Рано утром в Харькове мы с моим коллегой Алексеем Аруняном из «Грат» заходим в гостиницу, в этот момент раздаются два взрыва, почти сливающиеся в один. Дрожат стекла, мы выбегаем на улицу и видим нашего ошалевшего таксиста, который выскочил из шатающейся машины. Мы не понимаем, где это, поэтому мило болтаем с девушкой на ресепшене, спокойно завтракаем. Когда наконец доходим до места прилета, улица уже перетянута ленточками, дежурят менты. Это центр Харькова, красивый и уютный старый район. Окна окрестных домов лежат на тротуарах.
Спасатели разбирают дыру, пробитую в двухэтажном кирпичном доме. Он и все дома вокруг без окон выглядят нежилыми, заброшенными. На самом деле раненых стеклами жителей уже увезли на скорых. Одна пожилая женщина с несколькими сумками стоит на тротуаре и что-то лопочет. По сумкам распиханы случайные вещи. На вопрос: «Куда вы едете», женщина говорит, всхлипывая: «В Америку. Видите, тут невозможно. Хорошо, что я сумку купила, такая хорошая сумка…» Она во власти инстинкта, который приказывает бежать как можно дальше — когда в соседний дом попадает «Искандер», ты превращаешься в зверя. Пока мы с ней говорим, спасатели находят тело десятилетнего ребенка.
Второй прилет — в ста метрах от Пушкинского сквера. Машины уже догорели, пострадавших увезли, обломки «Искандера» лежат на клеенке. Солнце русской поэзии смотрит на пятиметровую воронку в асфальте. Балконы окрестных домов превращены в лохмотья, но чудом никто не погиб, только пару десятков спящих людей посекло стеклом.
Когда накануне друг сообщил мне, что в селе под Харьковом убило 50 человек, мне стало муторно. Я подумал, что вроде как надо ехать, но зачем — на самом деле непонятно. Журналисты, как стервятники, слетаются на гору трупов, но какой в этом смысл? Если человек может ужаснуться, он ужаснется и так, а репортажи делают событие еще более обычным.
Наш фиксер гонит по трассе — мы хотим доехать в Грозу раньше, чем остальная орава журналистов. Я вспоминаю, каким мудаком себя чувствуешь, приставая к расспросами к людям, которые только что потеряли родного человека. Может попросить близких вспомнить, что именно погибший делал вчера? Солдаты на блокпостах пропускают нас, не глядя, — интересы офиса президента сегодня совпадают с нашими.
Приехав, мы видим, что камер уже больше, чем людей. Село маленькое, из трех улиц. По ним ходят группы девушек-психологов в синих накидках, которые ласково разговаривают с местными женщинами. Кроме них на улицах: менты, ООНовцы на белых джипах и несколько бригад волонтеров. Журналисты стараются друг другу не мешать, мы вместе окружаем очередную заплаканную женщину и задаем ей одни и те же глупые вопросы: «Расскажите, как это было?», «А почему вы туда не пошли?», «Как вы думаете, почему они это сделали?» При этом стараемся встать так, чтобы не попасть в кадр друг к другу. А о чем еще спросить убитого горем человека, из которого нужно вытянуть яркие подробности?
Утром в четверг в селе должны были состояться поминки по Андрею Козырю, погибшему на фронте сельчанину. Напротив руин на лавочке сидят три старика. Главный — пожилой дядька с тяжелой, квадратной челюстью и лицом грубого, угрюмого человека. На просьбу представиться отвечает с недоверием: «“Коля…” — “А фамилия?” — “Фоменко…”» Старики вводят в курс дела:
— Андрей был в Польше, постоянно где-то на заработки ездил. Как только началась война, [он] с [сыном] Денисом приехал с Польши и пошел [на фронт]. В одном окопе с сыном был. Что-то прилетело — батька убило, а он остался. Сын взрослый, лет за двадцать, женился уже, недавно свадьба. Андрея похоронили в Днепре, а сын еще воевал полгода, потом деньги получил — решил перезахоронить. Ну и батько там загинул, а хлопчик тут, и жинка, и жинкина мати, и тесть его, Гриб, погиб…
Нам рассказывают, что Денис был с отцом в одном окопе. Страшно представить, каково ему было перенести его смерть. Возможно, поэтому ему было важно перезахороронить отца на родине и устроить достойные поминки. Он решил потратить накопленные боевые выплаты. Организовывал все тесть Андрея, Николай Гриб, он купил продукты, договорился насчет помещения бара, стоявшего закрытым с начала войны, привез газовые баллоны, нанял несколько женщин помочь с готовкой. Приготовления велись несколько дней, рассчитывали на сто человек. Кажется, остальным сельчанам тоже было важно почувствовать какое-то единство в тяжелые времена, поэтому все туда пришли.
