Недавно в соцсетях вы рассказали про проблемы с алкоголем. Тяжело далось это признание?
Я никогда это не скрывала — зависимости у меня появились лет с 20, когда я начала заниматься акционизмом, активизмом и социальной работой. Именно так я снимала стресс после тяжелых историй, взаимодействий с уязвимыми группами и полицией.
Про свои проблемы писать очень непросто, особенно сейчас на фоне новостной повестки из-за войны. Но мой принцип — искать поддержки через социальные сети, в том числе, в терапевтических целях рассказывать про сложности, с которыми приходится сталкиваться. Я советую и другим людям, в частности, остающимся в России, этому принципу следовать. Когда люди читают такие истории, видят живых людей, им становится немного проще осознать свои проблемы, они чувствуют себя не одинокими.
Я получаю много сообщений в стиле «спасибо, что ты это рассказала», «я покажу этот пост своим друзьям, которые избавляются от зависимости», также люди просто пишут, чтобы поболтать и свериться, кто как себя чувствует. То есть для меня это тоже очень важный род активизма, и я вижу смысл продвигать такие действия в обычной жизни.
Одна из наших главных национальных проблем — страна гигантская, но мы все тут привыкли жить наедине со своими сложностями. Наши родители, бабушки и дедушки привыкли замалчивать проблемы: мне с детства говорили, что не нужно никуда соваться и никому ничего рассказывать. Моя семья — совершенно обычные рабочие люди из региона. У них нет и никогда не будет привычки открыто говорить о своих проблемах и просить поддержки. Но молчание, изоляция очень сильно [негативно] влияют на выздоровление человека с зависимостями.
Тогда почему вы решили говорить об этом именно сейчас, что-то изменилось?
Потому что проблема усугубляется из-за происходящего в России, в Украине. Из-за того, что потеряла много контактов, социальных связей, сообщество, в котором находилась, стало сложнее делать активистскую работу. Конечно, это связано еще и с внешней средой: я жила в разных районах Санкт-Петербурга, и раньше алкозависимые люди были не так мне видны, как сейчас, когда я переехала [в другой район] из-за преследований полиции.
Но в соцсетях ведь довольно много токсичности. Не будет ли людям с зависимостью или с ментальными сложностями еще хуже от критических комментариев?
По моему опыту, осуждение бывает, но его гораздо меньше, чем поддержки и помощи. Другой момент — в соцсетях люди часто начинают давать советы, но зачастую они предлагают очень сомнительные с научной точки зрения решения. Мне писали разные странные люди, которые якобы магическими способами помогут излечиться от алкоголизма, — это настораживает.
Была ли какая-то точка отсчета, когда вы осознали, что начали действительно много пить?
Думаю, нет, потому что я в принципе пила довольно часто. Зависимость усилилась, когда мы с партнером пережили пыткиВ 2018 году Катрин Ненашева вместе с партнером поехала в самопровозглашенную Донецкую народную республику. Как объясняла сама художница, ей было важно посетить Горловку, откуда родом ее мама, бабушка и дедушка. Она хотела сходить на могилу к бабушке, понять, что стало с дедушкиным домом. Во время поездки Катрин и ее спутника задержали силовики и подвергли пыткам. в Донецкой народной республике. После этого мы не просыхали неделю — пили, потому что было настолько больно и непонятно, что с нами вообще происходит, что с этим можно сделать. И, конечно, тяга мощно усиливается, когда случаются эпизоды преследования полиции, или политические события в моей стране, на которые я совершенно никак не могу повлиять. Например, так было во время мятежа [Евгения] Пригожина и паники вокруг этого в соцсетях. Много людей мне тогда написали, что из-за этого они пошли и напились с друзьями, потому что совершенно непонятно, как реагировать.
Вы выросли в Краснодаре. Какая там ситуация с алкозависимостью?
Я родилась, когда родители были еще совсем молодыми, и наша типичная прогулка проходила так — просто шли в парк, где они бухали, а я каталась на качелях. Я их не осуждаю, но такая была реальность. У моего отца тяжелая алкогольная зависимость, сейчас он из нее выбрался, при этом, как ни странно, он меня осуждает за публичные признания — считает, что об этом не нужно говорить.
В школе мне удавалось противостоять алкоголю, потому что я была трудной интеллектуальной нигилисткой, и когда все бухали, я думала: «Блин, это модно, мейнстримово, а я буду идти против течения, не буду ни с кем общаться, буду читать книжки и тусоваться одна». Впервые меня задержала полиция в 13 лет, когда мы с подругами как раз-таки решили выпить коктейли после окончания 8 класса. При этом алкоголь, как и всякие запрещенные вещества, совершенно спокойно продавали людям и в 7, и в 8 классе.
Разве алкоголь не помогает социализироваться, легче сближаться?
С точки зрения зависимости, это полный абсурд. Это даже не социально одобряемая позиция, а часть российской идентичности, часть культуры. Особенно среди людей в сфере искусства. Например, я училась в Литературном институте [им. А. М. Горького], где у нас было огромное количество преподавателей, взрослых, состоявшихся людей, которые приходили читать лекции про историю русской культуры и русской литературы совершенно пьяными, а потом продолжали бухать в чебуречной со студентами. Это считалось классным, богемным, и не было никакого просвета и выхода из этого.
