Рюкзаки, американские миссионеры и бандиты в трениках
Я родился в Москве в 1970 году. Учился в обычной советской школе. Поступил в пединститут, работал пионерважатым, а через год ушел в армию — тогда никаких отсрочек не было. Служил в Красноярском крае, в военно-воздушных силах. По возвращении я продолжил учебу в институте, работал в школе киномехаником и преподавателем истории в младших классах.
В 1991 году советская власть практически заканчилась. Стало возможно заниматься предпринимательской деятельностью. И я подумал, что смогу организовать пошив туристического снаряжения: я с детства ходил в походы и умел шить. В Советском Союзе было очень плохо с любым туристическим снаряжением — купить что-то в магазине было нереально. Люди все это шили сами: палатки, рюкзаки, одежду, которую носили в походах. Поэтому мне казалось выгодным делом организовать пошив рюкзаков и палаток.
Я пришел к директору школы, где я работал, и предложил ей эту идею. Мы взяли швейные машинки, которые были на уроках труда, я занял денег у мамы и купил на них электрические двигатели. Вместе со мной пошивом занимались занималось человек 20 школьников, они так подрабатывали после уроков. Кто хотел — приходил и шил. Очень крутой советский рюкзак, который было не купить, стоил 24 рубля 40 копеек, назывался «Ермак». Мы продавали свои рюкзаки где-то за 30 рублей, потому что они были даже получше, чем «Ермаки».
Мы достаточно много пошили, и они неплохо продавались, но основную партию мы продали, когда к нам в школу совершенно случайно приехала делегация каких-то американских религиозных деятелей, типа мормонов или адвентистов седьмого дня — они тогда ездили по России, всех агитировали в свою веру вступать. Я им показал свой цех, показал им рюкзаки. То ли потому, что действительно рюкзаки были для них дешевые и достаточно качественные, то ли они так хотели помочь детям, но они купили у нас все, что мы к тому моменту нашили. После того, как мы выплатили зарплату школьникам, у меня появилась достаточно неплохая сумма в качестве стартового капитала — полторы тысячи рублей.
В середине апреля 1992 года мы с учителем математики Григорием Лином листали тогдашний интернет — газету «Московский комсомолец» — и увидели там открытое письмо директоров московских хладокомбинатов тогдашнему мэру Москвы Гавриилу Попову. В нем говорилось, что в Москве «катастрофическое положение с мороженым» — я запомнил это словосочетание.
Производители мороженого писали, что холодильники уже переполнены, а продавать товар они не могли: все палатки, которые раньше были заполнены мороженым, теперь продавали все что угодно, кроме мороженого. Советская структура «Росавтоматторг», которая занималась торговлей мороженым, к тому моменту рассыпалась, и теперь там продавалось все подряд: от оружия до нижнего белья и памперсов. Но главным образом, конечно, алкоголь, сигареты и сникерсы. Так работала первая свободная торговля в Москве. И директора хладокомбинатов просили Попова разрешить им продавать мороженое физическим лицам.
Мы даже не знали, разрешил Попов торговлю или нет, просто поехали в хладокомбинат номер семь проверить: а вдруг нам продадут? Начальник торгового отдела, милая женщина, очень удивилась, что пришли какие-то молодые странные люди с пачкой денег в руках и с вопросом, нельзя ли нам купить мороженого. Сказала: «Можно, но приходите лучше завтра, потому что сегодня уже середина дня, когда же вы продавать-то будете? Оно же у вас растает». Могла бы, в принципе, сразу продать, мы бы это мороженое куда-то под вечер вытащили, и оно бы действительно у нас растаяло. И так наш бизнес и закончился бы первым днем.
Мы за вечер еще подсобрали денег, назанимали у знакомых. У нас получилось где-то две с половиной тысячи рублей, и на следующее утро мы отправились на хладокомбинат №7.
А как вы выбрали, на какой хладокомбинат поехать?
Седьмой просто ближе. Это сейчас вы открываете Google, пишете «хладнокомбинаты», он вам выкидывает все адреса, пишет расстояние и на каком трамвае доехать. А тогда это был просто единственный хладокомбинат, про который мы твердо знали, что он существует.
