Ольга, Санкт-Петербург
Мои бабушка с дедушкой из Мариуполя. Вообще они — брат и сестра, дедушка умер, когда мне было шесть лет, но я все равно называю тетю Машу и дядю Петю бабушкой и дедушкой, они меня — внучкой. В детстве я практически каждое лето ездила к ним в Мариуполь, а в остальное время поддерживала с ними связь. Когда началась война, первая мысль — о Мариуполе. Жила в режиме: читаешь новости, вечером идешь на протест, возвращаешься домой или проводишь ночь в полиции, потом снова читаешь новости. Первые дни я практически не спала, пыталась до них дозвониться. Связаться удалось только 28 февраля.
Бабушке и дедушке в какой-то степени повезло — они жили в отдалении от стратегических объектов: транспортных узлов, коммуникационных систем, военных объектов. Но весь ужас они так или иначе застали. Самый первый гуманитарный коридор из города обстреляли, им удалось выбраться вторым или третьим.
Когда сейчас созваниваемся, всегда первые вопросы: как вы, что вы, есть ли еда, есть ли лекарства. Важнее всего узнать, что они живы и нет проблем со здоровьем. Ни о какой политике речи не идет. Бабушка и дедушка сейчас в Испании у родственников. Мы стараемся не говорить о событиях в Украине. Их дочь очень аккуратно показывает информацию из новостей, потому что дедушка тяжело это все переживает. Намного хуже, чем бабушка. Я с ним общаюсь только на бытовые темы. Он меня в детстве в шахматы учил играть — вот мы про шахматы и разговариваем. Или обсуждаем, как ему в Барселоне, как он с внуками нянчится.
Бабушка смотрит фотографии Мариуполя, но какие-то жуткие вещи вроде Бучи мы упоминаем только вскользь. Она рассказывает мне свои воспоминания о Великой Отечественной войне. Я смотрю на то, что сейчас происходит, и думаю: «Как хорошо, что дед до этого не дожил». Он родился во времена голодомора и пережил репрессии, пережил Великую Отечественную, потом вторую волну репрессий. В 60-е перебрался в Петербург. Потом Афганистан, распад Союза, дефолт, теракты. Уходить из жизни, зная, что происходит сейчас – это ужас.
Бабушка спрашивает меня насчет Мариуполя: «Ты дом наш видела на фотографиях?» А мне самой страшно искать эти фото — подсознательно боюсь увидеть знакомые места. Остановку, где продавали самый вкусный квас, — оттуда мы ехали на дачу и к Азовскому морю. Рынок, на котором мы покупали сметану. Вспоминаю фотографии в детском альбоме, где мы с мамой счастливые стояли — теперь это все руины.
Я спросила бабушку, зачем она смотрит на фотографии Мариуполя. Она говорит: «Чтоб надежды не было». Потому что если есть надежда, что дом в порядке, то есть и надежда на возвращение, на возможность прежней жизни. А когда ты четко знаешь, что дома больше нет, то надо выстраивать новую жизнь. Надо искать дом в другом месте и пережить эту травму сейчас. Не знаю, вернутся ли бабушка и дедушка в Мариуполь. Говорят, там весь город заминирован. Я боюсь, что пока там все будут разбирать, я их похороню уже.
Наверное, это самое страшное, что можно услышать, — когда на старости лет спрашивают, цел ли наш дом.
Марина, Иркутск
Я никогда не задумывалась, какая во мне есть кровь. Сдала ДНК-тест, оказалось, что я на треть украинка. В Украине у меня есть дальний родственник по маминой линии, на два года младше меня. Даже не помню, кем он мне приходится, может, четвероюродный брат. Он живет в Харькове. В детстве мы дружили, ездили друг к другу в гости. Но с 2014 года стало сложнее: приходилось обходить острые углы из-за разницы во взглядах. Он всегда нарывался на конфликт: говорил, что если бы не Россия, то Украина уже вошла бы в НАТО и в Евросоюз, и они жили бы хорошо. Я изучаю международные отношения в университете и спрашивала его: за счет чего вы бы жили хорошо? Он не мог ответить.
Теперь эта разница стала пропастью. Сейчас брат постит антироссийские лозунги, со мной не разговаривает. А если отвечает, то очень резко, даже грубо. Пишет, что нас весь мир ненавидит. Раньше я воспринимала его позицию как одно мнение из многих, но теперь он начал выставлять меня виноватой. Он говорит, что я слишком терпимая: «Мы, украинцы, своей свободы потом и кровью добивались, а вы по домам сидите». А я отвечаю: «Не каждому же это дано». Это все равно как обвинить человека, что он бедный — не всем же дано быть богатым.
Как бы я ни пыталась себя от этого отговаривать, во мне есть чувство ответственности за то, что там происходит, особенно когда я читаю про погибших детей, про бомбардировки мирных людей. Еще и брат выкладывает страшные кадры — конечно, это подпитывает не чувство вины, а скорее, жалости. Хоть я и понимаю, что сейчас идет информационная война.
Когда начинаю слушать знакомых из Донбасса, они рассказывают еще более ужасающие истории, при этом я не знаю на сто процентов, что там происходит, есть ли какие-то военные преступления. Но душа не на месте — уже месяц мы с братом не общаемся, месяц я не знаю, что с ним происходит. Думаю, отношения получится наладить года через два. Когда все будет не так остро.
Екатерина (имя изменено по просьбе героини), Владимир
Одна моя подруга в сейчас Киеве, другая в Сумах, мы постоянно на связи. Морально мне очень тяжело с ними общаться. После начала «спецоперации» (Формулировка героини — Примеч. «Черта».) я написала им обеим огромную простыню с извинениями. Написала, что пойму, если они меня ненавидят, — главное, чтобы оставались живыми. Подруги меня успокаивали. После этой переписки я час рыдала.
Потом стало полегче: понимала, что они продолжают видеть меня как человека, а не как абстрактного нападающего русского. Тяжелее всего писать после новостей о крупных ударах, атаках. Каждый раз боюсь, что не ответят.
Думаю, мои друзья со мной общаются еще и потому, что мы с ними похожи во взглядах. Я всегда открыто высказывалась о политической обстановке, давно участвую в протестном движении. А мама придерживается совершенно других взглядов — она все это [войну] поддерживает. У нее был травматический опыт — она жила в Таджикистане, в Душанбе во время восстания в 1990 году. На улицах были танки, мой отец не мог попасть в роддом, когда я родилась, потому что не было самолетов, не было никакого сообщения. Друзья военные провезли его тайно на военном самолете. Поэтому для матери войска — это освободители. Они спасли ее жизнь, ее друзей. Сейчас она придерживается той же точки зрения.
Мать общается с теми, кто приезжает из ДНР и ЛНР. Они рассказывают ей, что там было очень плохо. И она транслирует именно эту позицию. В чате с родственниками из Украины она на эту тему очень агрессивно высказалась. И получила такой же эмоциональный ответ: один из моих троюродных братьев записал сообщение, что желает всем русским сдохнуть. Говорил, что сидит сейчас под бомбежками, вокруг много детей, спрашивал: «Кого вы тут пришли освобождать, где нашли нацистов?» Я понимаю его: я бы тоже не смогла мирно высказываться, когда на тебя падают ракеты, а тебе родственник из России говорит, что это тебя пришли освобождать. Мать же эмоционально ответила, что украинцы сами виноваты и всегда были против русских. После этого они перестали общаться и заблокировали друг друга.
