— «Весна» стартовала как чисто питерская история, сейчас это федеральное движение. В какой момент произошел этот переход?
— Примерно в 2015-16 году. Тогда к нам начали приходить люди и предлагали координировать акции подобные нашим в других регионах. Тогда мы решили, что ответим на этот запрос и пойдем в регионы.
— Насколько была обширная география и сколько людей приходило?
— Сейчас приходят заявки из огромного количества регионов, но тогда это не было супер большой историей и мы в первую очередь были известны как петербургская организация. Бывало, что какая-то компания студентов-однокурсников из регионов приходила к нам и подтягивала за собой еще людей и организовывала в городе большую группу. Часто это все строилось на энтузиазме всего нескольких человек. Нам нужно было объяснять, что делать, если ты в своем регионе ощущаешь себя одним [единственным оппозиционером], как найти единомышленников.
Чего мы никогда не делали — не пытались создавать отделения «сверху», не пытались целенаправленно искать в регионе людей, с кем мы будем сотрудничать. Мы всегда полагались на то, что люди должны сами проявлять инициативу — так организация получается намного устойчивее.
— Как происходил отбор людей? Если в организацию может прийти любой человек с улицы, в нее может прийти и любой «эшник».
— Сначала таких проблем не было. Мы смотрели социальные сети человека и понимали, что он с нами одних взглядов. Мы общались с этими людьми, знакомились с ними, потом уже голосовали [внутри «Весны»] за их вступление. Жесткий отбор мы ввели с 2019 года, после того, как к нам в Петербурге и Москве заслали людей из Молодой гвардии Единой России и еще трех человек, сливавших информацию в пригожинские медиа. Тогда шли избирательные кампании в городские органы власти и в Питере, и в Москве, и «Весна» активно в них участвовала, в Питере от движения были кандидаты на муниципальных выборах. Нам противопоставляли огромную кампанию давления, засланные агенты создали анонимный телеграм-канал, который пытался всех стравить и спровоцировать, а сообщения в полицию парализовали нашу работу.
Например, мы хотим провести акцию. Мы приезжаем на место, а там уже ждет полиция, до того, как мы могли успеть что-то сделать. Понятно, что никакого шанса провести акцию в таких условиях нет, варианта два — либо сесть, либо уехать с места событий. Нам мешали так примерно во всем, невозможно было даже банально вывесить баннер. Приходилось устраивать спецоперации — люди приезжали на определенную точку, каждому выдавали закрытый пакет, с этим пакетом они ехали в разном направлении, и только в одном из пакетов был баннер для акции.
— То есть люди ехали на акцию, даже не зная, где она будет проходить? Какое за это было наказание?
— Формально, по закону, никакое, даже суды чаще всего вставали на стороны вывешивателей баннеров, это нельзя назвать массовым мероприятием или пикетом — повесили, сделали фото, ушли, это не подпадает под ФЗ «О массовых мероприятиях». Но последние несколько лет начали это подтягивать под «несанкционированные массовые мероприятия», 20.2 КоАП.
Но чаще это происходило так быстро, что задержаний не было. Человек или несколько людей приходили, вывешивали баннер, зажигали файеры цветной дым, чтобы было красиво. Кто-то фотографировал это и люди уходили, а баннер оставался висеть. Был не очень продолжительный «золотой период» баннеров, когда нас фотографировал [корреспондент “Медиазоны”] Давид Френкель.
— То есть это работа в первую очередь на картинку?
— Да. Понятно, что если баннер долго провисит, то его еще увидит какое-то количество людей. Но любая акция в первую очередь должна быть зрелищной, красивой, чтобы в интернете ее увидело больше человек, чем физически.
— То есть эффективность ваших акций вы измеряете по ее вирусности в интернете?
— В первую очередь да. Мерить тем, изменила ли что-то акция, решила ли какую-то проблему — очень оптимистичный взгляд на мир. Иногда в рамках каких-то кампаний удавалось чего-то добиться, но едва ли какой-то одной акцией. Например, у нас была целая серия акций против передачи Исаакиевского собора РПЦ. Мы же не будем говорить, что какие-то конкретные акции из этой серии сделали так, что собор передан РПЦ не был. В это вносило свой вклад много организаций. Так что мы оценивали акции с точки зрения того, как распространилась информация, до какого количества людей мы донесли наш месседж.
— Это не история про инфопузырь? Интернет по большей части и так за оппозицией, а реальность нет.
