Поезд шел из одной из кавказских республик. Соседи по вагону были самые обычные для военного времени: кто-то ехал навестить близкого в госпиталь, кто-то — после ранения на реабилитацию. Мужчина после домашнего отпуска через Ростов возвращался на фронт, еще один тем же маршрутом ехал работать на оккупированные территории.
Денег немного побольше
Мой сосед, представившийся Евгением, нижнюю «боковушку» на ночь не раскладывал. Ему лет пятьдесят, драповый пиджак свободно висит на узких плечах, длинные волосы спутались, очки с тонкими стеклами съехали на нос. Мы разговариваем несколько часов — и все это время он то мнет свою шляпу, то проверяет навигатор. Тот барахлит, Евгений нервничает.
Мужчина едет на работу в Луганск. Что именно там нужно делать, Евгений не знает, но схожий опыт уже имеет. Зиму он провел в оккупированном Мелитополе. Откликнулся на вакансию разнорабочего и приехал за свой счет в Россошь — «благо, всего день дороги от дома». Ожидал, что поедет на вахту куда-нибудь на Север. На месте сказали, что есть шанс поехать в Мелитополь за деньги «немного побольше».
— Я и сел в тот автобус. Что мне терять-то? — вспоминает Евгений. — Мы в Мелитополе жили в отеле. Но, скажем так, не с максимальными удобствами: где-то туалет не работал, где-то не было душа, где-то — чайника. Утром по дороге на рабочую точку давали бутерброд с сыром, но что-то горячее надо было придумывать самостоятельно. Но зато всего пару месяцев и в тепле — жить можно.
На месте Евгению и другим вахтовикам объяснили суть работы: им предстояло рыть окопы и траншеи. Никто особенно не удивлялся — «что еще делать в Мелитополе во время войны?» Однако некоторые высказывали недовольство по поводу того, что обо всем узнали только на месте.
— Но вы думаете такие уезжали? — риторически спрашивает Евгений. — Ты уже приехал, деньги обещаны, работа есть. Скорее, наоборот, некоторых выгоняли за пьянство. Добровольно не уехал ни один человек.
Евгений перечисляет вахтовиков: «должники банков, пенсионеры, алкаши, которым терять особо нечего». Поначалу на употребление алкоголя закрывали глаза и просто просили чаще стирать белье, «чтобы запаха перегара не было». Потом пьянство усилилось: «некоторые люди обнаглели и охамели. Один в печку ливанул бензин вместо воды. Сгорели почти все матрасы».
Мой собеседник сетует на то, что вахта была совсем не безопасной: время от времени случались прилеты, пострадал один рабочий. «Мы люди невоенные, компенсации за раны не положены, так что со всех сторон выходит, что лучше беречь себя, а как это делать рядом с фронтом — уже другой вопрос».
Дома Евгений рассказал жене и дочери, где был и чем зарабатывал. Те его не осудили — «в конце концов, я же не убивать поехал, а рыть траншеи, да и деньги, как мы знаем, не пахнут».
В целом мой собеседник вахтой остался доволен. У местных жителей всегда можно было попросить алкоголь, гашиш и разные вещи по необходимости. «Мелитопольские не выкобенивались, если знали, где взять, — приносили».
— А сейчас вам снова ничего, кроме места встречи в Россоши, не сообщили?
— Как и тогда — ничего, каждый раз, вероятно, новый сюрприз.
Когда Евгений искал работу в родном городе, ему редко попадались вакансии с зарплатой больше двадцати пяти тысяч рублей. Почти всю жизнь Евгений работал охранником в колонии — стоял на вышке и следил, чтобы осужденные не покидали территорию, а потом сам попал в оренбургскую колонию для бывших сотрудников. Дали три года за нелегальное хранение оружия дома.
— Мне с детства было интересно оружие. Я бы сказал, что это хобби, — рассказывает Евгений. — Оружие определенной направленности меня интересует: пистолет, револьвер и пистолет-пулемет. Из самых обычных, всем доступных вещей можно соорудить оружие, которое легко убивает! Это что, может не интересовать?!
О колонии Евгений тоже отзывается положительно. Было много осужденных с Кавказа, которые представлялись сотрудниками администрации Кадырова и норовили устроить свои порядки, но это «не сравнится с тем, что творилось в обычных колониях». За время срока Евгений обзавелся знакомыми из разных городов России — «а где бы еще я их встретил?», а также поработал в оранжерее.
