Ты чувствуешь себя человеком мира, глобальной культуры? Учитывая, что ты училась в Англии и Америке, много где работала?
Это сложный вопрос, преследующий меня по жизни. Недавно мы делали подкаст с «Нежным редактором», где многие в комментариях стали возмущаться: «Да кого вы вообще набрали, эти люди — не русские». Большинство нападок были связаны с тем, что я слишком сильно заинтересована в политике. Это правда: практически все, что я делаю в России, напрямую связано с ее социально-политическим контекстом. И, когда мне говорят, что вообще-то я не русская и не имею право так делать, это интересное ощущение. Комментарии очень задели меня за живое, потому что я нигде не чувствую себя на 100% дома или на 100% своей, родной, и чувство одиночества от этого довольно безумное. И в то же время я понимаю, что вряд ли смогу когда-либо жить в одной стране, как это делают «нормальные» люди. Но у этого есть и очень много плюсов: как минимум, я могу смотреть на одни и те же вещи и слушать одну и ту же информацию с нескольких сторон, и это дает более полную картину.
Наверное, комментаторы еще и воинственно реагировали на твой псевдоним. Девушка по имени Эмми Америка что-то рассказывает о России, а ее ровесницы живут в однушке в Коптево. Как ты думаешь, есть в твоем псевдониме что-то раздражающее?
Определенно есть, но это смешно, потому что псевдоним возник случайно: я его придумала в 12, и это было просто имя из «ВКонтакте», которое потом за мной пошло. Я начала печатать работы в журналах, там тоже было это имя, и от него было как будто не отвертеться. Какое-то время я очень сильно хотела его поменять, но сейчас оно реально превратилось в мета-шутку и уже меня не раздражает.
Ты рано уехала за границу?
В 10 лет мама отправила меня одну в Англию учить английский в пансионат, так что я росла, можно сказать, без гиперопеки. В Америке я оказалась в 15, когда финансовой возможности оставаться в Англии больше не было. Я просто загуглила «лучшие школы Америки» и нашла ту, где можно было учиться бесплатно, если проходишь вступительные экзамены. Так что все, кто там учился, были очень умные именно академически: ты мог подсесть за ланчем к кому-то за столик и спросить, что он думает о таком-то тезисе Сартра, и он тебе рассказывал.
То есть ни у кого не вызывало вопросов, что 15-летний ребенок один учится в Штатах и разговаривает про Сартра в столовке?
Нет. И еще про Эмми Америку и однушку в Коптево — нет смысла часто об этом рассказывать публично во время интервью, оправдываться или отвечать кому-то в комментариях. Но когда я вернулась в Россию в 20 лет, первый год я жила с папой в однушке на Бабушкинской. И у меня не было денег вообще: я часто собирала мелочь на гречку и жила так первые несколько месяцев, пока не начала хоть что-то сама зарабатывать. Еще у меня не было СНИЛС, ИНН, всех этих бумажек — так что даже когда я начала зарабатывать деньги, их было невозможно легально оформить. И вообще треть своей жизни я жила в школьных общежитиях. Конечно, это не русские общежития, но тоже не самые сладкие условия, если честно.
Чему ты научилась в Европе и Штатах? Что ты больше всего сейчас ценишь из этого опыта?
Это была очень классная концентрация ресурсов и преподавателей, и я не по полной ценила то, что нам давали. Потому что возможность диалога с невероятно умными, интересными людьми в жизни гораздо сложнее, чем когда привык учиться в институциях.
Мне очень близка система наставничества, так легче довериться преподавателю и дорожить этим. Мне везло с наставниками. Начиная с первого учителя по искусству в Англии: когда мне было 10 лет, он дал мне веру в то, что можно заниматься искусством, потому что в России мама всегда говорила, мол, искусством не заработаешь.
А в университете, например, был предмет Fashion and Culture, преподаватель вел его первый год. Наш типичный урок начинался с того, что мы приносили и обсуждали новости, которые были как-то связаны с пересечением моды и культуры. Про апроприацию, национальные костюмы, новый модный бренд в стране, которая не связана с модой. Одежда — это правда большой метод коммуникации с миром. Нас учили видеть эти связи и объясняли, как все вещи существует внутри контекста.
