«Мы шли по заминированному полю»
«Моего отца Алексея Евдокименко убили в Буче 3 марта. Мы знаем, что он мертв, но до сих пор не можем похоронить», — говорит Вадим. Его отец укрывался от обстрелов в гаражах недалеко от дома. 3 марта он вышел за дровами для буржуйки и не вернулся.
Очевидцы рассказали Вадиму, что его и еще троих мужчин похитили российские военные. Позже нашли обгоревшее тело со следами пыток. Изрезаны руки, выколоты глаза, разрезан живот. Смогли опознать только по найденным рядом банковским карточкам и пропуску на работу. Свидетели рассказали семье, что военные закрыли его и еще шестерых (и мертвых, и живых) в гараже на Стеклозаводской улице и сожгли.
Семья хотела похоронить Алексея, но из-за путаницы долго не могла найти, в какой морг увезли тело. Потом оказалось, что его останки нужны для следствия. Ему было 42 года, он работал монтажником на военном заводе им. Антонова в Гостомеле.
Буча была удобным, красивым и развитым киевским пригородом с зелеными парками, торговыми центрами, обилием уличных музыкантов и концертов. Сейчас торговые центры расстреляны и взорваны, а вдоль дороги на Киев раскинулось кладбище сожженных и искореженных легковых машин, часть из которых была расстреляна при эвакуации вместе с пассажирами. Рядом стоят подбитые российские танки. Кое-где люди продолжают жить без коммуникаций, готовя еду на улице, а по дорогам бегают стаи одичавших псов. Собаки, брошенные хозяевами, ели человеческое мясо с тел убитых бучан, пролежавших на улице неделями. Были случаи нападения собак и на живых прохожих, — теперь тут опасаются четвероногих. «Мы думали, что война пройдет мимо нас, но не вышло», — говорят местные жители.
Вадиму Евдокименко двадцать, он живет с мамой и бабушкой в Буче, работает в Киеве и учится на парикмахера. Худощавый, в спортивной куртке и кепке, бесстрастно рассказывает свою историю, обстоятельно говорит о деталях и вспоминает острые моменты. С учетом пережитого очень стойко держится, говорит, что уходит в работу и это помогает. Коллеги поддерживают морально. Дом Вадима на Стеклозаводской улице в нескольких минутах езды от центра, рядом развязка — дороги на Гостомель и Ирпень.
После начала войны они сначала пережидали обстрелы в бомбоубежище, но от пыли и духоты бабушка стала задыхаться. Решили оставаться в квартире на шестом этаже во время ракетных обстрелов, спали на полу в коридоре. В соседнем доме от снаряда и пожара погибли двое пенсионеров, не сумели из него выбраться.
В оккупированном городе без света, тепла и газа Вадим сразу начал помогать другим: забирал на окраине города у приезжавших волонтеров продукты, вместе с соседями готовил на костре и разносил по квартирам пожилых людей.
«Я встречался с ними на трассе, забирал пакеты, — вспоминает Вадим. — Мы с соседкой построили плиту из кирпичей, нарубили дрова и готовили суп, кашу, чай. Сосед принес нам баллон с газом. Мимо нас ездили танки. Сначала попадались относительно нормальные военные. 1 марта иду с пакетами. Останавливают, спрашивают, «куда»? На прощание советуют быть осторожнее. В другой раз с ними соседка разговаривала, она москвичка, для них вроде своя. Отдала им все, что было с собой, как-то договорилась, чтобы нас не расстреляли».
Угрозы убийством были постоянны — за то, что просто человек идет по улице, за то что показался подозрительным. Военные подозревали почти всех жителей, что они работают на украинскую армию и передают ей информацию. Многие бучане, с которыми мы поговорили, рассказывали, что все в городе быстро поняли негласные правила поведения в оккупации. Идешь по улице, увидел военных — надо остановиться, чтобы они видели руки. Не бежать, не поворачиваться спиной. Люди адаптировались, передавали друг другу информацию даже без связи. Кто-то пил. Пожилой житель Бучи, напившись, кричал солдатам «Слава Украине!» Его не убили, но сильно покалечили — сломали нос, ногу проткнули штыком.
Вадим говорит, что его угрожали убить четыре раза. По его словам, у военных несколько раз была ротация, и каждый раз новые оказывались хуже предыдущих: «На глазах моей бабушки убили пенсионера, который вышел приготовить еду. Она сама едва успела зайти в подъезд, пока не заметили. Однажды мы увидели убитого русского, рядом лежал автомат. Соседка хотела его забрать — она умеет стрелять, — но я отговорил, боялся, что из-за этого взорвут наш дом, если узнают».