«Такой красоты я не видел никогда: сто квадратных метров теплиц с цветами! — мечтательно вспоминает он. — В последний год только тюльпанов мы посадили тридцать сортов». В юности мужчина закончил художественное училище и до сих пор задается вопросом: может ли в одном человеке сочетаться любовь к искусству и способность выстрелить в человека. В людей Евгению стрелять не приходилось — только в знак предупреждения в воздух.
Сослуживец и близкий друг Евгения однажды убил человека и получил за это награду. Осужденный пытался достать с окна сверток и продолжил лезть на стену после предупреждения. Сослуживец от этого происшествия с виду никак не изменился, «обычный семейный человек». Это склонило Евгения к мысли, что убивать может каждый. В начале войны он подал заявление добровольца через Госуслуги. Особенного мнения про войну у Евгения нет. С одной стороны, его прабабушка была украинкой, с другой — военные выплаты кажутся ему хорошей возможностью поднять свой уровень жизни.
— На фронте я не буду думать о прабабушке, буду стараться все воспринимать как работу. Герои-патриоты что, по идеологическим соображениям убивают? Я думаю, за медали, деньги и славу, а на камеру они вынуждены говорить: «кругом фашизм».
Евгений не получил ответ на свое заявление через Госуслуги, думал податься через ЧВК. Потом многие знакомые не вернулись с войны, а их родственники не смогли доказать гибель и не получили никаких выплат. «Если мне принесут домой повестку, я пойду на войну без вопросов. Но рваться сам перестал, уж лучше рыть траншеи».
Подходит продавец лотерейных билетов и ставит на стол коробочку с желтыми листами:
— Даже если ничего не выиграете, вы поможете детям. Возьмете парочку?
— Я только еду на вахту. Еще ничего не заработал в этот раз, — чеканит Евгений. — Знаете, думал, хлеба с собой взять, но оставил в итоге жене и дочке, у них у самих сейчас все не очень.
Своего рода обреченность
Рамзан совсем седой, но еще крепкий, сидит с очень прямой спиной и все время поправляет хорошо выглаженную рубашку. Он везет пакеты с фруктами: персики, яблоки и маленькие дыни — «сыну в госпиталь». Повестки пришли всем его пятерым сыновьям, но на фронт пошел только младший, Юсуп. Рамзан говорит, что «мальчик второй раз оформляет ранение» — и попадает на лечение.
Рамзан тоже прошел войну. Его руки и шея до сих пор в широких рубцах. Он воевал на стороне сепаратистов в Первую чеченскую. Рамзан презирает «Единую Россию», верит, что Чечня скоро сможет стать отдельным государством. Он упорно называет проспекты Кадырова и Путина в Грозном на прежний манер: Ленина и Победы. Рамзан брезгливо смотрит на военных, «сын мне рассказывает, что 90% воюют за деньги, они не Украину ненавидят, а просто убивают за деньги. Это уже обреченность своего рода».
На следующее утро к Рамзану подходит Слава. По морщинистым с синими наколками рукам и высохшему телу кажется, что Слава совсем пожилой. На деле же ему около сорока. Он одет в военную форму, левая рука подвешена на косынку.
— Рамзан, а выходит, это я по тебе стрелял в Первую чеченскую, — видимо, Слава прислушивался к вчерашним рассказам Рамзана. Глаза у Славы мокрые, цвет сразу не разберешь, не то темно-изумрудный, не то просто серый.
— Выходит, — Рамзан сводит седые брови и смотрит снизу вверх.
— Нас, как слепых котят, бросили. Мы или нас, они сказали. Зато у вас город теперь красивый.
— А ты знаешь, Слава, мне совсем не нравится этот город. Грозный до войны был красивый, после — люди редко что умеют отстраивать.
— Ты прости меня, Рамзан, если я тебя прогневал.
— Ох, я кофе прозевал — перелился. Дай мне тряпку, — Рамзан протирает кулер. — Да я прощаю все, мы же видели тогда, что в основном быдло идет, что сказали, то исполняют.
Слава русский. Рос в поселке на Кавказе, семью тянула мать, в армию пошел, потому что «западло было не пойти», поехал прямиком в Чечню, потом вернулся, работы не нашел, убил человека в пьяной драке, сел, в колонии убил милиционера, «потому что система довела». И тянул бы свою двадцатку до конца, но прошлой зимой освободился через ЧВК «Вагнер». На волю попал только сейчас, после огнестрельного ранения. Одно плечо у него сильно ниже, мышцы еще не восстановились. Зато Слава успел заглянуть в родной поселок и едет на консультацию в Москву.