«Гриб звал всех односельчан за пару недель, — говорит дед Коля Фоменко, — Всех приглашал — ханурик, не ханурик. Гриб в конторе тут работал главным инженером, бывший колхоз. Я не уважал этого тестя, он приедет не поздоровается. Я не пошел».
— Вы услышали взрыв?
— Не слышал, просто раз — и по двору покатился, как чебурашка. Думаю, что такое. А я же знал, что жинка пошла. Прибежал, а что толку — тут только трупы валяются, куски мяса, печенка валялась людская, никогда в жизни не видел. Там же газовые баллоны, они есть готовили. Жинку не нашли. Это ж самое хуже, нечего даже хоронить… — грубое лицо дядьки кривится в плаче, как у маленького ребенка. В этот момент я и вижу в нем ребенка, которым каждый из нас остается всю жизнь.
Я пытаюсь расспросить его про жизнь. Дядька говорит, что он не местный, из Луганска, на бензовозе работал, в Россию ездил, двадцать лет в такси (мне становится понятен его угрюмый вид). На пенсии они решили приехать на родину жены: «Приехали — тут же земля, вроде, для себя пожить. Пару свиней держал, ну и огородом жинка занималась, все закрывала, все варила, и варенье, всю эту хуйню-муйню, блядь…»
— А что жена делала вчера?
— С утра жарила блины с творогом. Я говорю: «А что ты спешишь?» А она: «Да надо же идти на мероприятие». И вот она бегом-бегом, с соседями и пошла. Сосед мой Толик, забор в забор, пошел. Жинка уговаривала [меня], я говорю: «Ну не хочу я, не пойду и все. Я никого не знаю, что я пойду, поесть?»
Похоже, жизнь дядьке спасло то, что он по-прежнему ощущал себя в селе чужаком.
— А позавчера вы что делали? — не унимаюсь я.
— Да то же самое, то бурьян, то помидоры с корнем вырывали, яблок нарвали, да покушали, а тогда отдыхали, телевизор дивлюсь. После обеда опять же — курям, туда-сюда, позаметали, листья позгребали.
— А она?
— Да чем каждый день: жрать готовила, стирала, убирала.
— А она кто была по профессии?
— Сорок лет в Луганске на тепловозном заводе, пенсию зарабатывала, каждую копеечку считала-считала. А теперь — нахуй они эти гроши, нахуй оно все, ничего не нужно, бери запали все… В погреб залез — все забито, куда оно, не поем ничего…
Дядя Коля снова плачет. Я думаю, каково ему смотреть на оставшиеся от жены закрутки, которые надо есть, понимая, что больше их никто уже не сделает.
— А почему это случилось? — спрашивает кто-то из журналистов.
— Я думаю, что кто-то сдал, что военного хоронят. Хотя там военных никого не было.
Версий, собственно, две. Первая, вполне правдоподобная, что российские войска узнали про похороны военного и решили влупить по ним. Вторая — что просто ударили по большому скоплению телефонов. В то, что это просто ужасная случайность, никто не верит. Впрочем, утром я своими глазами видел, как российская армия использовала один «Искандер», чтобы убить десятилетнего мальчика в цветастой пижаме и его бабушку, а второй — чтобы разметелить тихую улочку в центре Харькова.