— Нас широко освещали в разных петербургских СМИ, и не сказать, что все, кто их читает, автоматически наши сторонники. «Фонтанку» читают все, это крупное городское СМИ. Наши акции постоянно попадали в разные и новые каналы коммуникации. Понятно, что часто это происходило в негативном свете и исходило от наших оппонентов.
А по поводу реальности — мы же не можем выпустить миллион листовок о какой-то нашей акции и распространить их по всему Санкт-Петербургу. Это довольно сомнительная идея. Ковровую бомбардировку информированием мы можем провести и с помощью интернета.
— В интернете тоже есть разные уровни попадания информации за пределы разных инфопузырей. Можете привести пример какого-то вашего слогана или плаката, которые распространились очень широко?
— Самая наша первая вирусная история — когда в 2013 хотели изменить закон о регистрации, мы вышли на Дворцовую площадь с баннером «Судари, провалитесь вы со своей регистрацией». И эти фотографии очень много где распространялись, оказывались в совершенно неожиданных пабликах «ВКонтакте», совершенно не политических.
Сейчас у нас совершенно другие форматы и подходы. Последний наш баннер был вывешен за несколько дней до начала вторжения в Украину. После начала войны мы перешли от организации массовых акций к проекту «Видимый протест», цель которого агитация оффлайн. У нас есть статистика, что больше 10 тысяч человек из 100 населенных пунктов делали граффити, развешивали плакаты, рисовали стикеры для «Видимого протеста». Есть еще зеленые ленты, но это, на мой взгляд, для тех, кто уже в курсе ситуации, скорее поддержка своих. Мне ближе то, когда антивоенная позиция выражается прямым языком. Но зеленая лента — самый безопасный вариант, при задержаниях сзеленой лентой люди часто выигрывают суды, потому что на ней не написано «Нет войне».
— Возможен ли сейчас массовый уличный протест или сейчас, в условиях полных заморозков, активистам остается работать с такими «паллиативными» формами — давать людям антивоенных взглядов понять, что они не одни?
— 21 и 24 сентября прошли две общероссийские акции, по итогам которых мы поняли, что уличный протест возможен, но не происходит по щелчку пальца. Мы не можем выложить пост с призывом выйти в ближайший выходной день и сразу собрать полноценную акцию, это не работает. У антивоенного движения сейчас большая потребность в организаторско-подготовительной работе. Это понимают и в Генеральной прокуратуре, которая решила, что нас нужно признать экстремистами, чтобы осложнить нам жизнь. Мы поняли, что нам предстоит еще много работы, чтобы организовывать серьезные массовые акции, сейчас мы проводим информационную кампанию о мобилизации.
Нужно понимать, что есть привыкшая к массовым акциям оппозиционная аудитория, а есть много людей, которых могут сейчас мобилизировать, и для которых акции протеста сейчас не лучший способ избежать призыва. Им нужна реальная помощь. Сейчас важно донести до них, что не нужно идти в военкоматы, что за неявку по повестке ты получишь штраф, а за явку — с большой долей вероятности смерть. Так что мы проводим кампанию в соцсетях, распространяем листовки и призываем людей рассказывать своим знакомым, как избежать мобилизации.
— Возвращаясь к уличным акциям — сейчас это выглядит так, что человек выходит, достает плакат или выкрикивает лозунг, и его тут же тащат в автозак, может еще и дадут дубинкой по голове. Есть ли для вас этическая проблема в том, чтобы призывать людей биться головой о стену?
— Когда мы призываем людей выходить на акцию, мы выпускаем различные памятки, как себя вести, памятки по безопасности, предупреждаем о необходимости сохранять контакты правозащитников, ведем работу, из которой очевидно, что выход на акцию — не что-то безопасное. Мы понимаем, что всем страшно, и многие из тех, кто нам симпатизирует, из-за рисков не участвуют в уличных акциях. Безусловно, уличные протесты сейчас в России — одно из самых опасных занятий, которые можно себе представить, и мы об этом прямым текстом говорим. Но мы понимаем, что такие акции нужны.
— Тут вопрос не только в безопасности, а в том, может ли это привести к какому-то успеху. Понимают ли люди, что сейчас, пока нет революционного момента, выход на улицу — больше символическое действие, жертва?