Так у нас появилось 100 килограмм мороженого в вафельных стаканчиках, это 25 больших коробок. В каждой коробке по 40 порций, это четыре килограмма. Мы вышли из хладокомбината на улицу, стали ловить машину — только мы махали руками не перед легковыми машинами, а перед грузовичками. Один из них остановился, мы спросили водителя: «Хочешь заработать?». В тот момент все хотели заработать, и он согласился нас отвезти. Мы загрузили в грузовик мороженое, взяли деревянный поддон и полиэтилен, потому что понимали, что нужно будет мороженое как-то замотать, чтобы оно поменьше нагревалось. Ну и купили на хладокомбинате большой брусок сухого льда.
Мы даже не придумали, где все это продавать. Решили ориентироваться по дороге. От хладокомбината мы поехали по тогда очень узенькой Хорошевке, потом по Беговой, уперлись в улицу пошире — это оказался Ленинградский проспект. Поворот был только направо, мы повернули, переехали мост возле Белорусского вокзала, и через десять минут оказались в центре Москвы. Остановились на Пушкинской площади, там как раз Макдональдс недавно открылся, и там было много народу — решили прямо там и продавать. Мы встали прямо возле перехода. Поставили поддон, на него сложили эти коробочки, сверху положили сухой лед и в накрыли полиэтиленом, чтобы холод стекал вниз.
Вся площадь представляла из себя дикое гуляй-поле из людей, которые что-то продавали — кто что мог. И все подходили друг к другу спрашивали: «Что вы продаете?». В каждом переходе сидели люди. Это даже не бизнес, это просто от отчаяния, от того, что денег нет. Вся страна перестала работать, потому что никто не платил зарплату, а если платил, то она была уже совсем копеечная из-за инфляции. Но это не про лихие 90-е — это как раз конец советской власти.
Мы купили мороженное по два с половиной рубля за стаканчик. Продавать решили по пять рублей. Еще год назад, при советской власти, оно стоило 20 копеек. Но с начала 1992 года цены так изменились, что и пять рублей были вполне уместной ценой. И мы действительно все довольно быстро продали.
На следующий день мы снова приехали на фабрику, зажав в кулаке уже 5 тысяч рублей, и купили 200 килограмм мороженого. Гриша Лин поехал туда же, где мы были в прошлый раз, к Макдональдсу. А мы с моим другом Василием Кошевым поехали на Белорусский вокзал «открывать вторую точку». Начали продавать и через час, когда мы продали где-то треть, подошли люди в кепках, в тренировочных штанах с оттянутыми коленками, и представились, что они теперь главные по всем вопросам на белорусском вокзале.
Сказали, что неправильно тут ничего продавать, пока они не дали нам разрешение, а мы не заплатили им денег. Это очень смешно смотрелось: мы продавали мороженое, а рядом на ящике из под пива сидел вот такой вот товарищ в кепке, и смотрел, чтобы мы не сбежали уже с «его деньгами». Потому что мороженое-то мы продавали, но деньги были уже не наши, как нам объяснили. Мы отпросились в туалет и сбежали, даже какие-то деньги прихватили, а мороженое им оставили. Потом я заезжал туда через несколько дней, и на асфальте в этом месте была такая огромная липкая лужа мороженого — то есть они даже не стали его продавать.
Почему вы решили не останавливаться после этого инцидента?
Это же 100% прибыль за день. Это 3650% годовых. Вы берете что-то за 2,5 рубля, а продаете за 5. Мы понимали, что даже несмотря на то, что это произошло, мы все равно не в убытке. Прибыль такова, что даже потеряв половину, мы все равно на второй день имеем больше, чем имели в первый. И была надежда, что завтра не пострадаем — просто решили не продавать больше на Белорусском вокзале.
Мы нашли еще одну точку, и на следующий день у нас уже было десять тысяч. И вечером мы собрались на Пушкинской площади, ели в Макдональдсе на честно заработанные деньги, и рассуждали, как быть дальше. Мое предложение было действовать потихонечку: у нас есть десять тысяч, лучше пять отложить, открывать новые точки постепенно. А Гриша Лин был порадикальней, он сказал: «Нет, так мы не станем миллионерами. Давай займем все деньги, которые только найдем, купим сколько сможем мороженого и сразу продадим много. Мы ведь уже знаем, что это работает». Я спросил, где же мы найдем столько людей, которые будут его продавать — у нас и друзей столько не было. А он мне ответил: «Сейчас мы прямо здесь всех и сагитируем».
