Война все ближе
До войны все было замечательно, говорит Дина*. Она вспоминает родной Мариуполь с нежностью: море, парк, где они постоянно гуляли с дочерью-первоклассницей, из окна квартиры видно красивое поле подсолнухов, ответственная работа — Дина была машинистом котла на «Азовстали».
Дина невысокая, с точеными чертами лица и огромными глазами — такими темными, что не видно зрачков. На ее лице крошечные вмятины, как после оспы — это следы осколков, некоторые из них до сих пор под кожей. Руки Дины в шрамах, на левом запястье нет фаланги большого пальца. Ноги тоже в осколочных ранениях — их не видно под брюками, Дина теперь их никогда не оголяет. Когда другие жители пункта временного размещения беженцев зовут ее пойти в жару искупаться в ближайшем водоеме, она отказывается, именно по этой причине.
«Восемь лет назад, когда началась АТО («антитеррористическая операция» — официальное украинское название войны в Донбассе) в микрорайоне, где мы жили, были первые обстрелы, тогда погибли люди, — рассказывает Дина. — В 2015 году у меня погибла одноклассница, у нее осталась дочка. Было много военных, блокпосты. Мой муж защищал сторону ДНР, я говорила, что происходит информационная война, зомбирование людей. У близких случались конфликты, у нас с ним тоже были разногласия. Сейчас он эвакуировался в Украину».
Мирная жизнь наладилась, но за эти восемь лет, говорит Дина, в Мариуполе привыкли к «отдаленным взрывам и постреливаниям». Все изменилось 24 февраля.
Накануне вторжения российской армии Дина с дочерью слегли с коронавирусом, за ними ухаживала их мама. Когда на следующий день раздались первые взрывы, мама побежала снимать наличные и покупать продукты. Сперва они прятались в ванной — там толстые стены. «Когда поняли, что стреляют сильнее, чем обычно, стали ночевать в тамбуре между квартир. Вытянули матрас с детской кроватки, собрали сумки, документы. Мама дежурила с нами. Но мы по-прежнему думали, что постреляют, и все пройдет!», — вспоминает Дина.
Война становилась все ближе. Они переехали в другую часть города к Сергею, брату Дины, там было спокойнее. Потом взрывы было слышно уже и у брата. Второго марта свет отключили и больше уже не включали. Но еще был газ — можно готовить еду и греть воду. Когда Дина и Соня поправились, стали прятаться от взрывов в подвале.
«В подвале было много людей, — вспоминает Дина, — я очень боялась, вся тряслась. Дочка говорила: «Мамочка, не переживай, все будет хорошо». Она держалась спокойнее, чем другие дети. Когда дома стали ходить ходуном — как в поезде, когда едешь на верхней полке и тебя качает, только это намного сильнее — мы поняли, что сейчас все иначе. Мы не сидели в подвале долго, буквально пару дней, потому что, приходя домой, заходились кашлем — до рвоты».
С папой не было связи: у него дома не было света, и телефон был уже разряжен. Шестого марта раздался стук в дверь. На пороге стоял Михаил. По словам Дины, папа мгновенно постарел: он был встревоженный, со страшным изможденным лицом. Мужчина прошел от края до края города двадцать пять километров.
В тот же день отключили газ — соседи выходили на улицу и сообща готовили пищу на огне. Из окон было видно, как горит торговый центр, мебельный и строительный гипермаркет, городской рынок.
«Седьмого марта наступила такая тишина, что мы даже спали всю ночь, не просыпаясь. До этого бегали туда-сюда в перегородку между квартирами, иногда спускались в подвал, когда было совсем страшно, — рассказывает Дина. — На восьмое марта мы решили устроить для Сони праздник. Папа с братом откуда-то принесли мягкие игрушки. Каждый заходил в комнату и дарил ей подарок. Дочка сказала: „Буду проводить вам конкурсы!“. Это был очень веселый день, в который никто не стрелял».