Соседи тайком снимали из окон похищения гражданских, а Вадим передавал записи в СБУ в мессенджере. Узнав, что кто-то следит за их преступлениями и сообщает о них украинской стороне, россияне начали рейд по квартирам. Мародерствовали, выносили телевизоры, бытовую технику, ковры, мужскую одежду.
Бучанский район пострадал больше других в Киевской области. По данным администрации, здесь точно подтверждены 1080 смертей, треть из них в самой Буче. Больше всего гражданских убили на улице с мирным названием Яблонская, где россияне устроили в доме 144 штаб, тюрьму, и пыточную — туда свозили задержанных, там их пытали и расстреливали, об этом рассказывали многие в Буче. Тела хоронили в братских могилах на церковном поле, но часть погибших так и оставалась в расстрелянных машинах и на улице.
8 марта Вадим с мамой уехал из Бучи, — после того, как в их дом попал снаряд. «Город был заминирован, везде снайперы: на деревьях, на крышах, в окнах, — говорит он. — Мы уходили пешком по минному полю под прицелами. Уехали в Мукачево в Закарпатье. Бабушка осталась дома — стариков реже трогали. В квартире не было ни окон, ни рам. Однажды в нее выстрелил снайпер, но попал по остаткам стекла. Осколком бабушку ранило в ногу. След от пули остался на потолке».
После снятия оккупации Вадим вернулся в Бучу. Сейчас он помогает людям искать пропавших родственников, оформлять документы на компенсацию по потере имущества, гуманитарную помощь и временное жилье. Тела погибших ищут через телеграм-каналы с архивом фотографий убитых. Если там ничего не находят, значит тело в рефрижераторе, или человек пропал без вести. Возможно, оказался в плену.
Знакомые Вадима из России не верят в преступления армии, а он сам хочет расследования и суда для виновных: «У моей знакомой из России муж и сын военные. Я позвонил спросил: “Что это ваши у нас творят?” Она сказала, что зверств и расстрелов мирных на самом деле не было, что это ложь, что нас пришли освобождать, что мы артисты, изображаем. Мне бы хотелось донести в Россию, показать, что они делают. У меня есть ненависть к этим военным, я бы расстрелял тех, кто над нашими людьми издевались. Но если на этих мыслях останавливаться, можно себя загрызть изнутри. Я надеюсь, они предстанут перед судом».
«Он у тебя нацист, а ты бандеровка!»
В бучанской администрации деловая суета. Работники фотографируются перед зданием. Никто из переживших оккупацию в городе, не был уверен, что выживет.
Напротив — больница и сквер, там гуляют женщины с детьми, малыши играют у обезвоженного фонтана. Появляется стая бродячих собак. Они, рыча, занимают фонтан и располагаются вокруг. Безмятежность картины как будто сдувает: встревоженные мамы бегут к детям, сажают в коляски и спешно покидают сквер, он остается во власти рычащей своры.
Здесь я встречаюсь с Наталией. Она живет на Яблонской улице. Тонкие черты лица, взгляд, погруженный в себя, высокий лоб, зачесанные назад волосы, неброский макияж, тихий голос. Наталия еще никому не рассказывала о пережитой трагедии. Соглашается поговорить, но без фамилии.
У Наталии муж и сын, оба Игори. 4 марта к ней в дом нам ворвались с десяток российских военных с георгиевкими ленточками на рукавах и шлемах. Выхватили мобильный мужа, поняли, что он связан с теробороной и украинскими военными, что он передает данные о численности и действиях захватчиков.
«Связали мужу руки и собрались расстрелять, но решили сперва допросить о ВСУ, — вспоминает Наталия. — Увели в соседний двор, велели раздеваться — искали свастику. Он показал на связанные руки: «Как же я разденусь?» Веревку убрали, но Игорь продолжал держать руки за спиной. Улучив момент, когда конвой не смотрит, он перескочил через забор и убежал. Я вижу, вбегает в дом испуганный, посиневший. Крикнул убрать из дома костюм запорожских казаков, пошитый для реконструкций исторического клуба в Холодном Яру. Мы с сыном тут же нашли и сожгли все подозрительное: костюм, украинские флаги, нашивки с тризубом».
В тот же вечер военные пришли вновь искать мужа. Игорь прятался в соседнем доме, у своей мамы. Наталия сказала военным, что его, наверное, уже убили. Один из пришедших заявил: «Он у тебя нацист, а ты бандеровка! Мы тебе пальцы отрубим, если не скажешь, где муж». Наталии приказали положить руку на стол, но не стали ничего делать.