Мы спустились в переход возле Пушкинского метро. На протяжении всего перехода с обеих сторон на туристических стульчиках сидели люди и продавали что могли. Мы стали подходить к каждому и спрашивать, не хочет ли он заработать 500 рублей за день. Мороженое мы покупали за 2,5 рубля, а продавали за 5. Мы решили, что вполне можем отдавать продавцу 50 копеек из этих 2,5 рублей. А 50 копеек, умноженное на тысячу порций, это 500 рублей. В то время это была немыслимая зарплата, так зарабатывали только полярники, которых покусал белый медведь, и им еще прибавили за вредность. Космонавты получали 800 рублей. Так что все побросали свои столы и примусы прямо там и пошли за нами по переходу. Когда мы поднимались по ступенькам, обернулись и увидели, что за нами вышли все — их было больше 30 человек.
Мы сказали всем этим людям, что на следующий день в 7 утра мы их ждем возле хладокомбината на Хорошовке с паспортами. Человек 25 из них действительно пришли, мы купили на все деньги мороженого, загрузили в две машины: я в одной машине, Линн в другой, и в каждой по 12 человек — люди садились прямо в кузов. Мы просто ехали по Москве, видели место, где много народу, например, у станций метро, и спрашивали: «Кто хочет здесь?» Человек спускался из кузова, ему передавали поддончик, 25 коробочек, я объяснял, как надо продавать, говорил, куда нужно будет приехать с деньгами. И вот так мы расставили 25 человек по городу.
Когда я вернулся к хладокомбинату, где меня уже ждал Гриша, мы посмотрели друг на друга и поняли, что сотворили огромную глупость. Потому что в залоге у нас осталось 25 паспортов. Но мы раздали людям мороженое, которое они совершенно точно продадут, и получат каждый по 5 тысяч – это гигантская сумма на тот момент. А паспорт человек может получить новый в милиции. Мы решили, что мы дураки, что вечером к нам никто не придет. Но когда наступил вечер — пришли все, и все сдали деньги. Это был очень трогательный момент.
Уже к концу мая у нас было 200 точек в Москве, а первые люди, которые с нами начали работать, стали старшими этих машин.
Катастрофическое положение в торговле мороженым
А что милиция? Не вмешивалась?
В первые полтора месяца они нам никак не препятствовали, но в начале июня к наших продавцов стали гонять милиционеры: вымогать взятки или забирать в отделение. Надо сказать, что на тот момент в Москве не существовало никаких разрешений на торговлю, весной 1992 года они еще не были придуманы. Но закрывать торговлю нам не хотелось.
Мы взяли справочник, в котором были телефоны всех отделений милиции города Москвы. И когда нам звонил продавец из уличного автомата и сообщал о проблеме с милицией, мы делали следующее: наша подруга звонила в дежурную часть того отделения, где работал этот милиционер, и тоненьким голосочком спрашивала: «Это дежурная часть 8-го отделения?» А дальше она просила: «Представьтесь, пожалуйста».
Узнав, что на том конце провода некий майор Петров, она ему нежно говорила: «Не кладите трубку, с вами сейчас будут разговаривать из приемной мэра Москвы Гавриила Харитоновича Попова». И дальше брал трубку Лин и начинал орать: он вспоминал все грехи милиции со времен Адама и Евы. Речь его сводилась к тому, что сам Гавриил Попов разрешил торговать мороженым по всей Москве в связи с катастрофическим положением, а такие-сякие милиционеры мешают и вымогают деньги. И ни разу не было такого, чтобы нашего продавца после этого не отпустили из отделения. Иногда, когда Лина не было, это делал я: тоже сразу начинал орать, потому что понял, что нельзя дать им опомниться.
Эта стратегия работала где-то несколько недель. На тот момент у нас было уже точек 300, и каждый день как минимум два-три раза какого-нибудь из продавцов забирала милиция. Тогда мы с Лином пошли в мэрию требовать разрешение на торговлю. Мы спокойно вошли в здание на Тверской 13 и дошли прямо до приемной мэра. Секретарь нам сказала: «Странно, что вы прошли сюда. Ну ладно, посидите, подождите — мэра нет, но мы попытаемся связать вас с кем-нибудь». Девушка стала разбираться, кто мы и что нам надо, и в процессе выяснения ей кто-то позвонил, она ушла. Мы остались одни, пошли смотреть, что на столе у этой секретарши, и увидели стопку номерных постановлений Правительства Москвы с реквизитами мэрии. Мы вытащили один бланк из середины стопки и украли его. Решили, что не нужно нам никаких разрешений от Гавриила Харитоновича, мы сами напишем постановление.
