Раз в неделю по вечерам в одном из домов малоэтажного и тихого района Тбилиси особенно многолюдно. Здесь находится убежище для тех, кто вынужденно уехал из России и оказался в трудном положении за границей. Об этом месте мало кто знает, лишь узкий круг из активистов, правозащитников и журналистов. Посторонний человек сюда не попадет, адрес нигде не указывается ради безопасности.
По четвергам здесь устраивают день открытых дверей — зовут знакомых и тех, кто уже покинул шелтер. Меня встречает Катя Нерозникова, российская активистка, которая вместе с напарником Игорем (просил не указывать настоящего имени) запустила этот проект помощи. Мы вместе подходим к крыльцу дома, где оборудована курилка, компании в ней обсуждают изменившееся отношение к милитаризму, аборты в Польше, а немецкий журналист рассказывает, что приехал писать материал, как изменилась Грузия после начала войны России и Украины.
Дом двухэтажный, на входе несколько десятков пар обуви. Вдоль длинного коридора гирлянда с теплым светом. Обстановка напоминает хороший хостел: коридорная планировка, общие туалеты с душем, в коридоре и на перилах лестницы сушатся вещи. Всего в доме девять комнат, обычно в каждой живут по три человека, отдельная одноместная — только у администратора.
«У нас здесь три семьи: журналист Саша приехал с сыном, еще муж с женой из России и Алена с Даней, — единственная пара, в которой парень — украинец, — проводит экскурсию Катя. — Украинцам давали бесплатное жилье, в том числе по государственным программам, но у Алены российский паспорт и поэтому их никто не стал бесплатно селить. Теперь живут у нас. Они молодцы, практически сразу устроились на работу, но устроиться на работу в Грузии украинцам гораздо проще. Это одна из причин, почему мы решили делать шелтер для ребят из России, — у ребят из Украины и так поддержка огромная».
Сейчас в шелтере живет около 20 человек, свободных мест нет совсем. С тех пор, как он открылся в марте, в нем успели пожить больше 70 человек.
Мы спускаемся в просторную гостиную, где все уже собрались за столом. У стены — зажженный камин, над ним на полке стоит розовый бюст Ленина, на котором маркером написано «Ильич». Над столом с книгами по психологии, социологии, политике висит бело-сине-белый флаг — один из символов российского антивоенного протеста.
— Как ты здесь оказался? — спрашиваю сидящего за огромным общим столом молодого человека Данилу.
— Читал военную аналитику и она меня убедила, что война будет. Уехал [из России] за неделю до ее начала. Сначала улетел в Стамбул, жил там месяц, потом полетел сюда. Знакомый свел меня с Катей [Нерозниковой]. Сейчас я работаю с командой Навального, в «Популярной политике». Если поработаю нормально в ближайшие две недели, мне помогут с релокацией в Вильнюс. Мне нужно показать себя, я не так долго с ними, всего восемь месяцев…
— Всего восемь? — спрашивает еще один парень, который сидит с нами.
— Это недолго, люди, которые сейчас в Вильнюсе, работают с ними по пять лет. Я чуть ли не один такой, кто пришел к ним после всех этих событий.
— Лучше бы в айти пошел!
— Ага, теперь и айтишник хочет стать журналистом, чтобы получить визу, — смеется Данил.
— Ты айтишник?, — спрашиваю я у парня.
— По работе — да.
— А как тут оказался?
— У меня активистский бэкграунд. Помнишь «Глаз бога» (Телеграм-бот, позволяющий находить человека по отдельным личным данным, — «Черта»)? Я себя там когда-то пробил и увидел, что у меня в базе стоит статус «экстремист». Подумал, что лучше не мозолить глаза и уехать. Я занимался анархистским активизмом в Иркутске, много было историй с местными эшниками. Потом в Питер уехал, было спокойно, но решил, что если началась война, то прийти могут ко всем.
Убежище для уехавших
Катя Нерозникова с Игорем поняли, что нужно делать шелтер в начале марта, когда в Грузию повалил поток россиян — на фоне слухов о скором введении военного положения в России. Тогда стремительно взлетели цены на жилье. Например, квартиры, типа той, что арендует сама Нерозникова — большая «трешка» в Сабуртало — сейчас будет стоить 1000 долларов вместо 500. Нерозникова смогла найти финансирование на три месяца, чтобы арендовать помещение и сделать из него убежище.
