«Я очень ярко помню вкус тех конфет. Я помню, как я их ела и как мне было вкусно, пока мой дядя насиловал меня. Что обычно говорят пятилетним девочкам мамы? «Не бери конфеты у чужого дяди». У чужого дяди я их и не брала. И когда мне сказали снимать трусики – вопросов у меня тоже не возникло. Ничего больше не помню: ни его голоса, ни ощущений в теле, ни тепла, ни холода. Ничего. Дальше тело как будто не мое. Я отдельно. Тело отдельно: ведь оно предатель, оно ело конфеты. Ах, если бы я не любила конфеты. Если бы я их не любила, человек, замысливший сделать страшное преступление, нашел бы другой способ совершить его».
Это отрывок истории, опубликованной в паблике проекта «Тебе поверят». Он помогает людям, пережившим сексуализированное насилие, а на его сайте можно найти отдельную вкладку с личными историями. Читать их страшно. Сразу хочется думать, что так не бывает. Или бывает, но очень уж редко. Статистика Всемирной организации здравоохранения предельно мрачна: в 2019 году физическому, сексуализированному или эмоциональному насилию подверглось до 1 миллиарда детей в возрасте от 2 до 17 лет. Это значит, что среди ваших знакомых и друзей с большой вероятностью есть те, кто лично пережил насилие.
«Сексуализированное насилие про власть и доминирование»
Специалистки «Тебе поверят» часто сталкиваются с реакцией: «А вы не перегибаете палку? Неужели вокруг столько педофилов и извращенцев? Не верю!» Анжела Пиаже, со-основательница проекта и координаторка работы его психологического направления проекта, поясняет: как правило, у насильников нет ментальных отклонений и/или расстройств полового влечения. Часто в качестве агрессора выступает кто-то из семьи, из людей, приближенных к ребенку. Авторами насилия бывают и женщины, и мужчины. Но женщины совершают только от двух до пяти процентов преступлений.
«Многим это непонятно, но сексуализированное насилие не про секс. Оно про власть и доминирование, — рассказывает Пиаже. — Да, там проигрываются сексуальные моменты, но насильник обращает свое внимание на ребенка, не только потому что этот ребенок сильно его возбуждает, не из-за особенного фетиша преступника. А потому что ребенок доступен, он самый беззащитный и уязвимый в семейной структуре. И можно начать подбираться к нему потихоньку, а дальше уже делать все, что хочешь».
Конечно, среди авторов сексуализированного насилия над детьми бывают люди с расстройствами влечения и ментальными особенностями. Но, как подчеркивает Анжела, в подавляющем большинстве случаев — это здоровые, дееспособные, отдающие себе отчет в том, что они делают. И, как сказали бы окружающие, нормальные люди.
Автор иллюстрации: Diana Berlioz
Не пытаясь оправдать авторов насилия или снять с них ответственность, со-основательница проекта Юля Кулешова называет системные проблемы: практически нулевой уровень сексуального образования в стране, размытые представлениях о личных и телесных границах детей, подростков и отсутствие представлений о психологических последствиях.
«Мы думаем, что часть людей делает эти вещи, не понимая их травматичности, — продолжает Кулешова. — Есть представления, что “ребенок не вспомнит”, “ничего в этом такого нет”, “это просто игра”. Часть ситуаций, с которыми мы работаем, происходят именно потому, что взрослые просто не воспринимают свои действия как приносящие вред другому человеку.»
Насильниками бывают не только отцы и отчимы, часто это дедушки, дяди и старшие братья. В крайне редких случаях — женщины. Распространена конфигурация, когда насильник — подросток, а ребенку, переживающему насилие, лет пять-шесть.
«Мне больно за людей»
Как проект «Тебе поверят» существует с марта 2019 года. Тогда появилась команда, сформулировали основные принципы работы и цели проекта. Общественная инициатива началась чуть раньше. В декабре 2018 года Юля Кулешова публично рассказала, что с 5 до 12 лет подвергалась сексуализированному насилию со стороны отчима. В ответ на признание ей стали писать сотни людей со схожими историями.
«”Тебе поверят” родился из “мне больно”. И это не только про личную боль, но и активистское “больно” за других людей. Было невыносимо от того, как много подобных историй и как сложно пережившим найти качественную помощь», — вспоминает она.