***
Бывший бар представляет собой кучу камней, мне не хочется туда идти. Коллега сообщает, что наш фиксер нашел руку, и хотел ее нам показать.
«Там такая сцена была, страшная и смешная одновременно, — коллега говорит очень философски, — спасатели выбирали остатки тел, не знали, куда их положить и складывали на большую сковородку, которую там нашли. И все их снимали. А потом они сообразили, что это жутковато смотрится, и попросили: “Пожалуйста, что вы сейчас наснимали, не надо использовать, давайте мы переложим, снимите заново…”»
***
Ближайший дом к тому, что осталось от кафе, где проходили похороны, — контора сельхозпредприятия, бывшего колхоза. Окна и двери вынесло, крыша развалена. У палисадника я вижу троих женщин, которые пристально вглядываются в руины, словно хотят что-то понять. Одна из женщин, Тамара — оставшаяся в живых бухгалтерша этой конторы. Две ее коллеги пошли на поминки и погибли.
— Мы ж на работе были. И я ж собиралась [пойти на поминки], у меня бабушка лежачая. Думаю: сбегаю, переодену бабушку — и припоздала, — вспоминает Тамара.
— А я шла до коровы доить. «Ну шо, Валентина, ты собираешься, пойдем?» Кажу: «Нет, Ира, я сегодня не, не пойду». А она не пропускала, ну коллектив свой, надо поддерживать.
— И у нас должна была быть ревизия, передача магазина, после обеда собиралась там посчитать что-то.
— А я ей говорю: «Оля не ходи, отдохни!», а у нее вечно беспокойство, ответственность, ну шо там балакать.
Я понимаю, что две другие женщины — мать и дочь. Дочь, полная молодая женщина, начинает плакать очень горько. Я спрашиваю: «Кто-то из родственников?», она мотает головой. Мне странно, что она так плачет по чужим.
— У вас дверь не закрывается? — спрашивает старушка Тамару, — показывая на вырванную дверную коробку.
— Нет, мы полдня вывозили, что смогли. Там ж документация, с нас же будут и спрашивать. Собираем и голосим: «Ой Гриб-Гриб, что ты наделал!» Хоронили одного, а похоронили полсела. Ладно, кто разу хоть погиб, не понял, что случилось. А кто лежал помирал…
— Андрей приехал, забрал…
Я чувствую, перед женщинами сейчас разверзлась пропасть. Двери смерти открылись и вернувшийся Андрей Козырь увел туда половину их мира.
Женщины говорят, что со вчерашнего утра никто из них еще не спал: «Мне просто дома страшно находиться, — признается Тамара, — Мечешься дома, как в клетке, не знаешь, куда его пойти. Нас же все меньше, по свету все уехали…»
Поэтому Тамара возвращается к разбитой конторе и, держась за палисадник, смотрит на то место, где был бар.
— А как их звали?
— Ирина и Галина, — отвечает Тамара неохотно.
Я чувствую, что она хочет сказать: какое имеет значение, как их звали? Мы с ней находимся по разные стороны горя. Я пытаюсь вытянуть из нее, чем занимались погибшие.
— Да люди как люди, все буднично. Простые, нормальные люди. Ну, бухгалтерия, ну чем мы занимались. У нас в поле работают механизаторы, мы собираем сводку, топливо, кто чем заправляется.
— Расскажите о ком-то конкретно.
— Ну как конкретно рассказать? Жили все своей жизнью в основном. Ну общались через забор: «куда там, шо там, как там», «помощь нужна-не нужна». У молодежи был свой девичник, у нас свой. Девчата праздники отмечали. Мечтали, ездили, дивились на другие страны, приезжали нам тут рассказывали. И оккупацию пережили дружно, никто никогда врагами не были. И в одну минуту…
— Ну может, про кого-то отдельно расскажете?
— Твердохлеб Ирина, Хайбако Татьяна, Пантелеева Ирина, Таран Галя, Андрюсовича Миколы жинки Татьяны тоже нема, ох, не могу, извините.