«Мы хотели создать общее пространство, в котором люди могли общаться, вместе проводить время, — продолжает Катя. — Я слышала от людей, которые приезжали в начале марта, что они не хотят быть одни. Война — это страшно, ты просыпаешься ночью в ужасе и думаешь, что мир рухнул. И в такой ситуации хочется, чтобы рядом были единомышленники, которые с тобой на одной волне. И мы начали придумывать активности, например, совместный ужин в четверг, общее собрание в среду, курсы грузинского языка, кинопоказы с проектора».
Проект специально делали непубличным, информация про него распространяли только через сарафанное радио. Свободных мест сейчас нет. Проживание предоставляют от двух недель — это минимум, который нужен человеку, чтобы освоиться, объясняет Нерозникова. Ежемесячно на шелтер нужно от двух тысяч долларов: это аренда дома, коммуналка, продукты на ужин раз в неделю, другая общая еда.
В шелтере, согласно концепции таких мест, человек уходит от угрозы, переживает ее, а когда выходит из него, заново интегрируется в общество. «Те, кто остается в Грузии, ищут работу, начинают учить грузинский язык, и этот этап не проработан, — добавляет Игорь. — Мы организуем школу волонтеров, равных консультантов, которые смогут передать свой опыт и путь эмиграции другим. Допустим, человек может пойти с тобой за руку, сделать ИП, страховку, показать, какие есть больницы и проконсультировать по другим вопросам».
Несколько человек из тех, кто жил в шелтере, вернулись в Россию — у кого-то не было нужных им документов. Поэтому здесь стали проводить консультации, что нужно делать, чтобы закрепиться в Грузии надолго — для некоторых такое непреднамеренное возвращение в Россию может быть опасным. Сейчас здесь также проводят консультации по безопасности, в том числе кибер-безопасности, рассказывают про риски и угрозы в Грузии.
«Некоторые ощущают себя, будто глотнули свободы, думают, что теперь все можно, что можно спокойно ходить на акции, — объясняет Нерозникова. — Мы предупреждаем, что нужно брать на себя ответственность и риски — выход на акции бесследным не останется, вы все равно граждане России. Недавно завели первое такое уголовное дело в России на девочку за то, что она сожгла чучело Путина на Тбилисском море».
«Мне кажется, если ты активист, ты всегда находишься под реальной угрозой преследования, даже если менты тебе еще не позвонили, — продолжает она. — У нас были люди и с серьезными рисками, они дальше эвакуировались в Европу, был и иноагент, жили ребята, к которым много раз приходили с обысками. Я очень понимаю людей, которые говорят, что они боятся проблем из-за того, что писали в Facebook или маленьком личном телеграм-канале, что война — плохо. И у них действительно могут быть проблемы».
Из спецприемника на самолет
Поднимаюсь на второй этаж, в одной из комнат живет пара: Даша и Егор. Комната просторная, посреди стоит большая кровать, вдоль стенки — двухъярусная еще на двоих человек. Под кроватью сидит черный кот.
Егор всегда хотел эмигрировать, а Даша наоборот — до последнего оставаться в России. 27 февраля ее задержали в Санкт-Петербурге на митинге, она отсидела двое суток в отделении полиции, потом еще пять в спецприемнике. «При этом мне дали 15 суток административного ареста, но так как 6 марта снова должны быть задержать много людей, они видимо решили почистить места и меня освободили», — говорит девушка. После спецприемника она решила все же собирать вещи.
Срок ее загранпаспорта заканчивался, и сидя в спецприемнике она думала, что у нее не получится куда-то выбраться. Через пять дней, как Даша вышла, Егор достал им билеты до Армении и они решились на отъезд. «За пять дней мы всю жизнь свернули, я собиралась с пониманием, что не вернусь. Раздала все вещи, которые не собиралась брать с собой, оставила кота, — вспоминает Даша, — Мы уехали в Армению, потом добрались до Грузии».
Даша и Егор и дальше планируют оставаться в Грузии, искать жилье и работу. Даша бьет татуировки и делает мультфильмы для правозащитного проекта. «Мы собирались делать веганское место, — говорит Егор, — но это стопорится, все медленно. И у моего друга секондхенд, можно подзаработать, вещи попродавать. До отъезда из России я занимался кухней». В шелтере им нравится, говорят, что хороший опыт для коммуникации с людьми из разной среды.
