Сергей Березкин
военный пенсионер
Я нестандартный военный, потому что войска, в которых я проходил службу, достаточно элитные — это центр предупреждения о ракетном нападении. Это в основном инженерно-технический состав, работа не на поле боя. После военного вуза я пришел на должность военного инженера отдела, в 1973 году я стал офицером, в 1990 уволился на пенсию. Служил под Серпуховом.
Это смешно, но в военное училище в Санкт-Петербурге я поступил, чтобы меня не загребли в армию. Хотел высшее образование, а не солдатские сапоги на ноги.
С первого и по последний день я настолько ненавидел армию, что она это чувствовала и не позволила расти. Я сразу же хотел уволиться, но в то время уйти из армии по желанию было практически невозможно. Пришлось дотянуть до сорока лет, до первой возможности выйти на пенсию. Командование части просто плакало от счастья, что я их, наконец, покидаю.
К тому времени, когда я закончил служить, армия была переполнена всякого рода начальниками, которые были не в состоянии выполнять возложенные на них обязанности. Армия, как и вся страна, растила себе коррупционеров, людей, которые были обеспокоены только тем, как бы пробиться наверх: это были либо дети начальников, либо те, кто их облизывал.
Появление Сердюкова на посту министра обороны привело к окончательной деградации в вооруженных силах. Нормальные офицеры практически не имели продвижения. Глупые начальники подбирали под себя еще более глупых подчиненных — и такой отрицательный отбор вырастил вдвойне глупую породу. Это вооруженные силы без самостоятельных офицеров и командиров, они просто не могут принимать нормальные решения.
Насчет праздника, я считаю, что сейчас невозможно думать о том, что есть какая-то отчизна, которую нужно защищать. Возможно, реальные защитники отечества и появятся, но для этого должно смениться не одно поколение. Для начала должно появиться само отечество, которого нет. У меня, по крайней мере. Сейчас это преступная организация, которая властвует над страной.
Для меня огромная боль, что российские военнослужащие не нашли в себе сил противостоять этой группировке. Объяснение только одно — пропаганда и низкий умственный уровень офицерского состава. Это люди, которые не могут понять, что их обманывают. Мне трудно быть советчиком, я сижу в тепле под крышей и надо мной не капает, с дивана всегда удобно давать советы. Но в то время, когда надо мной капало, я все-таки принимал другие решения.
Павел (имя изменено)
бывший военный-артиллерист
Я начал служить два с половиной года назад, ушел в армию в 22 года. Проходить срочную службу было скучно, ничем кроме распорядка дня [и уборки] снега мы не занимались. Не хотелось просто так терять год жизни, поэтому я решил подписать контракт на два года. Думал заработать денег и сменить место жительства: я хотел закрепиться в том же городе, где [находится] часть.
Военная служба начиналась очень интересно: было много учений и поездок в другие города. Обучали нас адекватные, уже давно служащие люди. В нашей [артиллерийской] батарее на чины никто не обращал внимания, все дружили — и мне это очень нравилось. За то, что не помог кому-то, можно было и люлей получить! Я всегда любил командную, коллективную работу. Стало интересно изучать военное дело, технику, разбираться в этом. Я реально почувствовал себя военным человеком.
В первые дни боевых действий [в Украине] все изменилось. Нам не сказали, куда мы едем, говорили, что мы на учениях. Потом уже прожаренные [опытные военнослужащие] все поняли, начали предупреждать молодой состав, что будут боевые столкновения. Объясняли, что можно делать при экстренных ситуациях, что нельзя. Я впитывал эту информацию, нервничал и до последнего думал, что мы не будем воевать.
С первых дней начались отказы [от участия в боевых действиях] — у кого-то семьи, у кого-то дети. Люди, которые участвовали в боевых действиях раньше, понимали, что даже деньги не стоят того. Я тоже думал отказаться, но потом мы с мужиками решили, что раз вместе приехали, вместе и уедем.