У вас есть проект «Подростки и котики», где вы помогаете молодым людям. Как сейчас он работает?
У нас есть штат психологов и психиатров, которые помогают ребятам, и это связано не только с зависимостью, но и с проблемами насилия, с которыми они очень часто сталкиваются — насилие в семье, насилие из-за своей ЛГБТ-идентичности, из-за политической позиции.
Мы пытаемся решить проблему подростковой бездомности. Кажется, что это осталось где-то в девяностых—начале двухтысячных, но, на самом деле, это абсолютно не так. Есть большое количество подростков, которым негде жить.
А как на них повлияла война, стало ли больше проблем?
После начала войны мы решили, что теперь будем помогать подросткам и онлайн — потому что география была ограничена [личными встречами]. За неделю у нас было больше 300 обращений от ребят из разных городов и стран, в том числе из Украины. Конечно, и война, и государственное насилие от силовиков сильно влияют на них, — ведь они подростки с разным социальным положением и с психическими расстройствами.
Кроме того, многие в нашем проекте из ЛГБТ-сообщества, в том числе трансперсоны. Они максимально задавлены законами о запрете пропаганды и трансперехода. Конечно, им очень больно и обидно, они боятся даже подписать какую-нибудь петицию в интернете. Очень сложно и страшно представлять, что будет дальше, если даже подростки боятся таких действий.
В первую очередь вы известны как акционистка и активистка, а ваши акции были резкими высказываниями про социальные и политические проблемы в стране. Сейчас в России возможен антивоенный активизм? Или это одноразовое действие — что-то делаешь и сразу садишься?
Смотря что мы имеем в виду под антивоенным активизмом. Я считаю, что проектВ апреле 2022 года Катрин Ненашева вместе с соратниками создали группу поддержки для людей, оставшихся в России после 24 февраля. «Я остаюсь» — по поддержке оставшихся в России и придерживающихся гуманистических ценностей людей — важная и эффективная форма антивоенного активизма.
Да, с точки зрения медийности, она гораздо менее заметная, чем, например, пикет. Но когда поддерживаешь людей и строишь сети солидарности, пусть и локальные, производишь гораздо больше эффекта. Эти люди потом начинают поддерживать других с такой же позицией.
Получается, что пикеты, которые больше всего привлекают внимание, сейчас не особо имеют смысл?
Сначала нужно задать вопрос — ради чего человек выходит на пикет? Если активист это делает, чтобы выразить свою позицию, потому что не может молчать — это история про его идентичность, субъектность. Если человек выходит, чтобы поддержать других людей с такой же позицией — это уже противодействие, и тут другие последствия и другая ответственность. Потому что тебя задерживают, выписывают штраф или арестовывают, а остальные еще больше начинают бояться. Мне кажется, что выходить на пикеты эффективнее людям, которые находятся в безопасности за границей. Так можно показывать всему миру, что россияне против войны.
Вы недавно сделали каминг-аут, рассказали про свою бисексуальность. Как после этого себя ощущаете? Какая была реакция?
Каминг-аут дался мне довольно тяжело, потому что в силу патриархального воспитания я долгое время вообще отрицала эти чувства и эмоции. Еще я боялась и до сих пор боюсь насилия на улице со стороны разных людей, у меня есть много знакомых, которые с этим сталкивались. Ровно поэтому я очень долго молчала. Но когда законы стали ужесточаться, я поняла, что молчать просто стыдно, я не смогу себе это простить. Решила рассказать об этом, потому что мне страшно, я не умею драться, я не хочу носить с собой нож или пистолет для самозащиты.
Я сделала каминг-аут только в соцсетях, где получила очень много поддержки. Мне писали разные люди, которые говорили, что сталкиваются с той же проблемой, что им тоже очень сложно принять эту реальность в контексте насилия, что им тоже очень важно про это думать и говорить.
Выходя на улицу с партнеркой, вы как-то показываете, что вы пара? Можете взять ее за руку или обнять?
Нет, никогда. В первую очередь, из-за моих страхов — вдруг люди подумают, что мы лесбиянки? Мне легче выражать такие вещи в искусстве. Сейчас я хочу говорить о насилии, преследовании и смертях людей из ЛГБТ-сообщества на улицах разных городов, не только Чечни. Поэтому я готовлю перформанс на эту тему в Петербурге.
И несмотря на преследования силовиков, вы не боитесь делать перфоманс, открыто говорить об этом?
За пропаганду ЛГБТ грозит только штрафЗа пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений, смены пола (6.21 КоАП РФ) среди взрослых можно получить штраф 50 000—100 000 рублей. За пропаганду среди несовершеннолетних физические лица могут оштрафовать уже на 100 000—200 000 рублей., уголовного наказания в законодательстве нет. Пропаганда настолько запугала и так уже запуганных ЛГБТ-людей, что многие стали удалять из соцсетей даже старые посты про себя. Но по факту, это всего лишь штраф. И моя идентичность, моя правда, моя совесть не стоит двести тысяч рублей.