— Скучаете по России?
— Я не особо, — говорит Егор.
— Мне сложно скучать по России, потому что той России, по которой я могла скучать, больше нет. — добавляет Даша. — Того дома, тех дел, которые были, сейчас тоже нет. Скорее, у меня бывает желание вернуться туда, потому что там идет какая-то борьба. Это очень эмоциональный момент, я чувствую, что там я бы могла делать более важные вещи, чем здесь. По нашей комнате я скучаю часто, эта больше похожа на отель.
В другой комнате живет журналист Аслан. Он приехал сюда 10 апреля, говорит, что пока у него нет денег на жилье и он собирается оставаться здесь. Парень работает журналистом-новостником, в России он был активистом в «Российском социалистическом движении», участвовал в протестах на Болотной площади, «ходил на координационный совет оппозиции, даже Навальному руку пожимал». Когда в феврале начали принимать закон о фейках, Аслан взял самый дешевый билет на ближайшие даты в начале марта — и в самолете на Ереван познакомился с человеком, который рассказал о шелтере для журналистов в Тбилиси.
В гостиной встречаю мужчину, представляющимся Алексеем Голубковым, он подробно рассказывает про себя: 47 лет, журналист, пишет для латвийского издания «Спектр», до эмиграции жил в Новосибирске, уехать хотел еще с 2014 года, все не получалось. Когда 4 марта начались слухи про военное положение, он с женой тут же взял билет до Бишкека — туда можно было улететь быстрее и дешевле. Уже оттуда добрались до Тбилиси.
«Раньше я работал в «МБХ Медиа», Катя [Нерозникова] была моим редактором, — говорит Алексей. — Когда я сюда приехал, увидел Катину статью о Тбилиси, написал ей, она рассказала про шелтер, решили с женой сюда переехать. Жена пока безработная, с российской работы ее уволили, а я сейчас тоже получаю не шибко много, пока планируем оставаться в шелтере».
Будущего больше нет
Ужин заканчивается, все разделились на небольшие группы и общаются друг с другом. Я уже собираюсь уезжать, но у крыльца встречаю мужчину — он просит не называть его имени и не фотографировать. Говорит, что пишет новости для иностранного издания и формально его работа попадает под уголовную статью. Решил себя обезопасить: даже если риски не очень высокие, перспективы закрытия границ и оказаться запертым в стране высоки.
Сюда же наложилась и общая атмосфера: «Общение с друзьями и знакомыми оставляет тягостное впечатление — ближайшие университетские друзья через полтора месяца после начала войны начали это поддерживать. Осознание того, что большинство людей не понимают ужас происходящего, меня тяготило».
Полтора месяца он провел в беспрерывной новостной работе: 12 часов смена, потом день отсыпаешься и приходишь в себя, и снова 12 часов работы. Эти полтора месяца слились в один ужасный день сурка. «Когда все началось, первая эмоциональная реакция: надо куда-то ехать, но куда? К тому же заканчивается загранпаспорт. И как-то я эту эмоциональность рациональными аргументами, что за мной должны прийти в последнюю очередь, подавил, — говорит собеседник, — А потом новости о возможной мобилизации и закрытии границ стали спусковым крючком, в течение дня я решил и поехал. У меня были контакты этого места еще с начала войны. Если бы не было контактов, я бы все равно поехал, но было бы тяжелее».
Он в шелтере уже две недели, планирует оставаться, пока не выгонят. «Конечно, если закончится война, я собираюсь вернуться, но тоже совершенно непонятно, что будет после этого. Может, еще хуже. Общее ощущение растерянности и непонятности будущего. Благо, работа есть, но непонятно, как сюда деньги будут платить. Но это еще ничего, люди и без работы сюда уезжают».
«Люди здесь переживают не только войну, очень серьезная проблема — потеря родины и будущего. Тебя не бомбят, но ты понимаешь, что будущее закончилось, его больше нет. Это как смерть, и нужно найти в себе силы, чтобы начать совершенно новую жизнь и жить дальше», — говорит мне на прощание Катя.
