядом с ними были наши окопы, то есть если бы во время обстрела снаряды детонировали, на их месте (и на нашем тоже) осталась бы даже не воронка, а целый кратер. Идет обстрел, лежишь в окопе и думаешь — взорвется или нет? Даже спрятаться негде. Был момент: я чистил снаряды, начался обстрел, я просто лег на снаряд животом и молился, чтобы он не сдетонировал.
Сначала мы воевали с танками, потом периодически кого-то накрывали. Иногда стреляли по пустым блок-постам. Пользы своей не ощущали абсолютно, было ощущение, что мы стреляем в пустоту. ВСУ использовали против нас тактику «кочующий миномет»: поставят миномет на «Газель» и ездят с ним. Выпустят с одного места несколько снарядов, потом дальше едут. А тут еще и «Грады» начали по нам работать, и мы стали им отвечать.
Конечно, я часто думал, что эти огромные снаряды, которые весят по полцентнера, летят в живых людей. Но в тех условиях или ты, или тебя. Такая ненависть была к противнику — он стремился тебя убить, а тебе жить очень хотелось.
Иногда появлялась апатия и пофигизм. Мы же такие офигенные вояки уже, нам уже ничего не страшно. Как-то раз сменили дежурных на позиции, сориентировали орудия, так как должны были прикрывать очередную колонну. Стоим, разговариваем. Вдруг я вижу вдалеке блеск как будто от стекла. Проходит двадцать минут, едет колонна, мы слышим выходы снарядов и продолжаем спокойно беседовать: явно же стрельба не по нам. А если и по нам, то не попадут. Настолько война морально убивает, что при обстреле не бежишь, а просто медленно идешь в укрытие. И тут — бах — метрах в двадцати от нас падает снаряд. Бах — второй. Они ложатся все ближе и ближе. Весь пофигизм с нас тут же слетел, и мы понеслись в укрытие как угорелые.
К этому моменту, это была середина марта, стали первых срочников уже вывозить. И нас, срочников, в подразделении оставалось все меньше и меньше. Говорили, что мы из этой деревни не уйдем, пока всех срочников не вывезут. Моей фамилии в списках каждый раз не было. Когда нас осталось меньше десяти человек, нам приказали собираться — ехать дальше. А как же мы? Никак. Собрались и поехали.
Изюм. «Жилые дома тоже в зоне поражения»
Следующим пунктом был Изюм. Мы добирались до позиций проселочными дорогами. Пейзажи в Украине нереально красивые, словами не передать. Страна поразила меня своей красотой, несмотря на то, что был март — ни цветов, ни зелени. Но и слякоти особой не было. В Валуйках в полевом лагере нога в грязь по колено проваливалась, а в парке, где техника стояла, можно было и по пояс уйти.
Мы проехали мимо множества наших полков. Познакомились с парнями из подразделения противовоздушной обороны. Нам говорили, что по нам «Точку У»Тактическая ракета, запускаемая самоходной ракетной установкой . пускали, мы не верили, а тут посмотрели на ребят, которые эту ракету сбили. Жизнь нам спасли.
Позиция под Изюмом у нас была хорошая — холм напротив холма, вокруг чистое поле. Было видно, где расположены позиции ВСУ, флаг украинский. Мы работали по их позициям, прикрывали нашу пехоту, отбивали нашего начальника штаба, который попал в окружение. Было видно, что теперь от нас есть толк.
Затем снова переместились и окончательно расположились в сосновом лесу на окраине города, там были участки вырублены квадратами. Вырыли окопы, чтобы спать. Рыли и шутили — «это наши могилы». В ту ночь было беспокойно. Всю ночь по лесу работали украинские «Ураганы». Сосны посекло осколками. Я лег в окоп на спину, ветер поднимается, слышу, что-то хрустит. Поднимаю с глаз каску и вижу, как прямо надо мной отламывается верхушка сосны и летит вертикально вниз. Прямо на меня. Я только успел заорать как безумный, думал сейчас меня прикончит самым нелепым образом. Она воткнулась между моим окопом и соседним.
Весь этот лес был забит нашей артиллерией. Мы прикрывали пехоту, которая штурмовала город. Жилые дома тоже входили в зону поражения, но нашему подразделению почти не давали задач по городу. Поскольку у нашего типа орудия большой разлет осколков, которые могут накрыть мирное население, мы работали в основном по украинским базам и колоннам. По городу — только если совсем пехоте нашей плохо.
ВСУ как делают? Они занимают больницу, или школу. Внутри — люди. На крыше — орудия. И мы ничего сделать не можем. С одной стороны, наши там погибают, им нужна поддержка. С другой, мирные люди, по которым нельзя стрелять. Такая дилемма. Я это слышал от командования, я им верю, поскольку несколько раз нам из-за этого отменяли стрельбу.
В лесу у нас была проблема с водой. Пить было нечего. Старшина поехал пополнять запасы и пропал на сутки. Вернулся, говорит: нет воды, ребята, извините. Потом выяснилось, что вода все-таки была, только не для нас, а мы двое суток вообще не пили. Этих командиров к тому времени мы ненавидели, презирали и не скрывали этого. Нас срочников на тот момент оставалось меньше десяти человек.
Демобилизация. «Молодцы! Послужили родине!»