— Нужно понимать, что даже большие успешные ненасильственные протесты часто начинались с маленьких акций, и в динамике такие акции могут перерасти во что-то большое. Самый классический пример — Революция достоинства в Украине, которая началась с того, что на Майдан вышла пара сотен человек, а уже через какое-то время туда вышли сотни тысяч.
— Там произошел очень серьезный акт насилия со стороны полиции, и ответили на него, в том числе, обратным насилием. Вы такой вариант для себя рассматриваете?
— Для нас принципиально важно выступать за ненасильственный протест. Мы часто смотрим на верхушку айсберга и не видим всей картины — например, что на Майдане происходили стычки с полицией. Но это не основное, что происходило. Очень большую роль там сыграли различные ненасильственные действия и большая часть людей участвовала именно в них. А еще параллельно были массовые отказы полицейских сотрудничать с центральными властями. Ненасильственное сопротивление сыграло огромную роль, которую просто сложно запечатлеть на фотографиях.
Мы понимаем, что если кто-то сейчас пойдет драться с полицией, никакого успеха он не добьется. Все известные примеры успешных насильственных революций, в том числе в России, не были бы возможны без ненасильственных элементов, которые просто незаметны. Так что продвижение ненасильственного протеста важно и с этической, и с практической точки зрения.
Люди часто обращают внимание на неудачные примеры ненасильственных протестов, например, на Беларусь, и думаем, что ненасилие не работает. И мы часто загораемся, когда видим как в Кыргызстане люди силой штурмуют парламент. Но потом мы видим, что одна диктатура в Кыргызстане сменилась другой.
— Кыргызстан считается самой демократичной страной в Средней Азии. Они в том числе поэтому не участвуют в СВО, хоть и состоят в ОДКБ, — парламент проголосовал против этого.
— Местные правозащитники все равно отмечают там и акты репрессий, и наличие цензуры. Я бы не сказал, что там демократический режим. Безусловно, он более мягкий, чем в соседних странах, но Кыргызстан не стоит переоценивать. В Иране тоже постоянно происходят насильственные протесты, и они тоже ничем не заканчиваются. Никакие методы сами по себе не являются серебряной пулей — ты вышел на митинг и все, режим повержен. Есть статистика, которая говорит, что ненасильственный протест эффективнее, но он не гарантированно успешен. Мы можем посмотреть на хрестоматийный пример Сербии, где 10 лет ненасильственное сопротивление не побеждало, и только в конце, на 10-м или каком там году режима [Слободана] Милошевича смогла победить. В ненасильственной борьбе люди зачастую совершают ошибки, и у них не сразу все получается, а может не получаться десятилетиями. И в Украине было много примеров неуспешных протестов, например, в 2000 году, когда люди вышли на улицы после убийства журналиста [Георгия] Гонгадзе.
Но мы понимаем, что каждая такая попытка может привести к положительным последствиям. Помимо задачи установления сменяемости власти,есть проблема, как добиться того, чтобы после смены власти страна реально стала демократией. У нас перед глазами пример, как советская власть исчезла, но на ее месте возник авторитарный режим — на мой взгляд, потому что демократическое движение было недостаточно сильным.
— Большая проблема оппозиции — фракционизм. Три активиста — четыре организации. В том числе и «Весна» проходила через раскол. Почему так происходит, что хорошие люди постоянно дробятся, а власть монолитна, по крайне мере снаружи, и как сделать так, чтобы все повернулось наоборот?
— Наверное, дело в пост-тоталитарном синдроме. У нас общество не имеет достаточных социальных навыков для коллективных действий, часто попытки их организовать приводят к конфликтам. Конфликты естественны для любой политической деятельности, вопрос в том, как они решаются. Мы видим в европейской политике, что в партиях постоянно происходит ругань, но в итоге они решают споры и система устойчива.
У нас такого опыта было недостаточно и расколы периодически происходят. Но мне кажется, что постепенно люди формируют навыки коллективных действий. И сейчас в антивоенном движении происходят интернет-баталии в твиттере, самой популярной соцсети для конфликтов из серии «кто левее, кто правее». Но мы вместе с другими инициативами понимаем, что мы разные и друг друга дополняем. Мы пришли к простому выводу, что пытаться всех унифицировать в одну организацию — неправильно, это и приводит к конфликтам за влияние. Мы пытаемся действовать по демографическому сценарию: у каждого свое дело, свои месседжи, никто никому ничего не навязывает.