В проекте работают с узкой проблемой сексуализированного насилия над детьми и подростками и помогают людям, прошедшим через этот опыт. Основная задача – разгрузить от чувства вины, стыда, страха. Сейчас в проекте оказывают помощь 12 психологов, у которых ежемесячно 150-180 бесплатных консультаций, они проводятся как очно, так и онлайн. Из-за большого количества обращений время ожидания может достигать трех месяцев, но очередь двигается. Так как речь идет о взрослых, готовых обсуждать вопросы, связанные с детством, с далеким прошлым, а не с острой кризисной ситуацией, такое ожидание считается допустимым.
Все психологи проходят несколько этапов подготовки: пара собеседований, обучение, работа с наставницей, посещение супервизий и интервизий, чтобы глубже вникнуть в контекст. Важное правило — ограниченный объем работы. Психологи не могут брать больше определенного количества консультаций, обязательно проходят супервизию и личную терапию. Это важно для профилактики выгорания и облегчения соприкосновения с темой насилия.
Ты же сама хотела, ко мне на коленки лезла! То есть, это все тебе нравилось, а вот это нет? А если не нравилось, что же ты молчала?
Себя Юля тоже бережет. После каминг-аута личным опытом пережитого насилия с ней поделились сотни людей. «Моя ресурсность — это моя личная ответственность. Сейчас я по-прежнему понимаю всю несправедливость, абсурдность, безумие насилия, понимаю, какие последствия оно несет для человека. И все же стараюсь аккуратно относиться к своему эмоциональному состоянию, поддерживать себя, минимально впитывать и передавать эти истории в профессиональные руки», — объясняет она.
С этой осени в проекте стали отдельно работать с подростками. Все сообщения и информация шифруются и анонимны. Новое направление запустили буквально три недели назад, но количество обращений уже большое. В отличие от работы со взрослыми специалистки стараются максимально оперативно выйти на связь, так как ребенок потенциально может находиться в актуальной ситуации насилия.
«Ты же сама ко мне на коленки лезла»
Обращаться в проект за помощью можно не только в случаях непосредственного проникающего изнасилования. Словосочетание «сексуализированное насилие» объемное: насильник мог показывать и обнажать собственное тело, рассказывать о нем, мастурбировать, принуждать к взаимной мастурбации, подводить ребенка к тому, чтобы он тоже обнажился, принуждать к оральному насилию.
Вопреки распространенному представлению, насилие дома принципиально отличается от уличного. Дома ребенку вдвойне сложно идентифицировать, что происходит. Насилие начинается постепенно, с тонких, едва уловимых моментов, которые даже взрослого человека могут привести в недоумение: «Мне сейчас показалось, или, правда, было? А если и было, то что?»
Как это происходило у тех, кто обращался в проект за помощью? Например, однажды рука отчима или отца на две секунды задержалась в районе ягодиц. При купании в речке он сказал: «Дай-ка я подсажу тебя, дочка» и положил ладонь на промежность. Или даже: «Бегай без купальника, так можно». Уже внезапно распахнувшийся халат или «случайно» вывалившиеся из широких трусов гениталии. Совместный просмотр телевизора на диване вечером, когда дочка спиной почувствовала эрекцию. В некоторых историях в какой-то момент дверь в ванную закрывалась, и взрослый начинал мастурбировать. Иногда автор насилия начинал смотреть и обсуждать с ребенком порнографию, показывать картинки. В некоторых случаях преступник под видом ласки, заботы, или просто не комментируя свои действия, молча, начинал трогать гениталии ребенка, стимулировать эрогенные зоны. И, конечно, во многих историях происходило проникающее насилие.
«Для ребенка это настолько стыдный, обескураживающий и дикий опыт, что он не может понять, что делать и надо ли обращаться за помощью, — поясняет Анжела Пиаже. — Сначала как будто нечего предъявить. Непонятно, что это такое, какими словами об этом сказать. Даже если предположить, что ребенок такой решительный или непринужденный, что быстро расскажет о странном поведении взрослого кому-то другому из семьи, преступнику очень легко отвести от себя подозрения, отшутиться, сказать, что ребенок все неправильно понял, что это была просто зарядка, просто массаж, просто история, просто сон. Взрослому мнению верят куда охотнее, чем сбивчивым рассказам ребенка».
По ее словам, бывает, что дети поначалу весьма радуются и ценят внимание от взрослого человека, как будто приватно направленное на себя. Воспринимают это как долгожданную любовь, ласку, защиту. Насильник использует детское доверие в своих интересах и оборачивает его против ребенка. «Ты же сама хотела, ко мне на коленки лезла! То есть, это все тебе нравилось, а вот это нет? Ты врешь! А если не нравилось, что же ты молчала?»