Я думал, что это все ненадолго. Нам обещали, что через 25 дней мы вернемся домой, но я пробыл на спецоперации больше двух месяцев. Я увидел, как погибают мои товарищи, друзья, с которыми успел там подружиться. [До отправки в зону боевых действий] я не представлял, что увижу так много смертей — я не был готов к этому ни физически, ни морально. Для меня это было совсем тяжело, за несколько часов или даже минут мир перевернулся с ног на голову.
Идейные люди всегда есть, но у нас в батарее люди шли друг за друга: понимали, что если один из них уедет, а другой останется, то они себе этого не простят. Ни один человек не бросил другого в трудной ситуации. Не было такого, что кто-то шел [воевать] из-за денег, что кто-то хотел что-то извлечь из этого. Что можно извлечь из таких вещей?
23 февраля — это же считается мужской праздник, и не мне говорить, заслуживаю ли я этот праздник или нет. Это решать людям, которые меня сейчас окружают. Я же не буду заходить и требовать, чтобы меня поздравляли.
Нападают же не на нас, правильно? Я не разбираюсь в политике и в том, почему это все началось. Озвучено одно, на деле может оказаться совсем другое. Недоверие присутствует, но я свое мнение об этом никому не разглашаю.
Больше в своей жизни я не хочу связываться с военной деятельностью. Даже в мирное время я не хотел бы вернуться на контракт. После всего, что я пережил, [во мне] что-то поменялось: я считаю, что это не мое.
Друзей, которые собираются подписать контракт, я не отговариваю. Просто говорю им, что нужно все взвесить и думать о последствиях. Я не вправе запрещать человеку делать то, что он хочет.
Яков (имя изменено)
военнослужащий, воздушно-космические силы
На военной службе я 22 года, служил на Дальнем Востоке с 2001 по 2015 год, с 2015 года служу на севере. Я занимаюсь инженерной деятельностью, то есть обслуживаю технику, и немного занимаюсь аналитикой.
В день, когда началась спецоперация, я проснулся, прочел то, что произошло за ночь, и охренел. Мои родственники считают, что раз я военный, то получаю больше знаний, они звонили мне в январе и начале февраля и спрашивали: «Ну что, нам надо прятаться в убежище, копать землянки, уезжать за границу?» Я до последнего им говорил, что [начинать войну] глупо, нерационально, нелогично. Что мы проведем учения и все это закончится. Когда это все случилось, я, конечно, понял, что нихрена ни в чем не понимаю.
Еще в 2013 году я собирался увольняться по оргштатным мероприятиям — это одна из хороших статей увольнения, после которых необязательно дослуживать, при этом ты сохраняешь все льготы. Тогда меня должны были обеспечить однокомнатной квартирой, но этого не произошло из-за больших очередей. Через два с половиной года мне предложили переехать на север. Здесь было очень много моих знакомых, поэтому я решил сразу не увольняться. На севере мне нужно было доработать до конца северного стажа, сейчас по закону у нас это 15 лет. И в середине прошлого года я его добил, то есть развиваться дальше мне уже не очень интересно.
За 20 лет служба в армии стала чиновничеством с определенными ограничениями. Каждая часть — это маленький закрытый мир, очень похожий на княжество, где абсолютно все завязано на командире. Мы в свое время над этим шутили, что, возможно, примерно то же самое представляет себе дядя Володя Путин, когда представляет, как идеально должны жить наши области с теми губернаторами, которых он ставит — проблемы не должны выходить за их пределы.
Я стал чуть меньше верить всему, по работе я мониторю русских и украинских военкоров. Приходится просматривать все и выделять среднее арифметическое, чтобы понимать, что вообще происходит.
С прошлого года я участвовал в двух призывных кампаниях [как представитель военной части при военкомате]. После бесед с теми, кто сейчас представляет нашу призывную молодежь, у меня осталось двоякое ощущение. Люди, которые не живут в больших мегаполисах, не понимают, что происходит. Задаешь им типовой вопрос: «Как относишься к спецоперации?», а они полностью пересказывают официальную доктрину государства про «денацификацию» и «демилитаризацию». Нет никакого критического мышления. В этом плане к сентябрю пропаганда себя окупила.