«За окном происходило зверство»
Девятого марта с утра Дина резала салат и варила гречку, когда услышала очередные взрывы. «Мы как обычно побежали за перегородку. Играли в слова, чтобы не нервничать, не слушать взрывы и отвлекать Соню. За окном происходило какое-то зверство. С нами были соседи — муж с женой, ее звали Диана, но все и даже муж звали ее Диной. Мы сидели, и вдруг наступила темнота. Сам момент попадания я не помню».
Дина очнулась вечером и не сразу поняла, что происходит. Услышала, как то ли сосед, то ли папа сказал: «Дины больше нет». Тогда она подумала, что умерла. Глаза открыть не могла — в правом был осколок. Потом она почувствовала, как кто-то тянет ее за подмышки. Дину вытащили на общую лестницу, и она ощутила телом холодный бетон. Сильно кричала и плакала Соня. Едва приоткрыв левый глаз, она увидела, что дочь вся в крови. Брат тоже кричал. В тот момент она узнала, что погибли мама и соседка.
«Соня сидела в моей косынке — она не снимала ее, дома было холодно — вся в крови и сильно кричала: «Бабушки больше нет!» — голос у Дины дрожит. — Ко мне подошел папа, спросил, как помочь. Я видела, что с моего лица стекает кровь, все штаны были в крови, оторвало кусок пальца. Но я не могла плакать и не чувствовала боли — потом в больнице сказали, что это травматический шок.
Брат кричал, Соня плакала и стонала: «Мои коленочки», папа о чем-то говорил с соседом. И я поняла, что буду очень долго умирать. Все мы умрем и будем мучиться. Потом я сообразила и сказала папе: «Рядом с нашим домом военные, беги за ними, может, они окажут Соне первую помощь». Он сказал: «Да кто придет, идет война!» Я взмолилась: «Папа, пожалуйста». Он взял Соню на руки, спустился с ней. Она кричала, что не пойдет без меня, но у меня были ранения в ноги, я не могла встать».
Когда солдаты ВСУ поднялись, вспоминает Дина, они спросили, сколько в доме раненых, потом зашли в тамбур, сказали: «Там два двухсотых». «Затем военные подошли ко мне, спрашивали, где болит. Я говорила, что нигде. Сидела, чуть приоткрыв глаз, видела, что идет кровь. Они стали перетягивать жгутами, спросили, смогу ли идти. Я не чувствовала своего тела. Меня спускали вниз с шестого этажа вместе со стулом. Просили все время говорить с ними. Когда мы спустились, начались сильные обстрелы, и меня со стулом поставили в подъезде. Было очень холодно».
Солдатам удалось донести Дину до машины. Пока ехали, она просила брата взять дочь на воспитание: не верила, что сама выживет. Дину принесли в незнакомое помещение. Там был свет и работал генератор. Кто-то, скорее всего, врач спрашивал у солдат, когда Дине наложили жгут. Сказал, что она шестая в очереди на операцию. Военный стал настаивать: молодая женщина, у нее дочка, если медлить, она останется без ноги. В это время военные отвлекали Соню, просили рассказать про школу. У Дины они спрашивали, где та живет и чем занимается, какое у них в Мариуполе море, приглашали к себе в гости после войны. Дину прооперировали вне очереди.
В больнице
«Когда я очнулась, поняла, что уже нахожусь в больнице. Ногу спасли, — чуть трогает ее Дина. — Мне помогали гражданские девочки, чьих мужей ранило, потому что санитарок и медсестер не хватало. С дочкой все оказалось в порядке, ей наклеили пластыри на коленки. У брата тоже ранение было незначительным. Они могли уйти в тот же день, но наступил комендантский час. Брат остался в больнице, а у дочки, по словам медсестры, начался психоз, она не спала и все время плакала».
Соня осталась в больнице с мамой. Как потом сказал Сергей, в их дом было сквозное попадание: снаряд прошел через две квартиры. Маму они тогда так и не похоронили. На следующий день в доме был пожар, и папа сказал, что собрал пепел и похоронил его. Только через несколько месяцев мамин брат вернулся в Мариуполь, взял ее останки, и судебно-медицинская экспертиза заключила: смерть произошла мгновенно.