Преступнику очень легко отвести от себя подозрения, отшутиться, сказать, что ребенок все неправильно понял, что это была просто зарядка, просто массаж, просто история, просто сон.
Авторы насилия делают насилие совместной тайной: «Мы с тобой об этом никому не расскажем, а то мама расстроится (или у нее будет сердечный приступ, или очень сильно наругает нас)». Нейтрально, жалобно или угрозами насильник внушает ребенку чувства вины, стыда, страха и глобальной ответственности за происходящее, за благополучие семьи. «Что будет, если я расскажу? Как это переживет семья? Родители разведутся? Их посадят в тюрьму? А что будет со мной? Мне кто-нибудь поможет или станет гораздо хуже?»
Это невидимая преграда, закрывающая рот ребенку на долгие годы и оставляющая его или ее в тотальном одиночестве, без возможности обратиться за помощью. Вменяемость и осознанность действий авторов насилия видны, так как они заметают следы. «Крайне редко люди из семьи начинают совершать проникающее насилие в отношении маленьких детей. Почему? Это банально оставляет физические повреждения, которые могут увидеть. Это уголовно наказуемо. Поэтому чаще всего они трогают, щупают, целуют, стимулируют или принуждают к мастурбации. А к проникающему насилию переходят уже потом, лет с 10, когда ребенок подрастает», — комментирует Анжела.
Конкретный список с запросами и обращениями составить трудно, отмечают психологи. Но если человек проносит какое-то воспоминание сквозь годы, мысленно к нему возвращается, волнуется, сомневается (или не сомневается), понимает, что это была не просто родительская или братская любовь, что вообще-то такие прикосновения не нормальны, — это нужно обсуждать со специалистом.
«Признание — прыжок в неизвестность»
Отдельно психологи проекта проговаривают ситуацию, когда человек чувствует желание поделиться пережитым опытом со своей семьей, близкими или друзьями. Специалистки подчеркивают, что признание, особенно на уровне семьи, — событие, которое может изменить очень многое. Никто не может обещать, что жизнь после этого станет удобнее и комфортнее. Важно подготовиться к этому и быть уверенными, что есть ресурсы, поддержка, силы проживать все то, что последует.
«Иногда признание — прыжок в неизвестность. Мы можем не знать, что будет дальше: как отреагируют члены семьи, что скажет человек, совершивший насилие. Мы всегда говорим, что едва ли стоит воспринимать такое признание как какое-то избавление и финал. Это, скорее, начало следующего витка», — говорит Юля Кулешова.
Она подчеркивает, что ее собственный пример публичного рассказа о пережитом опыте не показателен. На момент выхода публикации она имела социальный капитал, жила в Германии, находилась в безопасности и не была связана с родителями и автором насилия финансовыми или другими обязательствами. Но несмотря на это, она пережила несколько острых и болезненных моментов. Например, сопротивление отдельных членов семьи публичному рассказу. Кто-то из родственников назвал ее решение предательством.
Автор иллюстрации: Diana Berlioz
В паблике проекта есть текст о том, как говорить и стоит ли вообще рассказывать о перенесенном в детстве насилии. Бывает по-разному. Юля вспоминает сразу несколько историй. Отец одной из девушек, совершавший над ней насилие в подростковом возрасте, после ее рассказа заявил, что это полное вранье, она его позорит, лишил наследства и настроил родственников против нее. Узнав о продолжительном насилии, мама другой девушки развелась с отчимом, но потом приняла его обратно в семью.
Анжела добавляет, что возможен и другой вариант: взрослый человек рассказывает о детском насилии, и ничего не происходит. То есть в пространстве семьи могут случиться эмоциональные волны, но потом ситуация как будто стабилизируется, и всё возвращается на круги своя. К огромному удивлению признавшегося. И это тоже нужно пережить.
«Если у автора насилия есть социальный капитал, с высокой вероятностью люди больше поверят ему. Но разве профессиональные компетенции или личные качества связаны с возможностью нарушения границ ребёнка? Вся наша практика показывает, что нет», – говорит Юля.
Оглядываясь на пройденный за полтора года путь, Анжела и Юля признают, что тема стала менее табуированной, появилось больше качественной информации, зарождаются другие подобные инициативы. Однако о глобальных сдвигах в общественном сознании говорить рано. «Если я сейчас выйду на улицу и спрошу у первого встречного, что он думает по поводу сексуализированного насилия над детьми, скорее всего он вообще не поймет, о чем я, – резюмирует Анжела. – Или ужаснется от вопроса, но каких-то адекватных знаний не будет иметь».
