В 16-м отделении Московской областной психиатрической больницы №5 в Абрамцево лежат все — и люди с шизофренией, и те, кто просто косит от армии, и люди с биполярным расстройством, и те, кого ежедневно накрывает тревожность. Изможденный мужчина в инвалидном кресле, кативший за собой капельницу, выделялся среди них. Я хотела спросить, что с ним, но, увидев мой взгляд, один из пациентов опередил меня:
— СВОшник. С войны приехал.
Прозвучало это так, как будто это отдельный диагноз.
«Давайте завтра»
— Нет, простите, вынужден отказаться, — резко оборвал меня на полуслове «СВОшник», даже не дослушав мое предложение об интервью.
— Подождите, — тоже перебила я. — Вы читали книгу Светланы Алексиевич «Цинковые мальчики»? — он мотнул головой, а я продолжила. — Так вот, там собраны истории людей, похожих на вас. Они прошли Афганскую войну и рассказали о том, что увидели. Если б не эта книга, возможно, что-то в той войне до сих пор было бы скрыто от нас. А что будет с войной в Украине? Кто расскажет ее историю?
Мужчина затрясся. Он смотрел в одну точку и трясся без остановки. Я машинально взяла его за руку, чтобы успокоить.
— Давайте завтра, девушка. Давайте завтра.
Его руки все еще тряслись, он резко встал и ушел в свою палату. Больше он ничего не сказал.
Исповедь
Я сижу в игровой комнате отделения, с большим синим диваном и столом для пинг-понга, и жду «СВОшника». Я знаю, что он придет, — это место притяжения, сюда приходят все.
— Привет!
Он — худой высокий мужчина. На нем белая кофта и серые спортивки. Увидев меня, он улыбается, но на миг зависает и встает в проходе. Общается он со мной, не глядя на меня — только в пол.
«СВОшника» зовут Наиль, на момент начала войны ему было 38 лет, на фронте он встретил 39-й день рождения. Он рассказывает, что до войны работал фельдшером скорой помощи, «пытался спасать людей», что у него был стабильный заработок, жена, двое детей, жилье. «Полная чаша» — но, судя по взгляду Наиля, разбитая.
— После 24 февраля, после объявления о начале СВО, я непременно решил, что мне надо туда ехать, помогать, — говорит он. В обход начальства и семьи он пошел в военкомат и записался добровольцем.
— Я, конечно, хотел попасть туда, но больше я хотел понять и увидеть. Я не хотел на войну. Я хотел увидеть, на что я способен, — объясняет он, почему он так сделал. — Способен ли я действительно помочь людям, спасти их.
Семье он до последнего момента ничего не рассказывал — только когда позвонили из военкомата и сказали собирать сумки. Он вспоминает, что жена сильно плакала и он уходил с «тяжелым камнем в сердце», но уверенный, что поступает так, как должен.
«Приехали в часть в Подмосковье — обычная армия, — помылись, побрились, переоделись. Как в [психбольнице в] Абрамцево, только сам бреешься. Указали расположение, провели по территории, объяснили, что можно, а что нельзя. В общем, как солдаты жили», — рассказывает Наиль, пока к больничному месту притяжения, где мы беседуем, стекаются другие пациенты, а я почти грозно прогоняю их рукой.
После началась физическая и психологическая подготовка, и боевое слаживание. Солдаты «сплетались в клубочки из 3-5 человек, держались в них до самой отправки на фронт, и уже за границей». Это были мобилизованные и новые контрактники. «Не могу сказать, что это очень помогло, но лишним не стало. Из-за этого стало немножко легче», — говорит Наиль.
У боевых товарищей Наиля нет имен, он их нарочно не называет, только позывные: Сэм, Борода и Кроха. Кроха от фамилии, а так он крепкий парень. Наиля прозвали Крестик — дали из-за его профессии фельдшера и медальона с медицинским крестиком, который он всегда носит на шее.
Подготовка длилась ровно месяц. Потом поступило распоряжение на передислокацию. Место примерного расположения им никто не говорил — «прыгнули по вагонам, закидали амуницию, и поехали». Пересекли границу со стороны ЛНР.
«Здесь ничего не было, — коротко описывает Наиль место их расположения. — Мы развернули палаточки и жили в них. Тогда как раз сильные холода наступили. Хоть спальники теплые у нас были, и на том им спасибо». Руки Наиля снова начинают трястись. Я беру его за ближайшую и пытаюсь успокаивающе поглаживать — хотя самой жутко.
Мужчин, продолжает Наиль, начали понемногу дробить и вывозить за «ленточку», в непосредственный контакт с врагом. Кого-то на луганское направление, кого-то на донецкое. Самого Наиля — на первое, и ему повезло отправиться с толпой «своих», с кем он был в учебке: «С ними привычнее, знаешь, что от кого ждать и что кто может в момент стресса выкинуть».
Артиллерийские «прилеты» Наиль испытал почти сразу же, как отправился на фронт. «Слова наверное нет такого, чтобы описать, что я чувствовал. Мозг отключается в этот момент, пытается выжить, и поэтому все время хотелось спать. Хотелось спать…» — повторяет Наиль. Он встает и начинает бродить вдоль шкафов с книгами, внимательно искать что-то в их заглавиях, может, нужные слова.
— Первый бой. Вышли в боевое охранение как обычно. Нам сказали, что вражеской авиации рядом нет, что мы защищены. Но тут откуда не возьмись прилетела “птичка” — дрон. Срисовала нас и улетела обратно. А защититься мы не могли — противодронное оружие только потом стали привозить.