Мы притащили этот бланк в офис, отксерили его на тысячу экземпляров. И написали на целый лист постановление Правительства Москвы, которое так и начиналась: «В связи с катастрофическим положением, сложившемся с торговлей мороженым в городе Москве, постановляю… » И дальше пунктов 10, куда мы записали все, что смогли придумать: например, там был отдельный пункт, что сотрудникам ГАИ нужно оказывать помощь машинам, развозящим мороженое. Эти постановления мы стали раздавать продавцам. На какое-то время милиция перестала нас беспокоить. Еще через некоторое время у них снова возникли вопросы к продавцам: «Вы мне бумажку-то показываете, а где штампик, что копия верна?» Тогда я пошел в ближайшую мастерскую, вырезал такой штампик и стал ставить его на постановлениях.
К тому времени Григорий Лин, купив на заработанные деньги девятую модель Жигулей, отправился исполнять свою мечту — он очень хотел съездить в Ригу. Он поехал и там разбился насмерть. Так я остался один. К концу июня сотрудников милиции проинструктировали, что появилась некая административно-техническая инспекция, которая выдает разрешения на торговлю. Но нигде не было ни телефона, ни адреса этой инспекции — интернета еще тогда не было — и я ее просто не нашел. Зато была известна фамилия начальника этого новообразования.
Я пошел уже по известному мне адресу в мастерскую, где вырезают печати, и вырезал большую красивую печать с кучей текста на полстраницы А4, макал ее в красную подушечку и ставил на обратной стороне постановления. То есть у меня было постановление, внизу стоял синий штампик «копия верна», а на обратной стороне красная печать с текстом, который я придумал сам. Причем я наивно полагал, что поскольку я не подделывал этого разрешения — его ведь в действительности не существовало — то это и не подделка документов. Сейчас бы сказали, что это такой перформанс, художественное высказывание. Внизу этого штампика даже стояла фамилия Ищенко и прочерк, чтобы подписываться.
Месяца полтора я на печатной машинке добавлял в постановление новые адреса, где мы хотели торговать, и подписывался за этого Ищенко. Но поскольку я считал, что нельзя подписываться фамилией Ищенко, потому что это будет подделка подписи, я ставил такую палочку — в канцелярии считается, что такую подпись поставил не сам человек, а его заместитель — и подписывался: «Невструев Я.П.» Это двуликий директор научно-исследовательского института чародейства и волшебства из книжки «Понедельник начинается в субботу». Если бы эту подпись разобрал бы хоть кто-то, кто читал твой Братьев Стругацких, то он бы, наверное, понял, что что-то тут нечисто. Но вопросов ни у кого не возникало. Так продолжалось до тех пор, пока мы не получили настоящее разрешение в конце лета 1992 года. Мы были одними из первых, кто это сделал.
Проверяли ли качество продукции? Сроки годности этого мороженого?
В 1992 году проверок практически не было. А в 1993 они начались, но в то время у нас уже началась цивилизованная торговля, у нас уже были все разрешения, и мы проходили все эти проверки.
Где находился ваш офис?
С середины апреля по конец мая 1992 года в нашим офисом являлись два пролета лестницы, площадочка между ними и коридор. Это был был Дом культуры Текстильного института. Двери коридора вели в кинобудки — там работали киномеханики, когда студентам показывали кино. Все это вместе — лестница, площадка и коридор — я думаю, было метров 35. Мы сняли эти помещения за небольшие деньги, и каждый вечер там собирались десятки, а потом и сотни людей, которые считали деньги, которые утром мы везли на хладокомбинат, чтобы снова купить мороженое.
В какой-то момент мы стали использовать юридическое лицо, фирму «Рамзай», так же потом многие годы называлось мороженое, которое стало очень популярным в Москве. В конце мая мы переехали в просторный и очень серьезный офис — им являлся спортзал школы: дети закончили учиться, мы сняли это помещение и поставили туда парты. Продавцы собирались на баскетбольной площадке, в женской раздевалке наши сотрудницы безостановочно считали деньги на специальных машинках. А в мужской раздевалке у нас был склад денег: вечером мы их сдавали в банк, но за день могло накопиться пол раздевалки мешков с деньгами. Осенью девяносто второго года мы уже арендовали нормальный офис.
