Бурный послевоенный экономический рост в США и Западной Европе к 60-м годам ХХ века возродил древний страх перенаселения и коллапса цивилизации.
Идею о том, что человечеству неминуемо грозит катастрофа перенаселения еще в конце XVIII века обосновал Томас Мальтус. В 1798 году он опубликовал «Опыт закона о народонаселении в связи с будущим совершенствованием общества», где сформулировал «непреложный» принцип: при благоприятных обстоятельствах — отсутствии войн, болезней и эпидемий — биологическая потребность человека к продолжению рода приведет к исчерпанию ресурсов и глобальному кризису. То есть к куда более страшным войнам, болезням и эпидемиям.
В этой логике любое стремление к благоденствию и процветанию требует жесткого контроля за рождаемостью и максимального ее ограничения. В том числе за счет пропаганды «нравственного воздержания от деторождения».
В 60-е годы ХХ века ситуация в экономике и обществе западных стран выглядела очень похожей на описанную Мальтусом и его многочисленными последователями. Мировые войны первой половины века уже воспринимались как страшное прошлое, которое никогда не должно повториться, прорывы в медицине и массовое распространение антибиотиков резко снизили уровень смертности от болезней, а выросший уровень бытовой гигиены позволял думать, что и от эпидемий цивилизованное человечество надежно защищено. И все это на фоне всплеска рождаемости — знаменитый бэби-бум 1946-64 годов.
Как следствие, возродились мальтусианские страшилки. В этот момент стали появляться всевозможные комитеты по контролю за народонаселением, издавались многомиллионными тиражами брошюры вроде «Демографическая бомба — дитя каждого». А в 1968 году вышла книга влиятельного профессора Стэнфордского университета Пола Эрлиха с названием, отсылающим к этой брошюре: «Демографическая бомба».
Однако в начале 70-х годов у мальтусианских страшилок появился очень мощный конкурент. Эксперименты Джона Кэлхуна на популяциях крыс и мышей перевернули логику этих страхов. Теперь страх перенаселения начал трактоваться не как «слишком много людей», а как угроза декаданса: девиантного поведения и отказа от базовых социальных инстинктов, связанных с продолжением рода. И как следствие — вымирание популяции.
«Вселенная 25»
Американский этолог Джон Би Кэлхун изучал популяции крыс с конца 40-х годов и в какой-то момент он решил, что его знания о грызунах обладают глобальной значимостью. В 1968 году под эгидой Национального института психического здоровья США он начал свой самый знаменитый эксперимент — «Вселенная 25».
Он построил загон, куда могли поместиться 3840 мышей, в него поставили достаточное количество еды и воды для почти 10 тысяч. Изначально в загон он поместил четыре пары мышей. На первой стадии эксперимента популяция стремительно развивалась — число мышей удваивалось каждые 55 дней. Через 315 дней началась вторая стадия, на которой развитие популяции замедлилось: численность мышей удваивалась в три раза медленнее. Когда колония достигла 620 мышей, началась стадия деградации. Эксперимент завершился в июне 1972 года, на тот момент в загоне оставались лишь 122 мыши, которые уже вышли из репродуктивного возраста.
Почему вымерла колония мышей? Для ученого ответ был очевиден — в ситуации перенаселения и благоденствия (доступности питья и еды) происходит распад социальной структуры, что вызывает резкий рост девиантного поведения. В том числе отказ от базового инстинкта продолжения рода. На стадии декаданса желание предпринимать усилия для спаривания либо вовсе пропадает, либо начинает быть направлено на всех доступных мышей вне зависимости от пола. Так же резко ослабевает инстинкт заботы о потомстве у самок и вообще их желание иметь потомство. В итоге популяция вымирает. Кэлхун назвал это явление Behavioral sink (в русской традиции этот термин переводят как «поведенческая клоака»)
С научной точки зрения эксперимент Кэлхуна сразу вызвал большие сомнения у ученых. Его данные не позволяли принять эксперимент как контролируемый и релевантный. В частности, возник вполне резонный вопрос: а если бы загон чистили чаще, чем раз в два месяца, то может и результаты были бы другими? Тот факт, что большую часть времени мыши проводили в загрязненном фекалиями, мочой и остатками еды помещении, мог сильно повлиять на результаты, не говоря уже про всевозможные инфекции извне.