— Ну люди же погибли, мне кажется, важно про них рассказать.
— Да люди как люди. Это их не поднимет. Тут за одного конкретно не скажешь, тут всех нужно каждого конкретно брать. А за всех вспоминать это тяжело…
Видимо, женщина пытается объяснить, что по-отдельности люди не существуют, а описать всю потерянную жизнь за пять минут она не может.
***
Мы видим мужчину средних лет в трениках и шлепанцах, который сбивчивой походкой идет к бывшему бару.
— Я просто хочу пойти посмотреть, как моя жена погибла, — говорит он с пьяным нажимом, — И все. Просто и все. А что мне делать? Просто в запой пойти, как русскому… — пьяный смотрит на нас — как украинскому мужику. На три дня запить…
— Как вас зовут?
— Юрий. У меня жена лежит, у меня остался дом пустой. Мне делать нечего! Я не знаю, как мне быть! В ДОСААФе я работаю: мне звонят хлопцы: «Грозу пиздануло, бар разрушило» А моя жена в конторе работает. И у меня сразу интуиция, плохое чувство. Я приезжаю, а это моя жена лежит. Я думал, ее спасло, а ее не спасло, у нее голова пробита, живот пробит, и ногу. Хлопцы…
Мужчина обнимает нас с коллегой и плачет. Мы стоим втроем с этим колдырем посреди улицы, обнявшись.
— Так вы с России? Передайте этому Путину, идиоту, я себе достану автомат… Что мне делать? Я пью, водка у меня стоит, приходите.
На самом деле, выпить ужасно хочется.
— Не можем, работа.
— Так вы из США? Передайте тому Байдену, идиоту, хай кончает войну. Ну нахера нам это надо? Ладно, я пойду…
Мужчина уходит к месту взрыва. Похоже, что эти сутки он просто бессмысленно ходит между руинами и пустым домом.
***
Еще две женщины стоят в отдалении от бара. Красивая девушка с телевидения спрашивает их:
— Как вы думаете, почему они это сделали? Здесь есть какие-то военные объекты?
— Мы не знаем…
Одна — застенчивая, маленькая, лет семидесяти. На вопрос, как ее зовут, робко отвечает «Таня… Лукашева». На поминках у нее погибли дочка и зять. Вторая женщина, лет шестидесяти, Алла Зозуля, школьный библиотекарь, рассказывает мне про этого зятя, местного учителя математики, какой это был хороший человек. Как он водил детей в походы, в лес, в Одессу возил, в Святогорск, на экскурсии, «и дети до него с душой…»
— Один раз кот залез у него на стол, — Таня тихо смеется, — А онлайн вел, по компьютеру. И детвора со второго класса все своих котов начали показывать: «У меня тоже кот! И у меня кот…» Я вижу, что у Тани какой-то счастливый, почти блаженный вид.
Алла говорит, что у нее муж и сын на войне. Вместе пошли служить: сына мобилизовали, и муж пошел с ним. Таких историй, когда отец идет на фронт, потому что не хочет отпускать сына одного, я слышал уже много.
Я спрашиваю Таню, кто она по профессии.
— Штукатур-строитель, — отвечает она радостно, — Хотя училась на электросварщика, но я сварщиком недолго была, а штукатуром всю жизнь. А муж у меня каменщик-плиточник, мы работали по вокзалам железнодорожным. И вот мы где ни едем, везде мы робили. Внучка говорит: «Как получается, что это вы все строили?» — Таня счастливо смеется.
Кажется, что она вообще выпала из ситуации, находится где-то за пределами своей жизни, где произошедшее не до конца реально. «Дочку я мертвой не видела, — говорит Таня задумчиво, — Зятя нашли, опознали, а дочку и сваху не нашли. Не верится,что ее нет. В хате все смотришь, то ее вещи лежат, то она сделала что-то…»
Мне кажется, Танино сознание не может понять факт отсутствия дочки. Которая только что существовала, и вдруг исчезла совсем.
