О розыгрышах и насилии на праздниках
На новогодних праздниках, особенно первого января, было очень много звонков. В основном звонили люди, у которых насилие случилось давно, и они все еще его переживают, но бывало и актуальное насилие. Например, женщина звонит и плачущим голосом рассказывает, что ее только что избил муж. Она выбежала из дома без верхней одежды и говорит, что до ближайшего участка сможет дойти, а что делать дальше — не знает.
Другая женщина позвонила и сказала, что ее сильно избил муж, забрал у нее и ее старшего сына телефоны, чтобы она не могла никуда пожаловаться. Она попросила о помощи соседей, те нашли наш телефон и дали ей трубку. Оказалось, что муж пришел домой уже выпивший и, как обычно бывает, придрался по воображаемому поводу. Прямо за праздничным столом ударил ее кулаком в лицо, она упала, он начал все громить и ушел, видимо, пить дальше.
В другой семье муж ударил женщину ногой в живот, она упала и потеряла сознание. Естественно он начал ее убеждать, что она сама упала, мол ничего не было, хотя синяк у нее остался. Он сел пить дальше, а когда заснул, она вызвала полицию. Полицейские разбудили и забрали его в участок — такое тоже бывает, но крайне редко. Она написала заявление в полицию и окончательно решила с ним развестись.
В любые праздники уровень насилия увеличивается, но незначительно. Это связано с алкоголем: он никогда не первопричина насилия, но развязывает руки. Когда мужчины трезвые, они еще немного побаиваются и контролируют себя, а выпив они становятся смелее и агрессивнее. Классические абьюзеры вообще очень трусливые: стоит чуть вмешаться общественности, начинается — «я ее не трогал», «это она сама» и так далее.
За все мои дежурства на новогодних праздниках не было звонков-розыгрышей, хотя обычно из 10–12 звонков за ночь половина — пранкеры или агрессивные люди, которые устраивают провокации и пытаются дискредитировать работу консультантов. Или просто звонят на все телефоны доверия и развлекаются.»]
У нас есть чат с психологами, в котором мы обсуждаем звонки: какая была тема, был ли звонок розыгрышем, звонили ли с психиатрическими диагнозами. Все новогодние праздники никто о розыгрышах туда не писал — людям, видимо, было чем заняться.
Такие звонки выводят из равновесия, я трачу на них силы и время. И, даже если понимаю, что звонит пранкер — а понятно это бывает сходу, — я обязана включиться в разговор. Начинаю задавать наводящие вопросы, и звонивший заходит в тупик, потому что подготовился максимум на два-три предложения. Но, когда звонки целевые и человек не зависает и не повторяет сто раз одно и то же, я не чувствую никакой усталости. За ночь конечно устаешь, потому что с кем-то можно пятнадцать минут поговорить, а с кем-то час. Но если человек на том конце удовлетворен, то я тоже.
«Для работы с пострадавшими нужны специальные техники»
Я попала на семинар Центра «Анна» двадцать лет назад. Раньше, когда я работала с пострадавшими от домашнего насилия, мне было сложно. Все психологи встречают в своей практике семейные конфликты, и степень участия в конфликте обычно лежит на обоих его участниках, но с домашним насилием все оказалось иначе. Когда обращались пострадавшие, было непонятно, почему не срабатывают классические методы и ситуация иногда становится только хуже.
Все психологи, которые работают со мной сейчас, прекрасно знают: при работе с пострадавшими от домашнего насилия нужны специальные техники. Только когда ситуация насилия завершена, можно начинать поддерживающую, ресурсную терапию, потом глубинную и дальше — в зависимости от запроса. За рубежом, например, если психолог берется за коррекцию, консультирование или терапию, не учитывая ситуацию домашнего насилия, его могут лишить лицензии.
Российские реалии тоже очень изменились с 2000-х годов. Сейчас уже многие люди перестали задавать вопросы, которые были популярны еще десять или двадцать лет назад. Тогда можно было разговаривать только с молодежью, потому что они не спрашивали: «А чего ж она, дура такая, не уходит».
И до сих пор на тренингах для профессионалов кто-то из мужчин может спросить, почему мы говорим только о насилии над женщинами. Я объясняю им, что бывает абьюз с обеих сторон, особенно в нашем регионе с казачеством, но расправы все равно происходят преимущественно над женщинами — они физически слабее, даже если и тиранят мужей.
Была женщина, которую к нам отправили из травматологии, муж повредил ей основание черепа. Оказалось, что она за ним следила, проверяла его телефон и ездила за ним по пятам. А он напился и избил. И как тут понять, домашнее это насилие или нет? Физическая расправа — да. Он преступник, но абьюзер — она.
Поэтому, когда спрашивают про гендерную направленность, я привожу статистику: 94% пострадавших — женщины и дети. Всегда говорю, что мужчины тоже вправе организовывать свои организации, и вопросов больше не остается.
Сектор НКО тоже изменился. Я получаю президентские гранты уже пять лет, но только на профилактику правонарушений среди подростков. Когда речь заходит о домашнем насилии — сразу пустырь.