— Вы чувствовали обиду из-за того, что вам не дали чем защищаться?
— Обиды не было — ярость была. Ненавидеть и обижаться — смысла нет, а вот ярость да — на врага. Почему у него есть, а у меня нет? Почему он может это сделать, а я не могу?
Его лицо темнеет, и он вдруг одергивает мою руку — как будто я на миг стала тем самым врагом.
— Первая смерть, — продолжает он. — Через два месяца [после прибытия]. Мы были на их территории. Земляк. Он стоял на блокпосту, прилетел вертолет. Земляк мой отчаянно пытался отработать его с РПГ. Но это невозможно. Вертолет ударил по нему. Неуправляемым снарядом. Смотрим на товарища — так, в принципе, внешне как будто целый остался. Но когда мы его вытащили из окопа, уже было слышно как все хлюпает. Внутри все разорвало. Но я пытался спасти. Разорвал на нем броник, посмотрел, но сразу понял — обречен пацан. И во всех подобных ситуациях в голове было только одно: кровь течет — надо остановить, болит — надо обезболить. И быстрее до госпиталя довести. Все. Как на автомате.
— А что больше всего вас удивляло?
— В каких условиях человек может жить и работать и работать полноценно. Русский солдат — он никогда не плачет, я так думаю, но условия были ужасны. Перебои с водой, еда никакая, и то с ней тоже были перебои.
Он вспоминает, как их вещи были уничтожены в первый же выезд на позицию, в 200 метрах от которой были «чужаки». «Нас никого не посекло, но вещи разлетелись в клочья. В лохмотья. Мы их столько тащили. Матерились ужасно. И смеялись», — говорит он и тоже начинает смеяться, но не долго.
— Что было самым тяжелым?
Наиль закрывает глаза, поднимает голову и водит ей из стороны в сторону.
— Самое главное — не было тишины. Чтобы просто сесть и покушать. У тебя нет даже 15-20 минут тишины, чтобы просто отдохнуть и поесть. Хотя бы поесть.
Тем не менее, несправедливости в таких условиях Наиль не чувствует. Он говорит, что снова вернется туда, сразу как «подлечит голову», — потому что такая работа. В зоне СВО он был командиром медицинского взвода, но по большей части, как и все, бегал с автоматом, — из-за этого часто не получалось спасать других.
— Хорошо помню случай, когда чудом удалось спасти. Парню прямо в спину осколочная граната прилетела. Спину, икры ног, мышцы — все посекло. Весь как решето. Но спасли. Зашили раны, остановили кровь.
— Как чувствовали себя, когда спасли его?
— Никак. Уставшим. Больше всех было жалко землячка. Вот только его.
— А смерти боялись?
— Было страшно умереть некрасиво. Когда голова в одном месте, все в другом, и пацаны собирают тебя в пакеты, сплевывая горечь. Хочу чтобы лопатой не собирали. Чтобы раз — одна-две дырочки и хватит. Умер.
Наиль резко замолкает и перестает двигаться, даже зрачки остаются в одном положении. Только трясутся руки. Я пытаюсь смотреть ему в глаза, в упор, но он не реагирует. Замечаю на его пальце обручальное кольцо. Касаюсь его, и Наиль оживает.
— Три месяца я отслужил и у меня родился сын, — продолжает он как ни в чем не бывало. — Жена скинула фотографию свидетельства о рождении. Я с этим [пошел] к комбату, и говорю: сын родился, товарищ майор, может я его и не увижу, дайте хоть съезжу к нему. Отпустили. Неделю уезжал — из-за бюрократических штук. Но доехал.
В первую же ночь дома Наиль зашел на кухню, выпил 200 грамм коньяка и полез в окно — жена прибежала на звуки и еле успела его удержать. После этого случая он и оказался в психбольнице.
— Жена тогда сказала: тебе нужен психолог. Ведь ты другой. Холодный.
— А вы каким себя помните и каким стали сейчас?
— Раньше я бы детей с рук не выпускал, конструкторы бы собирали со старшим, а сейчас мне не до этого. Сейчас мне хочется тишины.
Мы синхронно замолкаем. В игровую уже никто не суется. В комнате тихо, ни звука. Наиль снова как будто в стазисе. Теперь я понимаю, что это значит — он наслаждается тишиной.
— У вас вот только сын родился. Почему хотите снова уйти?
— А что я буду здесь делать? — открывает он глаза и смотрит ими прямо в мои. — Я не вижу смысла в мирной жизни. Там, на войне, черное — это черное, белое — это белое, а здесь какие-то оттенки. Там определенно все. Все легко и просто. Я много пью, чтобы иметь возможность все это вспоминать. Физиологически, мы — это кора головного мозга. Под воздействием психоактивных веществ, того же алкоголя, кора отключается. И начинает работать подкорка. Вот эта подкорка и есть личность, и есть “Я” с большой буквы.
— И каково ваше “Я”?
— Пес. Просто собака. Ладно, выздоровлю, пойдем в кабак, увидишь, какой я.
Это точно пройдет
После разговора я шла по коридору навестить подругу, которая тут лежит. Мне было нехорошо, но я надеялась дойти. Не дошла — упала в обморок. Проснулась я от того, что меня бьют по щеке, легонько, но настойчиво. Это был Наиль. Он взял ватку, смочил нашатырем и поднес к моему лицу. Я кашляла, задыхалась и брыкалась, а он успокаивал.
— Ничего, ничего. Это точно пройдет.