А что с бандитами? Если верить рассказам про 90-е, то любой бизнес крышевался бандитами и они были важной силой в любом городе.
Мы почти сразу задумались о том, что надо как-то решать вопрос с бандитами. У меня был одноклассник, про которого мы знали, что он как-то связан со всем этим миром. Ну и я попросил его помочь выйти на каких-нибудь серьезных людей. Тогда каждый день был наполнен событиями и я почти сразу забыл про тот разговор. И вдруг подхожу к офису и вижу несколько иномарок, вокруг которых люди очень конкретного вида. Я реально испугался и подумал: вот и кончился мой бизнес. В общем мой одноклассник действительно поговорил с серьезными бандитами и они приехали поговорить. Мы поговорили. Я рассказал им что за бизнес, сколько и чего продаю, сколько точек. В итоге договорились что они будут обеспечивать защиту нам и нашим продавцам и за это будут забирать 20% всех денег, что мы платим продавцам. Для нас это было совсем не обременительно. Они бы могли нас обобрать, все забрать или выставить на такой процент, который не дал бы нам развиваться. Но они поступили разумно и вместо того чтобы доить нас, предпочли сотрудничество. И в итоге заработали на нас огромные деньги. Мы потом с ними сотрудничали много лет, до начала нулевых, и даже подружились.
Все наши продавцы на точках теперь имели не только бумагу для милиции. но и бумажку с телефоном нашей крыши. И когда к ним подходили люди с вопросами, они просто давали им бумажку с телефоном и те уходили. И больше не возвращались. Я не знаю были ли какие то стрелки и как они улаживали проблемы по этим бумажкам. Меня и нашего бизнеса это не касалось никак. Они приезжали раз в неделю за деньгами, мы вполне дружески болтали.
Как запчасть от ракеты стала ларьком мороженого
Приближалась зима, на улице уже не очень поторгуешь, и мы решили сделать киоски. Открыли газету Московский комсомолец, нашли на последней странице объявление какого-то архитектурного бюро, созвонились, приехали к ним и заказали им за какие-то огромные деньги проект киоска мороженого. Это архитектурное бюро сделало макет, нарисовало красивые скетчи, вписав этот киоск в разные московские виды. И со всем этим богатством я, двадцатидвухлетний мальчишка, пошел к заместителю главного архитектора города Москвы по малым формам господину Пасенко.
Опять же, тогда еще было возможно попасть на прием к таким высоким чиновникам. Мы пришли с архитекторами, они разложили эти свои скетчи, поставили ему на стол киоск. Мне этот киоск казался верхом дизайна и архитектуры. Зам главного архитектора сидел за столом, вертел и разглядывал этот киоск. «Очень низко, — говорит, — прилавок расположен от уровня земли, людям будет сложно выбирать мороженое. Разговаривать с продавцом придется сильно нагнувшись». Архитекторы начали с жаром доказывать, что все сделано по нормам.
В какой-то момент Пасенко потерял терпение, и вызвал к себе на помощь какого-то своего сотрудника. И через несколько минут в дверь зашел, сильно пригибая голову, некий Вася ростом выше 2.20 метров. И в этот момент мне показалось, что Пасенко издевается надо мной — позвать человека ростом 2.20 как эксперта, который должен сказать, удобно ли ему будет наклоняться к окошку. В общем, не принял он наш киоск.
Расстроенные архитекторы вышли из кабинета, а я остался один на один с Пасенко, потому что я подумал, что он просто хочет взятку, и стал ему всячески намекать. А он говорит: «Да не надо мне никаких денег от вас, давайте я вам просто посоветую нормального архитектора, он вам все сделает отлично». Я взял телефон, который Пасенко написал мне на клочке бумажки, и поехал к этому архитектору.
Им оказался Фаерштейн Рахмуил Самуилович. Его мастерская была на мансардном этаже дома на Ленинском проспекте. Пространство было длиной во весь этот дом: то есть если зайти в самый правый подъезд и подняться на лифте на последний этаж, потом пройти пешочком два пролета, то там за единственной дверью было помещение длиной 200 метров с кучей мансардных окон.