Когда мы договариваемся о проведении уличных акций, мы находим консенсус, хотя это и не самый эффективный метод принятия решений. В контексте последних двух акций это было так: мы написали другим инициативам, что хотим инициировать уличные акции и надеемся на их поддержку, и объявили об акциях только после того, как заручились этой поддержкой. А конфликты у нас — на уровне срача в твиттере.
— Опыт Координационного совета оппозиции показывает, что такие союзы могут существовать, и даже относительно долгое время, но в итоге все все равно разосрутся. Какая прививка от этого?
— Честно говоря, я считаю что это была очень хорошая попытка, просто «Координационный совет» был создан не вовремя. Но тут возникает другая проблема. Тогда были такие протесты, что казалось, что власть вот-вот сменится, и когда этого не случилось, произошло огромное разочарование. На спаде протеста начинаются внутренние конфликты, происходит протестная демобилизация — количество протестующих уменьшается, люди не сразу могут оценить причины произошедшего и начинают винить в этом друг друга. Причины поражения тех протестов не сводятся к тому, что кто-то пошел не на ту площадь, как нам тогда казалось, это несколько более сложный процесс.
Сейчас мы точно понимаем, что тащить всех в одну организацию точно не нужно, у всех разная готовность к активному сотрудничеству. На нашу организацию сейчас выпало большое количество общественного внимания, с 20 по 27 сентября количество подписчиков «Весны»выросло больше чем в 4 раза. Но мы не хотим это воспринимать так, что «раз у нас самое большое количество подписчиков — значит мы самые крутые». Наоборот, теперь у нас есть ответственность чаще рассказывать о других группах — о Феминистском антивоенном сопротивлении, о Медиапартизанах, о мигрантских движениях, о менее известных движениях типа «Очнись».
— Леонид Волков на прошлой неделе объявил о создании на базе бывших штабов Навального антивоенного подполья, которое будет готово сотрудничать со всеми антивоенными силами. Они выходили на вас? Будете ли вы готовы с ними сотрудничать?
— Пока еще нет. Мы принимаем любые предложения о сотрудничестве, когда понимаем, что это сотрудничество соответствует нашим ценностям. Я не знаю, что будет делать команда Навального, поэтому сейчас не берусь давать никаких оценок. Мы много раз выступали в поддержку Алексея. Некоторые наши активисты работали в его штабах, в частности в штабе Навального в Петербурге.
— А сейчас от него что-то осталось, или все уехали?
— Насколько я знаю, [бывшая координаторка штаба Навального в Петербурге] Ирма Фатьянова запустила в городе проект помощи украинским беженцам, и какая-то часть бывшей команды штаба сейчас занимается именно этим. Сама политическая структура штаба не сохранилась, но то, что они сейчас делают — очень важная часть антивоенного сопротивления.
— ФБК делали «перерыв» в уличной политике, а теперь улицы, можно сказать, за вами. Получается, теперь они будут в младших ролях?
— Не хочу вставать в конфликтную позу и рассуждать, кто кого лучше и кто на каких ролях. Если они хотят сотрудничества, мы никакой проблемы не видим. Нас признали экстремистами и мы сейчас меняем нашу стратегию, и, может, ФБК не захочет связываться с нами из-за этого. Но мы пока даже не знаем, чем именно они будут заниматься в антивоенном движении. Я открыт к любым предложениям. Не только я, мы открыты — не я один принимаю решения в нашей организации.
— «Весна» сейчас уже никак не связана с «Яблоком»?
— Наша связь с «Яблоком» только в том, что мы из него вышли. Я когда-то состоял в этой партии, непродолжительное время, потому что петербургское отделение было довольно быстро разогнано. На тот момент «Яблоко» и его молодежные организации имели определенные принципы, которые передались «Весне» — мы не служим вождям, у нас демократичная структура. Моим политическим учителем был [бывший депутат Законодательного собрания от партии «Яблоко», затем «Партии роста»] Максим Резник, и я считаю его своим политическим соратником, но для меня он не кумир и не небожитель. Он активно прививал нам горизонтальные отношения внутри организации.
Внутри того, что сейчас осталось от партии «Яблоко» есть свой вождь, свой культ личности — «Григорий Явлинский всегда прав, его нельзя критиковать, все должны быть лояльны руководству». У нас аллергия на такой подход. Но мы впитали все то хорошее, что было в петербургском «Яблоке» и постарались сделать так, чтобы мы были лучше, чем эта партия.
