Мое утро началось с сообщения ВКонтакте: «Саша, прости, сегодня приехать не могу, моя карта непонятно у кого, и я буду ее блокировать». Это пишет мой старший подопечный Валера, бывший воспитанник детского дома, он должен был приехать ко мне постирать вещи.
В 2012 году, когда мы познакомились, ему было 13, но выглядел он лет на 10. Дефицит роста, задержка развития, педагогическая запущенность, нарушение привязанности, катастрофически узкий кругозор, чудовищная неуверенность в себе и зажатость. Вот с чего мы начинали. Сегодня Валера по-прежнему комплексует из-за своего роста, ведет неравный бой с неуверенностью в себе, то и дело сидит без работы и без денег, ему уже отключали электричество за неуплату, а аттестат о среднем общем образовании он получит не раньше, чем в двадцать пять лет. И все-таки я с гордостью могу сказать, что Валера — чемпион: сталкиваясь с трудностями, он больше не опускает руки, но самое главное — он научился просить о помощи.
В год, когда мы с ним познакомились, я была 22-летней выпускницей Литературного института, впервые оставшейся один на один со взрослой самостоятельной жизнью. Я вышла с Болотной площади в полной растерянности и ощущении, что моя страна катится в тартарары, а следом за ней и моя жизнь. Что взрослая жизнь состоит не из свободы, радости и удовольствий, а из скучной работы, тревожного сна, беспорядочной еды на бегу и многих часов в переполненном транспорте по дороге на работу и с нее. А также чтения новостей и ощущения полной беспомощности и бесполезности в этом мире, в этой стране и в этом городе. Я до сих пор регулярно заставляю себя вспоминать то состояние. Зачем? Чтобы чувствовать то же, что и Валера сейчас.
«Саша, прости, сегодня приехать не могу, моя карта непонятно у кого, и я буду ее блокировать». Девять лет назад, получив такое сообщение, я в лучшем случае растерялась бы. В худшем воспроизвела бы паттерн из собственного детства, когда, стоило мне упасть и разбить коленку, бабушка нахлобучивала мне сверху чувство вины и ущербности, напоминая, что я бестолочь, сама виновата, сколько раз говорили не бегать, как об стенку горох, колготки новые порвала и так далее. Сегодня я закрываю глаза, считаю до десяти и пишу в ответ: «Хорошо, Валера, приезжай, когда сможешь. Только предупреди заранее». А вечером сварю щей из квашеной капусты, потому что это любимый суп Валеры, а еда — по-прежнему его главное утешение.
Когда мы только познакомились с Валерой, он уже не первый год просил волонтера. Он был настроен на общение, но первые полтора года я называю периодом тупого упорного сидения рядом. Поскольку наше знакомство произошло до реформы сиротских учреждений, мы даже не могли выходить с ним за ворота интерната: либо сидели в общей игровой, либо накручивали круги вокруг корпуса и по дворику. При этом в каждый мой приход воспитатели жаловались на его поведение, неуспехи в учебе и пытались продавить, чтобы я его «поругала». То и дело мимо нас пробегали другие дети, кто-то отвешивал Валере подзатыльник, кто-то пытался шокировать меня пятиэтажным матом, кто-то пытался отвлечь мое внимание на себя, хвастаясь поделкой или рисунком.
Первые полтора года я тупо упорно сидела рядом с Валерой и держала его за руку. Потом точно так же сидела с ним рядом и держала за руку в детской психиатрической больнице, куда по весне многих детей отправляли либо в наказание, либо «для профилактики». И только когда он убедился, что я никуда не уйду; что не перестану к нему приходить, несмотря на то какая он бестолочь; что меня не интересуют другие дети, даже если они лепят поделки и рисуют лучше него; что я готова полтора часа ехать на маршрутке в область, идти через лес пешком и выдерживать по два шмона на проходной, только чтобы пятнадцать минут посидеть рядом с ним и подержать его за руку под надзором охранника психушки и дежурной медсестры, — только тогда Валера начал раскрываться и тянуться ко мне в ответ.