Я показал ему скетчи, поставил макет киоска на рабочий стол и стал возмущенно рассказывать, как негодяй Пасенко зарезал этот гениальный проект. Он все это выслушал и сказал: «А от меня-то вы что хотите?» Я ответил, что хотел бы, чтобы он мой киоск немножечко переделал, чтобы он Пасенко понравился. Фаерштейн брезгливо, одними пальцами подтолкнул этот макет ко мне, посмотрел мне в глаза и сказал: «Но это же говно».
Я понял, что спорить бесполезно, и сказал: «Хорошо, давайте тогда мы у вас закажем, сделайте свой. А то нам уже пора делать киоски, у нас сроки поджимают, мы даже с заводом уже договорились». Он оживился: «А вот это уже интересно». Дальше он спросил, с каким заводом мы договорились, я ответил, что с Сафоновским заводом пластмасс. Это огромнейший завод, который на тот момент делал обтекатели для истребителей. Фаерштейн первым делом предложил поговорить с главным инженером. Я не понял, зачем ему это, но я позвонил напрямую директору завода — сейчас невозможно было бы узнать даже фамилию этого человека, потому что все засекречено. Директор дал мне номер главного инженера, и Фаерштейн при мне ему позвонил.
Он сидел за столом, перед ним бумажка, в одной руке карандаш, в другой — телефонная трубка. Фаерштейн представился, сказал, что должен сделать киоск для торговли мороженым и поинтересовался, чем занимается завод. Тот ему, видимо, начал рассказывать, а Фаерштейн стал рисовать. Сначала он нарисовал истребитель, а потом отдельно нос от истребителя. Потом он нарисовал такой круглый белый шар, который иногда стоит на крыше зданий — там антенны, которые быстро вращаются, и поэтому их закрывают таким пластиковым колпаком. А третье, что он нарисовал — лежащую трубу. И дальше он сами заинтересовался и стал переспрашиватать: «А какой диаметр трубы? 3,5 метра? А длина? 7 метров? Дальше он нарисовал эту же трубу, но как будто разрезал ее посередине по диагонали — так, что получилось две трубы со скошенным краем. Дальше он нарисовал эту же трубу, но уже поставленную стоймя.
Эта труба оказалась вкладышем для баллистических ракет. Фаерштейн узнал, что на заводе есть 40 таких бракованных труб, и сразу договорился, что мы их заберем. Он кладет трубку и говорит, протягивая мне листок: «Пожалуйста, вот ваш киоск. Сверху вырежем овал и вставим крышу, вниз вставляем дно, дальше вырежем окошко и посадим на петли — это будет окно, сделаем длинную дырку — это будет дверь. 40 труб у нас уже есть — это значит 80 киосков». В течение 15 минут разговора этот гениальный человек, исходя из того, что делает завод, а не из каких-то своих фантазий понял, как должен выглядеть киоск.
Через неделю мы с ним вместе пришли снова к зам главного архитектора Пасенко. Я ожидал увидеть Фаерштейна с большой папкой, куда складывают чертежи, с макетом нового киоска. А он пришел вообще без ничего, с пустыми руками. И говорит зам главного архитектору: «Витя, привет». А тот чуть не падает ему в ноги: «Рахмуил Самуилович, как я рад вас видеть». Оказалось, что Пасенко — его бывший ученик, который подбросил своему учителю подработку в голодное время. Они сели за стол, и Фаерштейн так же на бумажке набросал ему, как будет выглядеть киоск. Пасенко уже не смотрел и просто говорил: «Гениально! Фантастически!»
Фаерштейн мне сказал: «Все готово, вот твой киоск». Я ему: «Как же, надо ведь утвердить!» И уже в дверях Фаерштейн подошел к столу, взял эту бумажку двумя пальцами, поднес ее Пасенко и сказал: «Ну подпиши, а то видишь молодой человек волнуется». И тот прям на этой бумажке написал: «Утверждаю».
Киоски мы стали делать бело-коричневыми. На тему цвета у нас тоже был интересный диалог. В то время все киоски мороженого были голубые, и я тоже считал, что киоск должен быть голубой. Мы с ним Фаерштейном об этом спорили, и он мне сказал: «Давай так: я завтра принесу тебе коричневое мороженое, а ты мне — голубое. Если принесешь — мы сделаем киоск голубым». Вот так человек сходу менял стереотипы.