***
Подъезжает машина, мужчина спрашивает, дома ли Валерка. Про Валеру я уже слышал, это мужчина, у которого погибли шестеро родных: брат, сестра, дочь, зять и его родители.
Мужчина, Володя Меленченко, обещает нас подвезти. По дороге он рассказывает, что сегодня утром обстреляли Шевченково, поселок, в паре километров от Грозы. Хотя фронт далеко, в пятидесяти километрах: «Я только вышел с подъезда — как начало валить, пять раз, кассеты. На улице Покровской соседи, муж и жена занимаются цветами, прямо во двор прилетело, ее ранило. У нас там старый аэродром».
Валерий Козырь, дядька лет шестидесяти пяти, с круглой головой, на нем, как принято у крестьян, надето десять одежек, руки, как ковш бульдозера. Он сидит на лавочке около дома погибшей дочери и зятя. Он словно ждал нас, сразу же начинает возбужденно говорить и жестикулировать:
— В один момент дочка, зять, сват, сваха, брат, сестра, шесть родичей, кумы — все в один день! У меня зять, Толик Пантелеев, такой человек был! Я скажу одним словом: если едем с ним на машине в район — от самого малого до начальника полиции все бибикают. Людина безотказный, подъезжает до магазина, привозит товар, водку, подбегают хлопцы: «Толя, помираем». Вытянул бутылку, отдал, пошел, заплатил: «Я бутылку взял»
Валера говорит возбужденно, жестикулирует. Он трезвый, даже какой-то необычно ясный.
— Зять заводила такой, и день шофера он организовывал, скинулись по 200 гривен, он свою тысячу ложит, чтобы хватило всем. Зять круглосуточно трудился: свиней по людям скупляли, холодильники, рубали, продавали. График у него — с четырех утра до девяти вечера. Двадцать свиней держал. Вы не с села? Это тяжкий труд: 31 декабря, и 7 января — сам не поест, а им даст «Я для детей. Хай батька помнят, шо вин не заставлял ничего робыть…» Скорости поломались у дочки на велосипеде — на другой день новый купил. И телефон у него тоже не замолкал, такая людина была!
Валера говорит и говорит про зятя. Мне кажется, воздвигая ему памятник, он может не думать о случившемся.
— Самая красивая пара, их уважали и в селе, и в районе. Все называли ее Олечка, любой и каждый, не Оля, не Ольга, это значит что-то? Полгода назад Толя пробалакался, был выпивший, говорит: «Я умру, а ты Оля красивая, а ты будешь с кем-то путаться». А она: «Не, Толя, умирать будем вместе». И так вышло, в одну секунду.
И он не хотел ехать, тут надо управляться. И свату моему надо было ночью на поле ехать охранять. Я говорю: «Да не ходи, тебе же ехать». «Да я пить не буду, посижу с хлопцами, пообщаюсь.» Мы со сватом же выросли вместе, писюнами мерялись с детства. Знаете, бывает, со сватами скандалят: моя детина лучше, или кто чего больше дал. А мы все вместе делали, в армию пошли, он пришел, я пришел, так случилось, что дети наши поженились, внучат нам приобрели.
Лихорадочно рассказывая, Валера рисует нам портрет красивой семьи, которая теперь существует только в воспоминаниях.
— Самый лучший наряд одела Олечка, прическу сделала. У нас же как: ты можешь не поесть, но чтобы выйти в люди, ты должен. Я глядел — даже в городе не так одеваются, как в селе у нас на праздник. Гроза такое село — родился, крестился, все вместе, невеличке, дружное, каждый забор покрашенный. Это последние лет 10-15 стали с других областей приезжать люди, а так село как кулак было. Вот и на поминки пришли люди. Десять минут, как зашли, наверное, по чарке не успели, Отче Наш только прочитали. Дьяк наш местный, должен же был петь. Пел Касевич, не знаешь?
Жена Валерия Люба, глядя в пустоту, мотает головой.