Этот предмет вел преподаватель Аммар, он был очень включен в политическую повестку — он сам был родом из Пакистана. Именно тогда я начала изучать протестное искусство современной России, читать про «Войну», Pussy Riot и так далее. Это было довольно скоро после Болотной, и я чувствовала какую-то вину, что я не в России и я безучастна.
К моей самой любимой преподавательнице Рашми я попала случайно. Это один из самых умных людей, кого я знаю, и она рассказывала об истории фотографии в мировом контексте: сначала, что происходит в мире, потом что из-за этого происходит с искусством и фотографией. Она много говорила о том, насколько капитализм связан с миром искусства, и очень интересно разбивала твои социальные установки, давая понять, что это навязанные нам правила, которые надо ставить под вопрос.
Чему ты учишь своих студентов в Школе Родченко? Ты же сейчас тоже преподаватель.
Это сложно сформулировать. Пожалуй, учу, как мысли превращать в проекты, реализовывать их на практике и что для этого требуется. Мне кажется, этому особо нигде не учат, нас очень редко учат быть уязвимыми и понимать, что искусство — очень личный процесс. И нужно раскапывать в себе эти глубины, уметь их перерабатывать, а не просто сразу выплескивать их на бумагу. Что есть процесс метаморфизма, который ты производишь, он именно твой и за счет этого становится твоим произведением искусства. Поэтому эта штука о любви, это именно твоя штука о любви, а не чья-то еще.
По твоим ощущениям, взгляд в индустрии на женщин изменился за годы, что ты работаешь в фэшн-фотографии?
Очень изменился. Например, когда я недавно приехала в Нью-Йорке и проводила встречу с моделями, ко мне пришли люди гораздо более разнообразные, чем 5-7 лет назад — цисгендерные, не цисгендерные, разных телосложений, разных рас, по-разному одетые. Раньше ко мне приходили модели как клоны в униформе — в узких джинсах и черных топах в обтяжку. А в тот день я сняла, кажется, человек пятьдесят, и никто не был так одет.
В плане фотографии я очень обязана Харли Вейр, Колье Шор и Брианне Капоцци, которые буквально на пять лет старше меня, но повлияли на то, что женщин-фотографов в принципе воспринимают в индустрии серьезнее. Когда я начинала снимать, было сложно назвать современную успешную фотографа-девушку. А сейчас их много — и мне, конечно, в этом плане очень повезло с таймингом.
А еще часто люди, с которыми я работаю, разделяют со мной не только взгляды на прекрасное, но и жизненные принципы. Плюс я как фотограф могу многих сама выбирать, и мне гораздо комфортнее работать с девушками, чем с мужчинами.
Часто ли ты сталкивалась с гейткипингом в Штатах или в России? Кумовство, невозможность добиться чего-то честной работой и результатами — тебе это знакомо?
Определенно такое есть, но я пока что уверена, что все это можно перебороть. В моем случае нужно было просто достаточно стараться — слово «доказывать» мне не очень нравится, — в общем, просто делать то, во что веришь. А вообще мне кажется, самоцензура — худшее, что у нас есть. Раньше я сама себе не позволяла делать какие-то вещи: писать определенным людям, предлагать что-то — казалось, что они мне не ответят. Но у меня пока не было ни одного случая, когда я поставила себе какую-то цель, билась бы головой об стену, и ничего не получалось.
Какое у тебя отношение сейчас к образу России на продажу — особенно в моде, фэшн-фотографии? Ты работала с этим в своих сериях.
Российский образ за границей скорее смущает своей узостью. Продается все всегда с одной и той же формулировкой — «романтизация постсоветского чего-то там». Меня уже тошнит от этой фразы: как будто я читала ее в каждой статье, в каждом интервью, которое хоть как-то касалось моды в России. В этом году Vogue по всему миру должны были в сентябрьском номере сделать проект про молодых дизайнеров, я снимала этот материал для российского Vogue. И моя главная цель была, чтобы это не пахло постсоветской романтизацией. А до этого в июньском номере мы снимали трех художниц, которые делают маски, и эти маски связаны с мотивами их национальных культур. Там одна героиня из Чувашии, одна из Бурятии и одна из Нижнего Тагила, и они рассказывают о специфике их семьей, региона, культуры и как они повлияли на то, что они делают сейчас.