Рождение логотипа из календаря в туалете
Нам сделали первый киоск, Фаерштейн попросил перевезти его в большой зал, чтобы он там смог обклеивать его шрифтами, чтобы понять, какой лучше подойдет. Мы привезли его в пятидесятый павильон на ВДНХ, тогда он был пустой. Там Фаерштейн провел два дня, вырезая буквы из самоклеющейся пленки. Мальчики-ассистенты помогали ему их клеить, а он смотрел и говорил: «Мне нравится «О», все остальное срывайте». Так, по одной букве, он придумал нам новый шрифт, которым было написано «Мороженое Рамзай». Больше того, если вы в Москве увидите надпись «Мороженое», то она, скорее всего, будет написана этим шрифтом. Потому что с 1993 года мы стали стандартом отрасли, все копировали нас.
С буквами закончили, но осталась крыша киоска: она же плоская и скошенная, она как бы смотрит на покупателя огромным белым пятном. Фаерштейн сказал: «Чего-то здесь не хватает. У вас есть бренд?» Я спросил: «А что это?» А на следующий день мы должны были уже показывать киоск Лужкову. Фаерштейн сказал, что за ночь что-нибудь придумает.
С утра мы с моими компаньонами приехали с дрожащими руками и ногами, потому что сейчас приедет мэр города. Где-то за два часа до Лужкова приехал Фаерштейн, и у него под мышкой свернутый рулон бумаги. Он его разворачивает, а там панда — логотип Всемирного фонда защиты дикой природы. Он говорит: «Я все понял, вам тоже надо такого медведя. Я вам, конечно, его перерисую чуть по-другому, чтобы не было нарушения авторских прав, а пока этого приклеим». И тут я вспомнил, где я видел этот плакат — в туалете мастерской Фаерштейна висел календарь с этой картинкой. Он просто оторвал листы с месяцами, а сам плакат принес.
Приехал Лужков, они с Фаерштейном оказались тоже знакомы. Минут двадцать они дружески трепались о чем-то своем. Мэр уже собрался уезжать, и, увидев мой удивленный взгляд, Фаерштейн его спросил: «Юра, подожди, а киоск-то тебе нравится?» И Лужков ответил: «Отличный киоск, пусть ставят». Вот так мы получили благословение Юрий Михайловича Лужкова на установку наших киосков.
Это были первые фирменные киоски в Москве. И в чем была гениальность этого дизайна — они были абсолютно не похожи ни на какой другой киоск в Москве. Во-первых, они были круглые. Во-вторых, они были намного выше. Непривычная форма, яркий цвет, крупный шрифт — это было очень необычно. Поэтому у многих складывалось впечатление, что такие киоски с мороженым стоят по всей Москве, что их тысячи. А их было всего 700 штук.
От лихих 90-х к путинской России
В 1998 году мы купили хладокомбинат №11, который занимался рыбной продукцией, поэтому моя компания стала продавать еще и замороженную рыбу. Потом мы купили еще один хладокомбинат, и стали сами производить мороженое, а потом продавать его в наших киосках, которые появлялись и в других городах России. В продуктовых магазинах по всей стране стояли десятки тысяч наших морозильных прилавков.
У комбината, который производил мороженое, не было единого владельца. В результате приватизации акциями этого огромного хладокомбината владели сотрудники этого комбината, а у тогдашнего директора было всего 10% акций, и при этом она вертела этим комбинатом как хотела: она считала, что это ее личная собственность. Я был ужасно удивлен, что с 1993 по 2000 год эта директриса была настолько расслаблена, что даже не захотела у людей покупать акции. А я купил. То есть просто поставил машину с профессиональными скупщиками акций возле предприятия, и за две недели несколько сотен человек, работавшие на предприятии, получили от меня несколько миллионов долларов за свои акции, которые еще вчера ничего не стоили, они даже думать про них забыли.
Сотрудники комбината думали, что вот эта их директор — великая царь и бог, потому что она платила им их копеечные зарплаты. А про то, что они акционеры, они даже как бы и не догадывались. А потом пришел я, и человек, у кого было, например, 2%, получил 200 тысяч долларов, а те, у кого было полпроцента, получали 50 тысяч долларов. За эти деньги человек вполне мог купить двухкомнатную квартиру в Москве.
А как вы вообще поняли, сколько этот хладокомбинат, то есть эти акции, стоят?
Конечно, стоил он намного больше, чем 10 миллионов. Но вопрос был в только в том, сколько я предлагал людям за акции, и за сколько они были готовы их продать. Началось все с цены намного меньшей, но когда директриса узнала об этом, она тоже попыталась скупать акции. Мы стали конкурировать, цена постоянно росла, и в конце концов просто я скупил 51%, а она не успела.