Люди хотят дальше работать в органах, в Росгвардии, в пожарке, в ФСБ, на государственной службе. Но для всего этого сейчас нужна галочка, что ты служил в армии. При этом мотивации идти воевать за Россию, нападая на Украину, у них нет.
К военной службе я охладел, еще когда я собирался увольняться, с тех пор я отношусь к ней именно как к зарабатыванию денег. Я понимаю, что военная служба — это не самая плохая профессия, я все равно обладаю багажом знаний, который я приобрел за эти годы. С начала марта я уже не мог уволиться, даже если бы хотел: все ротации приостановили еще до сентября, когда уволиться стало невозможно официально. Но даже если это было бы возможно — смысл мне уходить в никуда? Я наблюдаю за своими друзьями, которые работают на гражданке, в бизнесе — у них жопа. А у меня есть мама и бабушка, для которых я основной кормилец.
Я не сторонник празднования любых праздников: Новый год, 23 февраля… Я обычно работаю, потому что у меня график завязан на суточные смены, даже такого понятия как выходные не существует. В свое время 23 февраля любил отмечать дед. Он считал его старым коммунистическим праздником и всегда подчеркивал, что это день армии и флота.
Мой контракт заканчивается в 2026 году. Если досрочно разорвать его, то военнослужащий потеряет все плюшки. Очень хочется надеяться, что вся эта фигня закончится раньше. Но чем дальше, тем меньше у меня веры в это.
Валерий Ширяев
служил в ракетных войсках стратегического назначения, участвовал в Афганской войне, уволился в звании майора
23 февраля вообще всегда был довольно искусственным праздником. Он отмечался в армии, поскольку cтоял в государственном календаре, был скорее принудительным. Во всех воинских частях это был торжественный день. Помню, как я вставал в 4 утра, а в столовой готовили торжественный завтрак и жарили пончики.
С гораздо более теплыми чувствами военные всегда отмечали свои персональные праздники, которых в календаре более чем достаточно: День подводника, День Военно-морского флота, День работника ПВО. Люди в такие дни вспоминают погибших, поднимают третий тост — это к государственным праздникам не имеет отношения.
Все афганцы отмечают две даты: это 25 декабря — день ввода войск, и день, когда был объявлен вывод войск, — 15 февраля. Эти дни для них сакральны, в эти дни они перезваниваются, переписываются, напоминают друг другу о себе. Ветераны не могут без общения — это обязательно.
День, в который ветераны спецоперации будут собираться и осмыслять свою жизнь, думать, правильно ли они поступили, что вообще оказались на этой войне — это 24 февраля, а не 23 февраля. Этот день останется с ними и с их женами и детьми на всю жизнь.
Ситуация такова, что сейчас в спецоперации участвует большая часть нашей армии, они непосредственно находятся на поле боя. Опыт, который они получили, грандиозный, его невозможно сравнить ни с афганским, ни с чеченским, только с опытом Великой Отечественной войны. Такого применения огневых средств поражения не было никогда, это самый крупный конфликт в истории человечества с 1945 года. Люди, которые с таким опытом, с такими психическими травмами вернутся в Россию, будут несовместимы с теми, кого это миновало, даже с участниками других войн.
Что это будут за люди? Какой у них будет психологический портрет? Это очень важный вопрос современности. Мне кажется, что это будет очень консервативная часть населения, и этот консерватизм перейдет на членов их семей. Они вряд ли станут либералами, но никто не знает, какое у них будет истинное отношение к государству, к власти, к Путину. И это самый интересный вопрос современности.
Когда шла Афганская война, пополнение и выбытие личного состава осуществлялось два раза в год по классике, по указу министра обороны, это был осенний и весенний призыв. Это был равномерный, почти незаметный для общества процесс. А вот сейчас, [когда СВО закончится], одновременно в общество вернется около полумиллиона мужиков вот с таким личным опытом. Вопрос номер один — какую Россию они захотят построить.