Расскажи, как вас задержали после съемки? И какие у этого оказались последствия — для тебя и твоей команды? (5 февраля 2021 года в Москве задержали участников фотосъемки, которые в спецодежде охраняли слово «Свобода»: это был арт-проект Эмми Америки, в нем участвовали 25 человек — «Утопия».)
Как нас нашли, можно только догадываться. Мы все сошлись, что нас сдал сосед, который был через два окна от того, откуда я снимала. Он — бывший МВД-шник, вначале выглянул, начал комментировать, при этом звучал как будто был пьяным. Потом его комментарии резко из шуточных стали превращаться в довольно жесткие — конкретно в моей адрес: мол, кто я такая, чтобы кем-то командовать. И поэтому нам кажется, что это он вызвал полицию.
Затем мы просидели в ОВД Крылатское энное количество часов: лично я сидела там 12 часов — я и еще одна девочка были последние. Нас просто водили по кабинетам, задавали одни и те же вопросы, на всех составили фальшивые протоколы, которые никто не подписал. Точнее подписали, что не согласны. Мы все пытались делиться друг с другом тем, что знали из памяток ОВД-Инфо. К нам не пускали адвоката, ссылаясь на план «крепость». Мне дали статью за организацию митинга, а ребятам — за участие, и им выписали штраф в 10 тысяч рублей, а мне в 20. Были суды, многие подавали апелляции, но апелляции, естественно, никому не одобрили. Мою апелляцию вообще отменили в день и час, когда она должна была состояться — было очень смешно, потому что это происходило еще и в кабинете 666. Потом я сказала ребятам, что тем, кому нужна помощь, я помогу с оплатой штрафа.
Политические проекты про Россию после такого хочется делать? И насколько тебе это кажется вообще твоим делом?
Да, хочется, при это хочу научиться делать их лучше. И конкретно с этим проектом — весь арест и все, что было потом, стали бóльшим событием, чем сам проект. Я чувствовала себя очень виноватой перед ребятами, хотя вроде бы никто не держит на меня зла и все понимали, что они сами согласились на риски. А еще я нашла на этих съемках несколько довольно близких друзей.
А самое смешное, что есть видео, как менты затаптывают слово «СВОБОДА». И, если честно, это просто супер, раз в 100 лучше моей идеи. Как можно такое нарочно придумать? Представь, прихожу я к копам и говорю: «Привет, не хотите потоптать мне свободу на камеру?» Это случилось само. И, наверное, именно такое меня сейчас очень привлекает: неожиданный момент с перформансом, который ты не можешь предугадать и который реально будет намного круче, чем все, что ты можешь придумать, опираясь на логику.
Относительно политического давления есть мнение, что чем больше давления снаружи, тем сильнее становится альтернативная культура. Ты согласна с этим утверждением? Якобы чем больше давят власти, тем сильнее ты изучаешь собственную свободу и тем более изобретательные вещи производятся на свет.
В этом есть доля правды. Но точно такая же доля правды, как когда говорят: «У меня было сложное детство, поэтому я выросла таким сильным человеком». То есть далеко не обязательно иметь сложное детство, чтобы вырасти классным и сильным человеком. Недавно я читала автобиографию Кози Фанни Тутти, она рассказывает, как ей все говорили, что ее сложности в детстве дали ей силу быть тем, кем она сейчас является. А она отвечает: «О нет, если бы не эти препятствия, я была бы в сто раз сильнее, ребятки. Потому что я бы не потратила это количество сил на отпор».
Тяжелое детство или насилие в стране — в какой-то степени схожие понятия. Потому что и твои родители, и власти — это авторитеты, которые на тебя действуют. До результатов можно дойти более мирным и понятным путем, и тогда тебя просто хватит на дольше. Это то, о чем мы мало думаем.
Как ты вообще относишься к выходам на улицу? Если бы твои знакомые сказали: «Вот мы собираемся на улицы», ты бы стала их отговаривать?
Я бы не стала их отговаривать, но сейчас не пошла бы вместе с ними, к сожалению, так как после моего штрафа, если у меня будет такая же статья задержания в течение года, штраф станет гораздо больше. И эти деньги я лучше отдам ОВД-инфо, чем системе: мое присутствие на улице эти траты не оправдывает.