В пятнадцать лет Валеру взяли под опеку в приемную семью, мы продолжили поддерживать связь, но встречаться каждую неделю, как требуют условия программы, уже не могли — приемная семья жила в другом регионе. Тогда в моей жизни появилась Катя. Она, как и Валера, провела в сиротских учреждениях всю свою жизнь, у нее также была задержка развития, травма привязанности, педагогическая запущенность, а вдобавок — легкая форма шизофрении. Катя была крепким орешком — я была не первым и даже не вторым волонтером, которому предстояло попытаться найти к ней подход. Ее состояние улучшилось, и руководство детского дома вместе с куратором из волонтерской организации решили дать Кате еще один шанс избежать переезда в ПНИ после восемнадцатилетия.
Long story short: я не справилась. Мы прообщались год, и большую часть времени я навещала Катю в детской психиатрической больнице. Она так и не проявила интереса к коммуникации со мной, единственное, что просила — это передачки. На любой отказ, будь то просьба пронести ей запрещенные в больнице сигареты или купить что-то, что мне было не по карману, она реагировала агрессией. Потом Катя объявила куратору, что волонтер ей не нужен. На этом наши отношения закончились. Сейчас она живет в ПНИ и не хочет меня видеть.
Я думала, что если метод тупого упорного сидения рядом сработал с Валерой, то однажды сработает и с Катей. Но неудача с ней показала, что тупого упорства не всегда достаточно и нужно учиться работать с трудными подростками.
После неудачи с Катей я была готова уйти из программы, но решила дать себе еще один шанс. Так в моей жизни появился Кирилл, а потом Таня. Все мои дети разные, и у всех разные потребности. Сейчас я участвую в жизни каждого из них в том объеме, в каком им это нужно. Валера приезжает ко мне один-два раза в неделю, чтобы постирать у меня вещи. Иногда просит проверить его домашку для вечерней школы «Вверх». Я помогаю ему разбираться с задолженностями, счетами, штрафами, документами для устройства на работу. В прошлом году ходила с ним по судам, так как его адвокат от благотворительной организации «Соучастие в судьбе» физически не мог присутствовать на слушаниях всех своих заявителей.
Кирилл младше Валеры на год, но более социализирован. В силу многих причин: он прожил в системе большую часть жизни, но не всю; у него не было задержки в развитии; он застал реформу опеки и оказался в более выгодном положении; в конце концов, он намного хитрее, наглее и напористее, чем Валера. Он тоже очень ждал волонтера, но ему был нужен не столько наставник, сколько «билет на выход» — без сопровождения его отказывались выпускать из детского дома. За те почти три года, что мы с ним провели в паре, он научился готовить, составлять список покупок, пользоваться весами и кассами самообслуживания, ориентироваться в метро и делать много других бытовых мелочей, которым обычный человек учится, просто живя в семье. И которые недоступны обитателям сиротских учреждений.
Каждый раз, когда я забирала его из детского дома и спрашивала: «Чем займемся? Погуляем или сходим в кино?», он отвечал: «Поехали к тебе, пожарим курочку». У меня дома после похода по магазинам, готовки и совместного обеда он просился посидеть в интернете, а потом просто брал на руки кота, ложился с ним на кровать, закрывал глаза и лежал в тишине. В тишине и одиночестве, которых в детском доме просто не бывает. В первый вечер самостоятельной жизни после отчисления из детского дома он прислал мне фотографию вареных макарон с кетчупом и жареных сосисок и сообщение: «Спасибо, что научила меня готовить».
Я не видела Кирилла уже больше двух лет. Мы лайкаем друг другу фоточки в соцсетях, поздравляем друг друга с праздниками. Когда в локдаун он остался без работы, то позвонил мне и попросил совета, как получить свои документы у бывшего работодателя и куда можно устроиться до конца карантина. Я слежу за его жизнью в соцсетях и уверена: если у Кирилла случатся серьезные проблемы, он позвонит мне или напишет.