Однако Кэлхун ничего не собирался доказывать своим коллегам. Он обращался к максимально широкой аудитории и сразу же стал описывать свой эксперимент словами и терминами, которыми описывается жизнь людей и человеческого общества. Он без каких-либо оговорок ввел термин «социальный коллапс». Мышей, занятых только собой и своим благополучием, он называл «красавцами», а распад социальных связей и утрату интереса к размножению — «духовной смертью», причем еще и усиливал этот термин отсылкой к Откровению Иоанна Богослова death squared (в русском синодальном переводе: «вторая смерть»).
Нарисованная им страшилка о грядущей судьбе человечества, где главная угроза — разрушение социальной структуры, девиантное поведение и отказ от базовых инстинктов, оказалась очень востребованной у консервативных элит.
Кто боится девиантов?
Америка конца 60-х годов находилась в глобальном противостоянии с Советским блоком и вела тяжелую войну во Вьетнаме. Адепты милитаризма увидели в концепции Кэлхуна спасительную идею: антивоенные протесты и борьба за ценность человеческой жизни, которые в тот момент были очень активны в Штатах, — это проявление социальной девиации, которая уничтожит американское общество изнутри. И если мальтусианские страшилки их не очень устраивали, так как при контроле за рождаемостью может образоваться нехватка новых солдат для новых войн, то идея борьбы против девиаций им очень подошла.
Та же история и с поддержкой церкви. Если для католиков и православных идеалом служения Христу является как раз «девиантное поведение» — монашеский отказ от секса и деторождения, то для наиболее влиятельных в США протестантских церквей ключевая заповедь — «плодитесь и размножайтесь». И поэтому картина «духовной смерти» и морального разложения, описанная Кэлхуном, им оказалась очень созвучной.
Страх повторить судьбу мышей подошел и для разнообразных групп технократов. Мальтусианские страшилки для них выглядели упрощенными и наивными. Глобальные рынки, развитие исследований сельскохозяйственной селекции и удобрений — в этом им виделось будущее, а не в страшном голоде из-за перенаселения. Тогда как истории про социальную апатию и отказ от стремления поддерживать социальные роли их действительно задевали. Домохозяйка с тремя детьми — главный драйвер любого рынка. А что делать на рынках, если не будет ни детей, ни домохозяек?
К тому же, испытывая недоверие к абстрактным философским концепциям, прагматики того времени с пониманием и интересом относились к научным исследованиям и именно тут ждали не только технологических, но и социальных прорывов. По этой же причине мало кого смущал и прямой перенос результатов эксперимента с мышами на людей и человеческое общество.
И, наконец, общее для всех консервативных групп. Картинка, которую дали эксперименты Кэлхуна, позволяла всем, кто недоволен изменениями старых норм и отходом от привычных им ценностей, ощущать себя не брюзгами, а спасителями человечества. А в любом, кто выглядит и ведет себя непривычно, видеть не угрозу привычной картине мира, а агента грядущей катастрофы: духовной смерти и вымирания популяции.
Замороженный страх
Влияние, которое оказали результаты экспериментов Кэлхуна на общественное сознание в 70-е годы, уже в 80-х начало ослабевать, а в 90-е и вовсе сошло на нет.
Оказалось, что развитие мира по сценарию «Вселенной 25» совсем не так драматично, как это представлялось в страшилках. Традиционные структуры разрушаются, но на их месте возникают вполне живые и продуктивные системы. «Девиаций» действительно становится больше, но это не деструктивный, а наоборот позитивный процесс. Гомосексуальные люди не разрушают общество, а наоборот активно борются за свое право на полноценную жизнь, полноценный брак и усыновление. Тоже и с движением чайлдфри: рост числа тех, кто сознательно отказывается иметь детей, никак не мешает развиваться буму усыновлений.
Таким образом в 90-е антиутопия Кэлхуна реализовалась, но совсем с другим знаком. Вместо деградации и распада — расцвет и прорыв.
Однако лишившись фундамента, страшилка не перестала работать. Она ушла в замороженное состояние. Слишком соблазнительной оказалось логика, при которой традиционные ценности — не пустая абстракция, а последний оплот в борьбе за выживание человечества. Про Кэлхуна и его мышей из «Вселенной 25» все давно забыли, но сама страшилка, что если позволить людям выпадать из традиционных социальных связей и функций, то это стремительно и неумолимо приведет к смерти популяции (человечества, цивилизации, страны) — осталась. Как защитная реакция элит и способ их борьбы за контроль над людьми и миром.