— И плацкартным билетом обеспечили, где еще такая благодать, как в армии? — не то шутит, не то восхищается всерьез военный. — Я всегда знал, — что на воле, что в армии, что в тюрьме — за пацанов буду стрелять без жалости. Я воюю, потому что не хочу, чтобы на моей родине, на Кавказе, люди становились фашистами и кричали: «Хайль, Гитлер!» Я сейчас видел, там два пацана идут по дорожке, по главной, блять, сельской дорожке, я сам по ней в школу бегал, и зигуют. Я поговорил с ними по-мужски, одна-то рука у меня рабочая. Они вроде бы поняли. Но мне бы хотелось, чтобы все поняли.
— Но это русские ведь ребята?
— Да, но идеи им приходят с Украины. Знаешь, ради кого я на самом деле на войне? — поднимает вдруг глаза Слава.
— Ради московской шантрапы, — безразлично говорит Рамзан, протирая стакан влажной салфеткой.
— Нет, — мотает головой Слава. — Ради моего солнышка я живу и воюю.
На разбитом экране «самсунга» он показывает белокурую девочку в костюме феи. На новогоднем детсадовском утреннике она звонко читает стихи и взмахивает пластмассовой волшебной палочкой.
— Это крайнее видео, а сейчас она уже в пятом классе.
— А вы виделись когда-нибудь? — спрашиваю.
— Нет еще, у ждули моей новый хахаль, я думаю, он ей промывает голову, не дает видеться. Но хоть видео посылала, а раньше мы по мобильнику каждый вечер созванивались. И то маза. Я как слышу это «папа», так таю. Ради этого слова на свободу хотел, а теперь хочу мира, буду воевать до последнего, — Слава глотает мутное пиво из пластика и пускает слезу.
— Жалко будет ее без отца оставить?
— Жалко. Но все-таки страна сейчас важнее.
— Ну ты где воюешь хоть? — спрашивает Рамзан.
— В Каховке. Туда же и вернусь после лечения, мне сказали. Я не чудовище. Мне в плен приходится брать, я ни к кому не проявлял ничего лишнего. Может, вы и смотрите что-то в интернете, но я лично никому мошонку не отрывал. А зачем? Есть начальство, без меня разберутся. Не я устроил войну. Я на службе, я делаю, что скажут.
Мертвые лежат на мне и душат
Илона, светловолосая и улыбчивая швея из Ростова, едет в поезде впервые за много лет. Всю дорогу она суетится и пытается навести уют: протирает стол, раскрывает контейнеры с домашним пюре и котлетами, пшикает вокруг туалетной водой и переодевается в махровый халат. Она взяла с собой двух дочерей-подростков, чтобы навестить старшего сына в военном госпитале. Они несколько раз созваниваются с родственником, который уже добрался до места и уточняют детали: сколько человек в палате, не поднялась ли у мальчика температура.
История у сына типичная. Мобилизовали в сентябре, скрываться было негде и не на что, денег хватило только на неплохой бронежилет. Да и вокруг все тоже шли в армию и войну не осуждали. Ранили, отвезли в госпиталь, теперь можно встретиться.
— Я благодарна, что его не бросили, — повторяет Илона.
Слава весело и зло показывает на меня:
— А вы знаете, что она антивоенная? У вас сын в госпитале, за нашу страну, а она осуждает!
Хоть я ничего подобного не говорила, на несколько минут повисает пауза.
— А какая разница? — наконец говорит Илона. — У каждого свои взгляды. Все сейчас в одной лодке живем.
Следующей ночью Слава вскрикивает и садится, ударившись головой о верхнюю полку. Он заваривает крепкий чай из трех пакетиков «Липтона», бросает туда кубик сахара и вдруг начинает плакать. Сначала он закусывает свои огромные ладони, потом закрывает ими глаза. Всхлипывает, сморкается в салфетку и ей же вытирает слезы. Лицо Славы вспыхивает блестяще-красным, когда мы проезжаем мимо маленьких освещенных станций.
— Понимаешь, «укры» мне снятся. Мертвые лежат на мне и душат. Я убивал и буду убивать, сейчас война, это нужно. Но они мне не дают покоя. Так каждую ночь, так всегда, — Слава прислоняется к стеклу и смотрит в темноту. — Не я начал эту войну, я не виноват, руководство занимается всем этим, почему мне так тяжело?
Перед самой Москвой одна из дочек Илоны говорит, что у нее пропала сережка с лунным камнем. Через пару минут из кармана камуфляжных штанов ее достает Слава, очень тихо говорит «извини». Никто как будто не в претензии. Два военных, познакомившись в этом вагоне, обнимаются на прощание на перроне вокзала.
На Восточном вокзале вообще много военных, они группами идут ко вновь прибывающим поездам.