«Она пятый раз вызывала полицию и пятый раз отказалась писать заявление»
У меня абсолютно нетерпимая позиция к насилию. Недавно был звонок под утро: женщину в очередной раз избил муж, все было в крови. Приехала полиция, а она не стала писать заявление. Ну вот что ей можно сказать? Я злюсь, но как профессионал даже не имею права спросить: «А почему вы не написали заявление?» Я могу только задавать наводящие вопросы: «Как раньше складывались ваши отношения? Усилилась ли агрессия, снизилась ли? Какими они могут быть в перспективе?»
Она пятый раз вызывала полицию и пятый раз отказалась писать заявление, ну что ей на это скажешь? Говорит, ей его жаль, а я злюсь на эту женщину и очень огорчаюсь. Спрашиваю, что говорят ее близкие, она отвечает: «Дочь говорит, что в следующий раз он тебя убьет и правильно сделает». И хочется сказать, что дочь правильно говорит, но я никогда так не сделаю. Понимаю, что даже если все близкие ей об этом скажут, пока она сама не созреет, ничего не напишет.
Я изучала психоанализ в зарубежной школе психотерапии и сама прошла триста часов практики. Даже если бывают ситуации, когда не может не возникнуть чувств или агрессии, я в любом случае с пониманием отнесусь к пострадавшим. Более того, я не считаю и что абьюзеры — конченные люди, на которых нужно поставить крест и уничтожить. Им надо давать шанс, если у них есть мотивация и желание сохранить отношения и изменить свой семейный сценарий.
Часто бывают ситуации, в которых у меня не получается помочь пострадавшим. Иногда такое ощущение, что человек все понял, что я достучалась своими деликатными вопросами. И вот думаешь, сейчас скажут: «Спасибо, до свидания», а они начинают обвинять, что ты им ничем не помог.
Справляться с этим меня научили на двухнедельном семинаре в Одессе. Я проходила обучение у Евгения Креславского, основателя первого телефона доверия в России. Он говорил: «Если из десяти звонков хотя бы шесть оказались успешными, то вы отлично поработали». Я прекрасно знаю, что невозможно угодить всем. Тем более люди звонят изначально агрессивные.
У пострадавших часто проблемы и с чувством вины, и с чувством собственной неполноценности. Их цель — поставить в одну линию и консультанта, мол: «Я несостоятельная, значит и ты тоже». И как бы ты ни изворачивался, они все равно пренебрежительно спросят, зачем я здесь сижу. Я не обижаюсь, понимаю, что проблема не во мне.
«Очень хочется сотрудничать с полицией, но с ними были только неприятности»
Самое сложное на телефоне доверия — это агрессивные люди, которым ты пытаешься помочь. Даже если звонят со страшными историями — это печально и проблематично, но это не сложные случаи — это работа. Но когда речь заходит о жестоком обращении с детьми или животными, я просто не выдерживаю. Для меня это самое страшное до сих пор, уже тридцать лет. Дети и животные не могут себя защитить, но у детей хотя бы есть мать, а животные полностью беззащитны. Когда абьюзер, например, на глазах у детей убивает домашнего питомца, дальше уже некуда.
Профессионального выгорания у меня не случалось. Оно просто не успевало произойти, потому что я не сижу на телефоне каждый день. Тем более моя работа во многом не психологическая, а стратегическая — объяснить, рассказать, дать контакты. Если знаю, что женщина в безопасности — все хорошо.
Сейчас меня мучает, что есть две женщины, которым нужно жилье, но я не могу им помочь. Даже не могу отправить их в соседний город. Одна из них взрослая и без детей, и ей нужно уехать на время раздела дома. Начать раздел, пока живет с ним, она не может — он ее просто убьет. Другую уже пять лет избивает сын. Я связалась с нашим партнерским фондом «Мамины руки», а там сказали, что не могут их взять, потому что у них очередь из беременных женщин. Я чувствую себя бессильной из-за этого, но в таких ситуациях ответственность лежит только на государстве. А если я начну говорить про закон, меня могут сделать иностранным агентом.
Мне очень хотелось бы сотрудничать с полицией, но с ними у меня были только неприятности. Я помогла одной женщине, которая сбегала из дома: физически никак в побеге не участвовала, но подсказала, что делать. Помогали соседи и родственники, потому что она находилась в полной изоляции и прятала телефон где-то в сарае, чтобы позвонить родителям. Мы с ней разработали план, я подсказала, как писать заявление в полицию.
На следующий день в час ночи мне звонят полицейские со словами, что я последняя, кто видел сбежавшую женщину живой. Пришли ко мне на работу, с порога начали давить, но было совсем не страшно: я им объяснила, как все было, а на вопрос, помогала ли я ей бежать, ответила, что таких услуг мы не оказываем.
Так как у нас нет закона о домашнем насилии, в обращении в полицию часто возникает человеческий фактор. Бывают полицейские, которые понимают проблему, входят в положение пострадавших и становятся на их защиту. А бывают такие, что отговаривают писать заявление, говорят: «Это семейные разборки». Но почему? Ведь есть физическая и психологическая травма, а статьи «Семейные разборки» ни в уголовном, ни в административном кодексе нет.