В справке Дины из мариупольской больницы написано: «…множественные осколочные ранения лица, рук, ног, туловища». К ней приходил окулист, и в глаз заложили мазь, она стала немного его открывать, но каждое моргание давалось с трудом. Осколки доставать было нечем.
«Я не могла даже плакать, — вспоминает она. — Понимала, что мамы нет, и как же я буду без неё, но слез не было. Мне кололи антибиотики и обезболивающее, потом все это закончилось. Сказали, что нужно колоть еще и ставить капельницы, но уже не из чего. Когда были обстрелы, меня, лежачую, несли в бомбоубежище, потому что я долго не могла ходить, даже повернуться на бок или приподнять таз, чтобы сходить в туалет».
В какой-то момент больницу заняли российские военные. Дина не помнит, когда это произошло, но, по ее словам, примерно в середине марта.
«Хирург говорил, что из-за большой кровопотери мне нужно пить полтора-два литра воды, но воды не было — только детям и лежачим давали полстаканчика. Не знаю, что пили остальные. Не знаю, сколько в меня попало осколков — часть до сих пор остались на лице и в ногах».
По словам Дины, военные помогали ей: на носилках перемещали в бомбоубежище во время обстрелов. Обращались нормально, детям давали воду из своих фляг.
«Бомбоубежище было огромным, целый тоннель из комнат. Сырое подвальное помещение, там были генератор и свет. Я лежала в коридоре, сзади меня лежал парень с гипсом на ноге. Я его не видела, мы лежали голова к голове и говорили о своей жизни, что-то рассказывали друг другу, чтобы не сойти с ума. По ночам было слышно, как кто-то плачет и кричит от боли — лекарств уже не было. Соня была в одной из комнат, она приходила ко мне, плакала и говорила: „Мама, вставай, почему ты лежишь?“ — после этого и я начинала плакать».
Дни шли. Мама молодого человека с гипсом спрашивала, делали ли Дине перевязки, обрабатывали ли раны, но ничего этого не было. Дина обратилась к медсестре, та сказала, что в подвале полная антисанитария, сделать все это можно, только если поднять ее наверх. В хирургии были сумасшедшие очереди, и ее доставили в гинекологическое отделение.
«Там творилось страшное, — вспоминает Дина. — Я лежала и смотрела, как что-то проносили в стареньких одеялах. Когда спросила, что это, мне ответили: трупы. Их было очень много. Люди умирали каждый день. Помню, лежу и слышу, что приехали двое мужчин с женщиной и грудным ребенком, спросили: «Можете женщину посмотреть? Мы только что роды приняли». Медсестра в отделении кесарила девочек, зашивала, а сама не знала, где ее родственники и каждый день плакала. Там плакали все: и женщины, и мужчины.
Российские солдаты предложили мне эвакуироваться в Донецк, потому что в больнице нельзя было поставить капельницу или сделать укол, даже бетадина, чтобы сделать перевязки, уже не было. Я спросила, что будет с дочкой, мне сказали, что ее отдадут в интернат. Я отказалась: боялась потерять Соню. Идет война, как я потом буду ее искать?».
Эвакуация
Посредине нашего разговора заходит Соня. Мы сразу умолкаем и не говорим о войне, рассматриваем браслет из бисера, который они сплели с мамой, показываем чашки для китайского чая, которые привезла волонтерка, расспрашиваем о детях, с которыми девочка общается в ПВР, но она будто бы все понимает, смотрит на Дину, обнимает ее и говорит: «Мама, а ты помнишь бабушку?», — и вдруг начинает плакать.
У Сони тоже есть следы от осколков: у глаза, на щеках и под грудью. Некоторые осколки еще остались в теле, девочке нужно делать операцию, чтобы их достать.