Женщину увели в еще один штаб на улице Водопроводной. Три офицера допрашивали про каждое фото в телефоне мужа, каждом номере, подробно про тероборону. Она поняла, что русские за ними следили еще до войны, так как знали, что муж любил стрелять на крыльце, но делал так только на Новый год. Наталия говорит, что они ничего от нее не добились, и тогда офицер приказал одному из солдат застрелить ее.
Наталия плачет, вспоминая, как шла на расстрел. «Я не чувствовала земли под ногами», — говорит она. Солдаты попугали ее пистолетом и завели домой, приказали взять теплые вещи и снова увели, уже вместе с сыном. С ними еще жила 93-летняя бабушка мужа, мать свекрови, ее не тронули. На улице конвой показал трупы, лежащие на земле: «Хочешь также? Тогда думай, рассказывать правду или нет».
Военные хотели их запереть в погребе одного из домов, открыли один, но там уже было тело, позже Наталия узнала, что это была одна из запытанных и казненных женщин. В итоге их с сыном заперли в комнате в доме. «Я просила: “Не мучайте, убейте сразу”». Мне ответили: «Для тебя это будет легкая смерть». Всю ночь ждали расстрела. Не знаю, что их сдерживало, может, молитва, мне ее дал экстрасенс», — вспоминает женщина.
«Род мой, встань, пробудись, оживи/ Предки мои, священным покровом укройте, дайте силы, дайте злость, дайте ненависть, дайте любовь, дайте то, что нас приведет к победе/ Небо и земля, станьте куполом и опорой/ Родные боги, благословите», — читала Наталья 13 раз.
Ночь с 7 на 8 марта женщина провела в плену. Наутро к ней пришел солдат — поздравить с международным Женским днем. Наталья попросила отпустить ее домой — покормить бабушку, которой приходилось готовить на костре, без света, газа и воды. Оккупанты решили отпустить ее — видимо, предполагает Наталья, чтобы поймать ее мужа. Они пошли с ней к ее дому. Долго искали следы Игоря на свежем снегу, но их не было — Игорь ушел из города еще ночью, об этом позже рассказала свекровь.
В оккупации людей выручали запасы из погреба. Наталия варила овощи и мясо, тянула время, чтобы снова не попасть в плен, готовила еду бабушке и собакам: дворняжке и хаски. Вечером 8 марта пришел офицер, Наталия спросила имя, он засмеялся: «Тебе все три назвать?» Она задабривала его как могла, называла как и солдаты «старшим». Понимала, скажешь лишнее слово — прострелит голову. Ее снова хотели забрать в штаб на допрос, но она упрашивала остаться: «Позвольте варить тушенку, чтобы мясо не пропало, не выкидывать же мне его! Другой еды все равно нет, не голодать же нам. Поставила большой котел, стала мыть банки. Офицер опешил, но промолчал, привел солдата — сторожить нас ночью. Утром бабушка вышла в кухню и сказала: «Солдатик, застрелите меня». Он буркнул, что не будет, был молчаливым».
Семья Наталии двенадцать дней жила под стражей. Солдаты, ровесники ее сына, постоянно находились в их доме. Она рассказывает, что во время обстрелов их с сыном не пускали в погреб, говорили, что «это ваши стреляют». Она возражала: «А по-моему ваши. Вы же пришли воевать — идите в поля воюйте, почему вы среди гражданских прячетесь, у нас на шее?»
Солдаты, как вспоминает Наталья, вели себя по-разному. Кто-то яро агитировал за Россию, кто-то плакал и хотел домой, кто-то оправдывался и говорил, что за отказ воевать их расстреливают. «Я сказала, что и здесь все равно расстреляют за издевательства, — рассказывает Наталья, — Они отвечали, что не убивают мирных. Потом один из них погиб, и они заявили, что это из-за моего мужа-нациста. Старший говорил: «У меня задание тебя убить, но я не хочу. Я в Сирии тоже семью не убил». Рассуждал, что мало патронов и что это последнее место, где он воюет. По его словам, даже в Сирии такой войны не было, как здесь».
Наталия пыталась откупиться, предлагала вещи и деньги, но при обыске военные и так забрали все, что хотели: золотые украшения, мужские носки. Через несколько дней без предупреждения из города уехала ее свекровь. У бабушки случился инсульт, ей парализовало лицо. Врачей не было, выхаживали ее в полевых условиях как могли, вместе с сыном кормили и купали ее, поднимали на горшок.