— 27 человек, которых опознать можно, а остальные фрагментами… Я говорю: может, мемориально или как, братскую могилу, один памятник на всех? Ну пусть решают. Полтелефона надо вычеркивать. На тот же свет не дозвонишься. И я бы там был, только на работу мне. Это уже второй раз судьба меня спасает. Я на автоколонне нефтегаза сторожем. И при оккупации обед не взял, приехал сюда, четыре километра. Только супа горохового насыпал, а туда HIMARS. Звонят: «Твою работу размолотило».
Подходят новые журналисты. Я слышу, как Валера раз за разом повторяет одно и то же: «Мы со сватами дружили и дети женились», «едем с ним на машине в район — все машины сигналят…», «скорости поломались у дочки на велосипеде — на другой день новый купил…», «они же только зашли, по чарке выпить не успели…» Люба молча сидит рядом на лавке и абсолютно бессильно глядит куда-то сквозь журналистов.
— Теперь нам с бабушкой — ну ничего.., Мне деваться некуда, понимаете? Если бы был выход… — Валера с силой трет седую щетину на голове, — И я сознаю, что тут выхода нет, мне надо трудится! Поглядите на руки, — Валерий показывает ладони, одна изуродована шрамом, — Я двадцать лет баллоны тягал, сжиженный газ по селам возил. Вышел на пенсию: думал же рядом дети, стакан воды принесут… Ну, выхода нема — потому что ради деток.
Я вижу, что трое оставшихся на его попечении внучек, ради которых надо трудиться, являются сейчас для него единственным спасением.
***
К обеду журналисты и ООНовцы разъезжаются, один за другим большие джипы уносятся по проселку к трассе. С борта большой волонтерской фуры пострадавшим начинают раздавать гуманитарку: доски, плиты из древесной стружки, одеяла. Жители сбегаются, у фуры выстраивается суетливая очередь. У многих женщин черные косынки, но они так же толпятся, жмутся и судачат — очередь диктует свой вайб, не вяжущийся с моментом. Сгрудившись вместе, сельские люди выглядят кургузо и жалко. От фуры уходят радостные, в этих своих резиновых сапогах, тащат пару бесплатных одеял.
— Дядь Вась, а я вас похоронила…
— А бабушка дома сидит — троих детей убило, а четвертый в России.
— Алинка тоже одна осталась, может, увезли ее. Я хотела гроши занести, а там закрыто.
— Ой, где те гроши собрать и кому теперь нести! В каждой хате убитый.
— Галя Ходак спаслася, меж холодильниками была она. И потолок упал, а она между ними.
— И Оксана пришла в себя — у нее нога, что-то в голове и челюсть. Пришла в себя и все хочет сказать: «И! И! И!» — Игоречка кличет, а он погиб.
— Да лежал, хай там бы лежал, на что его перевозить. Ну кто-то навел. Милиция приезжала, телефоны проверяла, говорят, что трех человек забрала. Ну у кого российские номера или кто знает…
— Ну сейчас же техника, ну телефоны проверить! Только люди сели за стол. Ну во-первых, конечно, тех кто там не был, проверять. Ой, я не знаю…
Какая-то женщина в черном платке с двумя детьми грузят в старую «копейку» с прицепом плиты и доски. Я спрашиваю, кто у нее погиб. Кто-то двое, я не успеваю запомнить. Прошу ее рассказать, в обмен предлагаю разгрузить машину. Она соглашается. Но, взяв рюкзак, я вижу, что «копейка» дергается с места и уезжает, а дед за рулем бросает на меня косой взгляд. Упрямо решаю их найти, на перекрестке вижу трех старух на скамейке.
— Не надо нас расспрашивать, — говорит одна, — У всех тут погибшие. Вам интересно, а нам неинтересно.
Я иду по селу, вглядываясь во дворы. Крашеные машины стоят перед каждым третьим двором, из-за заборов сумрачно поглядывают хлопцы. Я вспоминаю корреспондентку, которая задавала риторические вопросы, ожидая нужный ответ. Блядь, ну просто пройдись по селу. Теперь я вполне верю и в скопление телефонов, и в звонок корректировщика.