В больнице, когда Дина лежала в отделении, а брат был с Соней в бомбоубежище, девочка заболела. Ее рвало, поднялась температура. В больнице был свой комендантский час, но брат пошел искать хоть какие-то лекарства. Солдаты подумали, что это провокация, его заставили поднять руки, на шум вышел папа с паспортом: «Это мой сын, у нас заболела внучка». Солдат помог найти среди людей свечку нурофена для малышей с маленькой дозировкой. Чудом Соне стало лучше.
Когда в больницу пришел папа, Дина сказала, что им нужно выбираться. 27 марта они поехали на свой страх и риск — из Мариуполя в Бердянск. На машине эта дорога занимает около полутора часов. Они ехали восемь. Выезжали в страхе: не знали, что их ждет, говорили, что машины расстреливают. Везде были блокпосты, а они были без документов. Сергея досматривали на каждом блокпосту: он раздевался до трусов — военные смотрели татуировки, проверяли ладони — не держал ли он оружие.
В Бердянске Дине регулярно делали перевязки. Одна рука не разгибалась, вторая не сгибалась. Она ходила на процедуры, делала гимнастику. Сейчас руки восстановились. Только там, в Бердянске ей вытащили осколок из глаза. Она еще долго не могла ходить.
Эвакуационный автобус из Бердянска увез их в Джанкой. Там им сказали: «Будете жить в том ПВР, где есть места» — так в середине июня они всей семьей оказались в пункте временного размещения, где мы с ними встречаемся.
В Украине у Дины остались родственники — зовут ее вернуться. Местные волонтеры возили Дину и Соню к врачу. Он сказал, что нужно еще как минимум полгода наблюдать многочисленные осколки в теле у обеих.
В ПВР приходил следователь, допрашивал всех приехавших беженцев, просил рассказать все в подробностях: где были, что видели во время войны, кто стрелял. По словам Дины, он не верил, что украинские военные могли помогать, говорил, что это неправда.
Волонтеры нашли для Дины психолога: она говорит, что ей стало легче после работы с ним, она смогла говорить о маме, перестала все время плакать. Соня пока еще работать со специалистом отказывается. Недавно во время прогулки она начала рассказывать маме все подробности того страшного дня 9 марта: как умирали бабушка и соседка, кому какую конечность оторвало — она все это видела. Дина ужаснулась и перевела тему.
Мы с волонтеркой засыпаем Соню вопросами: что она любит делать, чем заниматься, с кем дружила в Мариуполе. Дина шутит, что дочь сегодня — звезда, а она смотрит на маму, берет ее за руку, ныряет ей на колени и серьезно говорит: «Ты — моя самая лучшая звездочка». Девочка очень к ней привязана. Соня часто вспоминает бабушку — они были близки.
Дине нужно искать работу. Соня должна пойти в первый класс. Папа на пенсии, брат сейчас работает в ближайшем к ПВР городе, но Дина не уверена, что он сможет им помогать. Да и нужно ли им оставаться в России — в этом она тоже не уверена. Ей еще предстоит пройти продолжительную терапию: наблюдать и достать осколки, лечить ногу — она болит после ранений.
Многие их друзья и знакомые после начала войны разъехались. Подружка Сони сейчас в Англии, они общаются, недавно Соня записывала ей поздравление. Все, что у них осталось от прежней жизни — мобильные телефоны. Даже одежда не сохранилась: ее разрезали военные, когда выносили из разрушенного снарядом дома.
Маму Дины похоронили только недавно. Когда ее брат, Динин дядя, забирал ее останки, к нему вышел сосед и сказал, что в соседнем подъезде лежит женщина с тремя детьми — их так никто и не забрал. Ирину похоронили в селе, где она родилась — ждать очереди на кладбище в Мариуполе нужно было три месяца. Останки лежали в разрушенной квартире почти полгода. После похорон Дине стало легче: говорит, что появилось место, куда она сможет прийти.
Мы спрашиваем, где бы Дина хотела жить, и куда они с дочкой собираются после ПВР. Вздыхает. Отвечает, не раздумывая: «Если был бы выбор, я бы уехала в свой неразрушенный город».
(*имена всех героев изменены в целях их безопасности)