Российские военные пришли в дом свекрови с обыском. Нашли его фото и военный билет, поняли, что она мать Игоря. Офицеры взбесились, что Наталья скрыла родство с соседями, сына отвели в штаб, угрожали отрезать ухо, грозили прострелить колено, ее начали снова расспрашивать про мужа. Новые обыски и допросы продолжались несколько дней. Потом им с сыном велели написать все, что знают про мужа. «Мы держались стратегии, что жили порознь, не интересовались друг другом, — вспоминает Наталья. — Тем не менее, пришлось писать про поездку с мужем на фестиваль в Холодный яр (фестиваль реконструкторов). Старший пришел и объявил: «ну все, мы вас оставляем в покое». Я говорю: «как же так, мы вам тут всю ночь повести писали!»
Через два дня они снова вернулись к нам. Проверили дом, сарай, гараж, рыли землю на участке — искали оружие. Сыну запретили покидать дом под угрозой расстрела снайперами. К окну тоже старались не подходить — боялись снайперов — на кухне не поднимали голову выше подоконника.
30 марта она услышала разговор солдат: «И чем нам здесь воевать, голой жопой»? На следующий день оккупанты ушли. Позже она узнала некоторых мучителей по фото военных из 64-й отдельной мотострелковой бригады. 12 апреля умерла бабушка. В тот день в Буче перезахоранивали убитых мирных жителей, рук не хватало, Наталии пришлось заплатить большие деньги за похороны.
Муж Наталии приехал лишь в начале мая. Опознал по фото двоих из тех, кто его допрашивал. Это были буряты. «На меня все это давит, — говорит Наталия. — Я стараюсь не вспоминать и не думать. Кажется, что все это было не в моей жизни. Сейчас все нормально, а мне все еще страшно».
«Мы называли их квартиранты»
Жду около здания администрации еще одного местного жителя, согласившегося рассказать свою историю. Рядом одинокий пенсионер жалуется, что перестал показывать телевизор, он оставляет адрес и телефон, придет мастер для починки. Еще один мужчина ищет соседа, пропавшего во время оккупации. Сотрудница мэрии показывает ему ресурс с архивом фото убитых, спрашивает об обстоятельствах пропажи, объясняет, как подать заявление.
Наконец встречаемся с Алексеем Сучковым, он работает здесь начальником жилищно-коммунального управления и благоустройства. Высокий представительный мужчина. Живет в Буче на улице Руденко в частном доме на церковном поле. В 2014 приехал из Донецка, где был директором Зуевской ТЭС и депутатом Донецкого областного совета. «Уехали от одной войны, а приехали к другой», — говорит Алексей.
Жить с новой властью Донбасса он не хотел. Алексей называет себя русскоязычным украинцем: дедушка из Омска, бабушка украинка. Переехав в Бучу восемь лет назад, он купил здесь землю и построил дом, где счастливо жил с женой, дочерью и сыном. В дни оккупации красивое церковное поле перед его домом стало братской могилой для убитых гражданских. В ней было 67 тел.
В шесть утра 24 февраля Алексей увидел в окно, как горит Гостомель. Насчитал 27 российских вертолетов над городом. Вертолет-разведчик бомбил город, с других высаживался десант. Начались бои. Со стороны поселка Бородянка в Бучу зашли российские военные. Украинские войска отбивались, снаряды прилетали по жилым кварталам, большей частью пустым. «Попало в соседний дом, мы думали, что погибнем», — вспоминает Алексей.
С 8 марта бои усилились. По словам Алексея, именно тогда им сообщили, что кадыровцы захватили воинскую часть возле Гостомеля. Потом город остался без света, а связь пропала. В многоэтажках по соседству засели снайперы. Все пространство вокруг нас простреливалось, даже в своем дворе мы были удобными мишенями.
14 марта БМП, БТР и грузовики с буквой V впервые появились на улице Руденко. Военные ходили по дворам, выводили жильцов на улицу, проверяли документы, рассматривали руки, искали мозоли на указательных пальцах — от курка. Сыну Алексея 19 лет. Его заставили раздеться, искали нацистские наколки. Потом семье велели зайти в дом и запереться. Вскоре вернулись несколько бурятов и русских с тяжелой техникой.
Алексей заранее спрятал сим-карты и закопал их в саду. К тому момент семья уже все знала про зверства россиян в соседних селах. Чтобы избежать худшего, Алексей сам попросил солдат проверить его дом. По его словам, в пустующих домах военные ломали кувалдами двери, разбивали окна. Селились они по двадцать человек в доме, их КрАЗы (грузовики) стояли у ворот. В дома, где оставались люди, они не заходили, только проверяли документы.