Начинается дождь, я подсаживаюсь в машину к испанским журналистам и тоже уезжаю. К вечеру все разъедутся и село останется само с собой, маленькое, серое и обезлюдевшее.
P.S.
Через пару дней СБУ сообщило, что нашло наводчиков и опубликовало их переписку. По их сведениям, это были братья Мамон, местные менты, которые пошли служить оккупантам и потом ушли вместе с ними в Россию. В СБУ подчеркивали: наводчики знали, что на поминках будут их односельчане, в том числе и те, кто предоставлял им информацию. Было похоже, что переписка подлинная, но что могло заставить человека убить всех своих соседей? Мне было трудно поверить в существование таких сказочных злодеев.
Из опубликованных сканов видно, что младший брат Дмитрий списывался с односельчанами, узнавал о происходящем на родине, сообщал информацию брату, а тот передавал ее россиянам. К этому времени они оба уже жили где-то в Белгородской области. Второго октября Дмитрий сообщил, что в селе пройдут похороны погибшего военного Андрея Козыря. Владимир стал выяснять место и точное время собрания.
— Вообщим я объяснил что будут гражданские и наверно не будут туда подарки отправлять, хотя есть вероятность что там будет много .….. (слово в публикации заблюрено). Он же служил в .…..? (здесь и далее орфография и пунктуация переписки сохранены — «Черта»)
— Нет вроде, как тро он вроде пошел.
— Друзья говорят что в .…… Ну хуй с ним.
Но российские войска отправили «подарок». Мне кажется, это словцо хорошо выражает, что война делает с людьми. Сразу после обстрела Владимир снова написал Дмитрию: «Ну как братик тишына???». Через час тот ответил:
— Вояк там не было. Человек 30 мирных легло.
— Как не было??? Ебануться
Вскоре Дмитрий Мамон написал своей девушке:
— Вовка пидор страшный уебали по кафе. 100 человек мирных жителей погибло. .…. батя погиб .….. батя погиб
— Бляяя. Сука. Вот Вова урод. Слов нету. И что теперь?
— А что ты сделаешь? Нужно уточнить
— Пиздец. Просто. Пиздец
— Ты никому не говори, что это Вовка скинул. Поняла?
— Хорошо
— Вообще никому
— Хорошо. Только ты это знаешь?
— Да
— Как после этого с ним разговаривать тебе?
— Я не знаю. Ты во сколько приедешь?
— Сама не знаю. Хуйню какую-то не могу найти, положила в одно место, нету. И пациент опаздывает
Фамилии в опубликованной СБУ переписке заблюрены, непонятно, чей батя погиб, но журналисты выяснили, например, что Николай Гриб был близким другом Сергея Мамона, отца братьев. Погиб в кафе и Владимир Муховатый, отец лучшего друга Дмитрия. В тот же день Дмитрий писал другому знакомому:
— Хуй я буду больше че скидывать. Уебали по кафе. Вова ебаный
— Реально? Откуда инфа
— Позвонили с деревни
— Есть кто погибшие из твоих мирных?
— 30-40 человек
— Бабок заработал. Все твои знакомые? Короче набери как будешь свободен
— Да, и все нормальные
— А вояк там сколько было?
— Не было
— Зачем тогда били туда? Зачем Вова такую хуйню сделал?
— Я не понимаю. Все кто был в кафе 100 человек все погибли
— Ебать. Твоя знакомая тоже получается которая там работала?
— Да
Судя по переписке, для Дмитрия Мамона случившееся стало неожиданностью, хотя он сам сдавал брату информацию и получал за это деньги. При этом старший, хотя и успокаивал его, точно знал, что «подарки отправлять будут» и ждал их. Зачем он это делал?