В этом и весь смысл наставничества: не контролировать каждый шаг — в той или иной степени этим занимается служба опеки; не развлекать и одаривать подарками — это стезя спонсоров и корпоративных жертвователей; не заставлять учиться и дрючить за оценки — для этого есть учителя и воспитатели. Смысл наставничества в том, чтобы держать за руку. Чтобы у ребенка, а потом подростка, а потом молодого взрослого был человек, которому он доверяет. Который не осудит и не наорет, а поддержит и постарается по мере сил помочь. Смысл не в том, чтобы ловить за шкирку и не давать упасть. А в том, чтобы протягивать руку и помогать подняться.
Вот уже два с лишним года почти каждое воскресенье я приезжаю в детский дом, где меня ждет Таня. Мы идем гулять, ездим ко мне в гости, ходим в кино, посещаем мастер-классы, обсуждаем мальчиков, ТикТок, подружек, наших мам (Таня поддерживает связь с родной мамой, хоть и живет уже три года в детском доме), домашних животных, месячные, путешествия, рецепты, книги (она редкий для системы ребенок, который любит читать), фильмы и сериалы, погоду, Россию, цветные носки, почему в кафе так дорого, как формируются цены, откуда берутся скидки и распродажи, что выгоднее: копить или брать кредит; почему в метро под напряжением только один рельс, чем отличаются антибиотики от противовирусных препаратов, как работает банковская система и почему собакам нельзя сладкое. И еще много-много вещей, которые ни в школе, ни в детском доме с ней никто не обсуждает. Потому что некогда, не положено, не умеют, не знают как, стесняются, не хотят.
Таня хорошо учится, присматривает за младшими детьми в детдоме, читает не из-под палки, добрая, отзывчивая, веселая. Но у нее забрали значимого взрослого — маму, — и видеться с ней она может очень редко. Поэтому в ее жизни появился еще один значимый взрослый — я. Всем своим детям я не боюсь показывать свою уязвимость, только так можно заслужить их доверие. Я никогда не пытаюсь воевать с образом родителя в их головах, стараюсь хвалить за каждую мелочь, за каждое, пусть даже самое маленькое достижение. Всегда принимаю их сторону в конфликтах с воспитателями, учителями, чиновниками. И всегда пытаюсь ставить себя на их место и понимать, что они чувствуют и почему они поступают так, как поступают. Ответ чаще всего один: потому что они продукт сиротской системы. И этот Карфаген должен быть однажды разрушен.
За девять с лишним лет в благотворительности я научилась отвечать на все каверзные вопросы, которые только можно мне задать. Зачем это надо? Неужели «дружба по расписанию» может как-то помочь детдомовцам? Разве не полезнее потратить время и деньги на спасение тяжелобольных детей — на лекарства, операции, протезы, сиделок? Стоят ли эти дети усилий? А вам-то самим с этого что?
В фильме о зомби-апокалипсисе «Война миров Z» герой Брэда Питта, оказавшись в Иерусалиме, удивляется, что жители пускают за стены своего города абсолютно всех выживших, вне зависимости от национальности и религии. Ему объясняют: «Каждый спасенный живой — это минус один потенциальный зомби». Там, правда, все печально закончилось, но по другим причинам.
Так вот, я давно ушла от идеи спасительства (хватило примерно полугода в первом детском доме), но я искренне верю: каждый детдомовец, у которого появился значимый взрослый, — это минус один потенциальный обитатель учреждения ФСИН; минус один бесправный житель ПНИ; минус одна строчка в статистике самоубийств; минус одна легкая жертва мошенников; минус одна судьба, раздавленная бюрократической машиной. Я могу еще долго продолжать список потенциальных минус один. Просто потому что за девять лет увидела многих детей, ставших «плюсами», а не «минусами».
Я уже не представляю жизни без своих детей. Они учат терпению, принятию, эмпатии, доброте, отзывчивости, стойкости. А еще иногда они пишут такие сообщения: «Саша, спасибо, что ты у меня есть и всегда стараешься мне помочь, очень сильно люблю тебя». И я тебя, Валера, тоже очень сильно люблю.