Но вообще митинг может быть эффективным, только если вы гораздо более масштабны. Просто потому что, к сожалению, в последние несколько лет у нас проводится какой-то безумный набор в Росгвардию и хватает сил физически удерживать эту толпу, пока она небольшая. Плюс проблема в том, что места выбираются одни и те же: они у росгвардейцев уже расчерчены и стратегически помечены. Понятно, как контролировать Пушкинскую площадь, потому что на ней собирались 150 раз. Как будто нужно бы хитрее действовать.
Мне кажется, еще лет 10 назад была широкая дискуссия, должна ли быть у художника политическая позиция, насколько политика пересекается с искусством. Теперь, кажется, всем очевидно, что чистого искусства без политики не бывает.
Искусство всегда в той или иной степени политично, потому что рождается из определенного контекста мира — это всегда реакция. Это то, чему меня много учили в университете, во что я очень верю и за что люблю искусство больше всего.
Но наружняя, понятная, более конкретная политическая составляющая искусства — это уже другой вопрос. Меня, честно, очень раздражают люди, которые говорят, что работают вне политики, потому что это, мне кажется, невозможно. Но насколько конкретно ты адресуешь политику, дело каждого. И если рассматривать современную Россию, то, по-моему, есть смысл большему количеству художников адресовать проблему более конкретно. Потому что эти проблемы требуют этой адресации.
Активизм, по твоему мнению, бывает спекулятивным?
Не знаю, насколько это правда в других странах, но в России уж точно протестное комьюнити очень узкое и живет часто внутри самого себя, в чатиках в Телеграме. И даже если в этих чатиках пять тысяч человек, то все равно это очень мало. И пока мы не можем зарекрутить на свою сторону 50 миллионов, ничего не выйдет. Поэтому мне кажется говорить «это настоящий активизм, а это нет» — немного глупо. И вообще почему-то у людей есть желание разделять на своих и чужих. И это одно из желаний, которыми очень сильно пользуются наши власти, чтобы нас разделять. Мне кажется, максимально деструктивно использовать его же против себя.
Какие еще болевые точки для тебя есть в России?
Очень много, помню вступление в силу закона о гей-пропаганде, когда я впервые увидела, как он работает. Мы все детство ходили на «Клумбу» (квир-вечеринка в Москве), лет с 14-ти — и тут в 16 или 17 лет мы приходим в клуб, и у нас просят паспорта. И потом мы понимаем, что спрашивают паспорта, потому что вступил в силу этот закон: организаторы боятся не того, что малолетки будут напиваться, а того, что малолеток увидят в гей-клубе. Так что проблемы квир-сообщества — это первое. Еще свобода слова, что происходит с медиа сейчас. Все вещи, связанные с полицейским беспределом, — митинги, «Дворцовое дело», «Московское дело», все сфабрикованные дела якобы террористических организаций. Наркополитика, вся история с подкидыванием наркотиков.
Образование — насколько оно работает по устаревшей модели, что детей не учат критически мыслить, все упирается только в баллы и оценки. И наверняка люди устали работать так много за такие маленькие деньги, а учителя, мне кажется, — просто самые важные люди на планете, потому что они формируют сознание будущего поколения. Или тот факт, что куча организаций названы экстремистскими, а, например, «Мужское государство» — нет. (На момент интервью организацию еще не признали экстремистской в России — «Утопия».)
Как устроена наша судебная система, когда тебе вручают дело, а там уже вложен бланк штрафа. И ты понимаешь, что судья просто зачитывает, что ему сказали сверху: он просто пешка, марионетка. А когда ты находишься под следствием и разговариваешь со своими следователями, тебе не только не зачитывают твои права, их напрямую нарушают. Само устройство государственных органов, где все боятся какой-то высшей структуры: никто не знает, кто это или что это, но все просто очень боятся кого-то сверху и не берут ответственность за свои действия. Так деформируются личности и получаются роботы по выполнению приказов.
Помню, когда я изучала российское протестное искусство, наткнулась на один репортаж: в нем журналист подошел к женщине на каком-то пропутинском церковном митинге и спросил, почему она туда пришла. И она ответила: «Лучшее — враг хорошего». Мне очень въелась в память эта фраза: я думаю, это огромный тормоз для изменений в России.