В гараж Алексея загнали БМП, а во двор бронированный КрАЗ. Он предполагает, что в нем было оружие и боеприпасы. Командир — бурят по имени Петя сказал им: «Лезьте в подвал, берите с собой огнетушитель, сейчас мины будут работать». Алексей боялся, что со стороны Украины полетят снаряды и их накроет, ведь вражеская техника стоит буквально в их доме. Он старался поменьше разговаривать с солдатами, отвечать односложно и не задавать вопросов.
Их вместе с семьей заперли в подвале, а двор заминировали. Каждое утро в шесть утра начиналась стрельба, час-полтора от Бучи стреляли в сторону Ирпеня. В семь со двора выезжали россияне. Перед тем как уехать, они выпускали хозяев из подвала. Командир заставлял Алексея закрывать ворота и в соседских дворах, откуда выезжала их техник: «Командир Петя предупреждал снайперов по рации «местный выходит, не стрелять.» Мимо летали мины, стрельба со всех сторон. На рукава приказали повязать белые повязки, а двери дома всегда держать открытыми».
В 15:00 каждый день все стихало, «гости» возвращались. Запирали хозяев, а сами стирались, готовили еду, рубили дрова. Спали они в соседних домах, у Алексея оставляли технику с водителем и механиком внутри. Было слышно, как они кашляют и переговариваются.
Алексей рассказывает, что быстро запомнили график обстрелов (например, в час дня можно было спокойно попить чай) и научились отличать по звуку, где что стреляет, куда летит и куда падает. Они с сыном, переступая растяжки, ходили за водой к соседке бабушке. Когда стреляла зенитная установка за торговым центром, невозможно было идти по улице, все шаталось.
«Наши квартиранты, как мы их в шутку называли, постоянно говорили, что пришли с миром, хотят нас освободить, что мы живем под нацистами, как по-учебнику. Пятый день их постоя был был самый неприятный. Накануне они приехали грязные, расстроенные и злые, видимо, в тот день хорошо получили в бою. На следующее утро они не уехали, бурят стал мне читать лекции, давать наставления, а потом собрался идти расстреливать соседских собак. Я уговорил его этого не делать».
В обед Максим, сын Алексея, по неосторожности выглянул в окно — и в него выстрелил снайпер. Не попал. Бурят сказал, что теперь Максима расстреляют. Приказал солдату одеть ему мешок на голову и связать руки. Максима повели в соседний двор, под просьбы отца не убивать его. «За полтора часа для меня полжизни прошло», — говорит Алексей и плачет. Все это время командир рассказывал Максиму про свою жизнь. Тот стоял с мешком на голове и плакал.
«У меня сердце разрывалось, — говорит Алексей. — Командир сказал мне: «Зайди за машину, я его скоро отпущу, но перед этим надо проучить» А я же не знаю, как проучить. Слышу, он очень грубо с сыном разговаривает: «ставь ногу на подножку машины», и солдату: «Принеси колун, я ему сейчас ногу отрублю». Я кричу: «Петя, зачем, что я буду делать? Медицины нету, он же умрет от болевого шока!», а потом слышу удар. Ударил топором рядом с ногой. Развязал сыну руки и говорит: «Скажи спасибо отцу, он тебе дал вторую жизнь». И отпустил».
26 марта военные уехали. Бабушка, к которой Алексей ходил за водой, сказала, что ее муж умер. Он болел и совсем ослаб без лекарств и отопления. Она просила помочь, если что случится. «Надо хоронить, а на улице что-то страшное творится, людей расстреливают, — говорит Алексей. — Позвал двух соседей, завернули дедушку и принесли на церковное поле. Там стоят солдаты. Говорят: «бросайте его здесь». Я стал просить: «мы похороним, иначе беда будет». Просил позвать командира, а солдат отвечает: «мы тут сами себе командиры». Я уговариваю: «разрешите хотя бы на метр закопать, а потом уже или с вашими старшими договоримся или с вашей властью, или как будет, перехороним».
Разрешил, но заставил обходить и перелазить через забор, вместе с телом дедушки. Мы поставили крестик из березовых веток. Убитых гражданских здесь же хоронили местные жители».
Когда начался вывод российских войск из Киевской области, Алексей выломал в заборе доску и вместе с соседом наблюдали — насчитали 98 единиц техники на трассе.
«Танк едет, вдруг останавливается, поворачивает башню и стреляет абы куда. В другую сторону, — «бабах»! Прикрывали свой отход, — описывает Алексей. — 2 апреля в город зашли украинцы. Мы с женой пошкандибали к администрации, у нее нога пострадала от снаряда, стоим плачем. У меня отросла борода, я несколько недель не брился, скинул 16 килограмм. Но когда в центре Бучи подняли украинский флаг, мне было хорошо».