Это все происходило за две недели. Может они бы и появились, но семь лет до этого желающих купить комбинат не было. Если бы директриса была одна, она могла бы у людей по сто рублей за акцию купить, но она даже этого не делала — настолько она была уверена, что это уже принадлежит ей. Акции директрисы — к тому моменту она успела выкупить 40% — я в итоге тоже у нее выкупил. Так я стал полноценным владельцем этого предприятия.
Приходилось ли вам что-то перестраивать в работе предприятия?
Нет, на производстве мороженого мы ничего ничего кардинально не меняли. А вот на хладокомбинате, который занимался рыбой, мы меняли компрессорный цех на новый, сделали большую стоянку, чтобы наши машины могли подъезжать.
Со времен Советского Союза ни в технологии, ни в форм факторе производства мороженого ничего не поменялось. Тогда тоже были все разновидности мороженого — и эскимо, и лакомка, —- просто они отпускались в очень маленьких количествах, а в основном производился вот этот дешевый стаканчик. А уже с приходом рыночных отношений, когда потребитель захотел разнообразия, на хладокомбинатах стали устанавливать больше линий, которые делают необычное мороженое. Но с семидесятых годов никаких принципиально новых видов мороженого человечество не придумало.
Так компания развивалась до 2006 года. В то время мы уже переименовались из «Рамзая» в «Айсберри». В компании работало порядка шести тысяч человек: примерно 1000 человек работало на производстве мороженого и 5000 человек продавцов, дистрибьюторов, менеджеров по продажам, водителей. Только в Москве у нас было 45 машин, которые ежедневно разводили мороженое по всему городу. Выручка компании летом составляла полтора миллиона долларов в день, зимой — 500 тысяч. В целом по году выручка от производства и продажи мороженого была чуть меньше 300 миллионов долларов. Это была вторая компания в России по производству мороженого, первой была компания «Инмарко» .
Чтобы стать компанией номер один, мне нужны были дополнительные инвестиции. В 2007 году я обратился к некой инвестиционной компании, которая собрала под такое расширение пул инвесторов. Мы подписали все документы для того, чтобы они в меня инвестировали, но в итоге эти партнеры просто выкинули меня из бизнеса с кучей уголовных дел, отняли у меня абсолютно все и не заплатили ни копейки за это. У меня было 34% компании, а у тех, кто профинансировал покупку новых предприятий, было по 66%. И вот эти мои 34% они, просто подделав подписи, переписали на себя. И я чудом не оказался в тюрьме.
Конечно, они понимали, что я начну с ними судиться, и они проиграют. На тот момент я был богатым человеком — у меня были еще и плодоовощные базы, огромный рыбный бизнес, логистический бизнес, только складских помещений для низкотемпературного хранения в Москве. То есть я был для них очень опасным человеком. Поэтому они устроили мне приключения с кучей уголовных дел, и в итоге я был вынужден продать все свои остальные активы достаточно дешево, в самый разгар кризиса 2008 года.
Без веры в будущее страшнее, чем без свободы
Как вы думаете, почему именно у вас получилось построить такой бизнес в 90-е?
Жизнь сталкивала меня с удивительными, талантливыми людьми, а я умел хорошо слушать и редко с ними спорил. Может быть, всех сталкивает, но кто-то начинает упираться, доказывать, что он прав, и что киоск нужен голубой. А мне говорили, что нужен коричневый, я удивлялся прозорливости человека и думал: «Действительно, а почему бы не коричневый».
Говоря о 90-х сейчас, как вы относитесь к тому времени?
Это было время свободы и веры в то, что плодами своего труда можно будет воспользоваться. Вот те, кто не верил в это, они тупо воровали и сваливали. Но было много тех, кто верил, что можно работать на будущее. Сейчас, на мой взгляд, такой веры нет уже очень давно. Это не менее страшная тема, чем отсутствие свободы, потому что отсутствие свободы — это когда тебе технически не позволяют что-то сделать. А вот от отсутствия веры, что ты работаешь на большую перспективу на свое будущее, на будущее страны — просто опускаются руки. Зачем вообще тогда? Лучше поберечь собственную энергию, силы и таланты, или, по крайней мере, применять их не здесь.