— Знаешь, мне кажется, я понял, — сказал мне журналист «Грат» Алексей Арунян, обзвонив людей, с которыми мы говорили в Грозе, — Этот старший брат — он сын от другой матери. Это важно: он сам в Грозе никогда не жил, а жил в Чкаловском, это другой район. То есть он всех этих людей не знал. Их хорошо знал младший, который ему сливал инфу. То есть один общался с русскими, другой с местными. При этом они оба считали, что на поминки придут в основном военные. Почему? Да просто потому, что это тупые менты. Они же пророссийские, а во время оккупации в Грозе никто особо не выступал. И им просто казалось, что все думают примерно, как они.
Действительно, Александр Муховатый, у которого в кафе погибли родители, в разговоре с корреспонденткой «Укринформа» Юлией Байрачной вспоминал, как его друг Дмитрий объяснял, что «Буча и Ирпень — это фейк, постановка, Путин хороший, и с ним все будет зашибись…»
После удара по Грозе представитель России в ООН Василий Небензя завил на заседании в штаб-квартире ООН, что «в селе проходили похороны высокопоставленного националиста» и Россия разбомбила его соратников. Тем самым впервые за всю войну российские власти официально признали, что ударили по гражданскому объекту. Но на поминках не оказалось ни одного действующего военного, а никаких националистов в Грозе, полагаю, отродясь не было.
Тем не менее, похоже, что Небензя верил в свою ложь. Корреспондент Spiegel Кристиан Эш обратил внимание, что Z-каналы распространяют конкретную информацию об этом «националисте» — офицере штурмового батальона «Айдар» (входит в состав 53-й отдельной механизированной бригады ВСУ, в/ч А0536) — Козыре Андрее Викторовиче, 22.06.1978 г.р.
— Они просто перепутали двух Андреев Козырей, — сказал мне Кристиан. — Конечно, там хоронили совсем другого человека. Тот Козырь — Андрей Борисович, 1972 года рождения, не был никаким офицером, он простой мужик, на фронте вообще пробыл три дня, его сразу убило. Одна женщина в Грозе сказала мне, что Андрей был ужасно близоруким, она вообще не понимает, как его взяли. «Я ему говорю: как ты будешь стрелять, ты же слепой?» Но русские всего этого проверять не стали.
Очевидно, что именно про службу в «Айдаре» Владимир Мамон и спрашивал брата в переписке.
— … хотя есть вероятность что там будет много [айдаровцев]. Он же служил в [айдаре]?
— Нет вроде, как тро он вроде пошел.
— Друзья говорят что в [айдаре]. Ну хуй с ним.
Вот и вся проверка. Владимир Мамон не знал Андрея Козяря, он просто сообщил «друзьям» имя и фамилию, а те сказали ему, что хоронят айдаровца. Выяснять реальность ему не хотелось, а хотелось выслужиться. Он поверил в эту версию и полагал, что на поминки придут военные. А если забредут и гражданские — сами виноваты.
Дмитрий Мамон знал Андрея Козыря, но он просто привык считать, что начальству виднее, не хотел задумываться и хотел заработать. Его дело было маленькое. Братья Мамоны правда вели себя, как обычные менты. А русским мерещились их «нацики», им хотелось отчитаться, что они убили много «айдаровцев». Эта ложь ушла наверх и прозвучала в ООН. Жителей Грозы убил тот самый морок, который породил всю войну.
В день трагедии Дмитрий Мамон писал кому-то из знакомых:
— У .…. погибли мамка с батей, трое маленьких детей осталось, бабушек и дедушек тоже всех убило.
— Димон это пиздец, это все на совести Вовы если он туда приложил руку. Я думаю какой бы флаг не весел в селе вам делать больше нечего. Тупо мирных накрыли. Жалко пиздец людей.
В этой реплике выражены отношения с властью: верх могут взять те или эти, для большинства жителей это просто вопрос флага. Если бы не катастрофа, соседи спокойно простили бы Мамонам сотрудничество с любыми властями. Мне кажется, трагедия Грозы показывает, как работает война. В ней не нужны сказочные злодеи. То, что «Искандер» прилетит в деревенские поминки — вопрос лишь времени и статистики.