А потом этот день настал. Мы работали по целям уже из трех орудий, бегали между ними туда-сюда, язык на плече. Народу-то мало осталось. Меня отправили в лагерь отдыхать, мол ты тут заработался. Но я сразу понял, что иду копать окопы для прапорщиков. До лагеря два километра. И я их шел максимально медленно. Когда пришел, прапорщик меня увидел и приказал копать. Копаю, прибегают мои сослуживцы, счастливые: «Ура! Нас домой забирают!» Естественно, забирают не всех, моей фамилии снова нет в списке. За парней обрадовался, но меня такая дизмораль взяла. Злой, окоп копаю. Слышу, рядом с окопом кто-то кричит: «Фамилия?». Подумал, что это не ко мне, копаю дальше. Снова: «Эй, ты, в окопе, ты там оглох что ли? Фамилия твоя?». Разворачиваюсь, смотрю на него из ямы, а это начальник артиллерии.
— Фамилию скажи!
— М.! — отвечаю.
— Ты тоже уезжаешь.
Я так обрадовался, нереально просто. А прапор мне говорит: «Тут чуть-чуть осталось. Докопай и беги». Я продолжаю копать, а начальник артиллерии орет: «Ты что, уезжать не хочешь? Хочешь? Ну, так вали быстрее!». Тут уже и прапор кивнул — фиг с тобой, иди.
Я вылез из окопа, в первый раз за месяц снял с себя бронежилет и подумал, что взлечу — бронник и каску мы носили не снимая. Бронежилеты были наступательные, в нем только одна нагрудная пластина весит около трех килограмм. Отдал броню, сдал боеприпасы. У нас остались только пустые автоматы. Если вдруг что, отбивались бы прикладами.
Нас увезли в штаб армии. Это еще территория Украины, но уже глубокий тыл. Там, конечно, одни «звезды» — старшие лейтенанты, полковники, майоры, все упитанные, красивенькие. Мы вылезли из «Камазов», какой-то полковник нам руки жмет и приговаривает: «Молодцы! Послужили Родине!». Утром нас забрал вертолет, и уже в России мы сели на полевом аэродроме, откуда повезли в городскую больницу. Обилие людей на улице меня шокировало. Повсюду жизнь, люди такие счастливые. Я забыл совсем, что такое городская жизнь.
В больнице раненых переодевали. С меня медсестра стала стягивать одежду, а я отбивался: я не раненый. Она мне в ответ: «Какая разница? Ты себя в зеркало видел?» Я был небритый, заросший, грязный. Штаны рваные. Мы же там за месяц ни разу не умылись, не переоделись. В больнице я умылся, вымыл руки, ноги, попил. Переоделся в треники и толстовку. Вместо берцев мне выдали тапочки. В этих тапочках я поехал дальше в часть, дослуживать. Там мне самому пришлось искать себе форму и берцы. Запасных на меня не было. Пришлось взять берцы товарища, который остался в Украине.
Конечно, никакой день за три мне не посчитали — срочники же не воюют. И служил я до своего официального дембеля. А под мой дембель как раз всех наших срочников вернули. Но из других частей еще ребята срочнослужащие оставались на фронте, насколько я знаю.
На гражданке очень тяжело было первое время. Даже в части было очень тяжело. Сначала не понимаешь, куда попал. Продолжаешь жить, как жил на войне. Я все время ходил на полусогнутых, спать не мог — меня пугала звенящая тишина вокруг. И сны — мне каждую ночь снилась война. Желудок уменьшился. Три куска хлеба съешь и начинает тошнить.
Сейчас до сих пор, когда выхожу из дома один, начинаются панические атаки. Пульс подскакивает, дыхание сбивается, в глазах темнеет. Страшно, но я это осознал и пытаюсь с этим жить. Людей вокруг видеть непривычно. Особенно женщин.
Жизнь после
Насколько я знаю, от нашего полка, от трех тысяч человек, целыми осталось около 15%. Остальные были ранены или погибли. Особенно досталось пехоте. На плацу перед отправкой в Украину стоял батальон пехоты, около 300 человек, от него осталось от силы человек 40. И это были, в основном, срочники. Мне потом кто-то сказал, что наш полк называли мясом, потому что нас бросили в самое пекло.
Конечно, такая, как сейчас, эта война была не нужна. Наверное, какой-то смысл был в защите ЛНР и ДНР. Их там восемь лет фигачили. Но почему мы эти восемь лет ничего для них не делали? Почему именно сейчас? Это было очень странно. И, конечно, то, что мы пошли в наступление по всей границе, вызвало кучу сомнений в правильности этой войны. Мы еще тогда начали думать, что цель у командования совсем иная.
Есть люди, которых война ломает. Делает их замкнутыми, вспыльчивыми. Есть те, кто после боев живет только войной. Мне же это помогло полностью переосмыслить жизнь и какие-то ценности. До армии я особенно жизнь не любил. Был замкнутым, нелюдимым подростком, вредным очень, мрачным. Любил в компьютере днями сидеть. Загонялся из-за всякой ерунды. Психовал по мелочам. Сейчас все не так. Конечно, я не перестал быть замкнутым, но я полюбил гулять, общаться с друзьями. Буду работать, чтобы исполнять свои мечты. Очень хочется теперь поездить по России, все посмотреть, пейзажи, города. У нас огромная, красивая страна. Надо хотя бы узнать, какая она.