— Разве вождизм не системная проблема всей российской оппозиции вообще? Когда государство все жестко давит и выжигает, остается сильнейший, и он должен быть вождистом, выстроить вертикальную структуру чисто в целях выживания?
— Это немного не так. Наша организация уже почти 10 лет показывает пример обратного. Мы всегда были организацией без единого лидера. Было много эпизодов, когда внутри «Весны» меня не поддерживали, я лишался должностей. У нас есть сменяемость власти — на мой взгляд, у нас самая демократическая оппозиционная структура.
— Как это устроено? Есть условное политбюро «Весны», которое лично голосует по всем вопросам?
— У нас есть федеральный координационный совет, который решает вопросы федерального уровня. В нем семь человек и они выбираются раз в год напрямую всеми желающими активистами организации.
— Интернет-голосование?
— У нас голосование проходит на блокчейне, это технология, которой мы доверяем. Перед выборами проходят дебаты, на них люди рассказывают о той повестке, с которой идут в координационный совет. Нынешнее руководство по составу сильно отличается от предыдущего. Голосование было летом, так что руководство «Весны» февральских времен и нынешнее — два разных руководства. У нас есть система сдержек и противовесов — на собраниях координационного совета могут присутствовать любые участники и в их ходе высказывать свою точку зрения, попытаться кого-то переубедить, есть и способы опротестования решений. Мы умеем решать конфликты демократическим путем.
— Сколько людей участвует в этой партийной демократии? Сколько в «Весне» актива?
— Я не могу сейчас называть цифры из-за уголовного дела и из-за того, что нас внесли в список экстремистов. Это будет на руку полиции, будут сразу понимать, сколько им людей ловить. У нас организация, основанная на членстве, и больше половины ее участников активно интересуются внутренними процессами и голосуют.
— Представители «Весны» ездили в Вильнюс на «Форум свободной России» и были встречены там с определенным скепсисом от оппозиционных ветеранов, которые этот форум проводят. Будете ли вы дальше пытаться пробиться через этот скепсис, или сейчас их поддержка и одобрение не требуется?
— Мы считаем, что если эти люди узнают больше про тех, кто действительно занимается антивоенным сопротивлением и начнут нам помогать, будет не хуже, а лучше. Но не сказать, что без их поддержки мы многое теряем. Организаторы этого блока форума, где нас представлял Тимофей Мартыненко, стремились донести до этих людей, что новые протестные группы есть, что их нужно поддерживать, так что спасибо организаторам этого блока и организаторам форума, что вообще согласились на это. Но предстоит еще большая работа по привлечению старых демократов к протестному движению.
— То есть сейчас они не в протестном движении, по вашему?
— По факту да, мы их не видим. Но надо понимать, что какого-то однородного движения старых демократов нет. К старому правозащитнику и демократу Льву Пономареву абсолютно никаких вопросов нет. Он создал петицию, которая собрала миллион подписей (на 12 октября более 1,2 миллиона подписей, — «Черта»), он постоянно упоминает о нас и других инициативах. Были претензии к [бывшему владельцу «Евросети», критику путинского режима] Евгению Чичваркину — он ушел с нашего выступления на форуме пить кофе, сказал, что посмотрит его в записи. Но про все наши последние акции он в своих соцсетях писал. А вот Гарри Каспаров с какого-то года вообще не следит протестным движением в России.
Не могу не отметить, что у нас со всеми ними очень разное понимание о том, что такое либеральные ценности, и, безусловно, у нас разный политический язык, разные аудитории.
— В чем отличие — вы левее, чем они?
— Нет. Вопрос в восприятии тех или иных слов. Мы понимаем, что сейчас не имеем никакого права использовать негативные коннотации в адрес остающихся в России людей, мы не делим людей на уехавших и оставшихся, на уехавших в феврале и в сентябре. И когда какие-то люди позволяют себе такие высказывания мы говорим им, что не хотим и не будем использовать демофобскую риторику. Для нас очень важно, что мы не демофобы.
— Демофобы — это что? Те, кто ненавидит население России? Но это русофобы, получается?
— Это социальный расизм и высокомерию по отношению к большинству населения России. Мы такого не приемлем. В контексте мобилизации нашими потенциальными сторонниками могут быть все мужчины от 18 до 60 лет и их родственники вне зависимости от их политических убеждений. Мы не говорим им: «До 21 сентября вы поддерживали войну, а сейчас вдруг сменили свою точку зрения, так нельзя». Напротив, мы рады любому, кто приходит к нашей точке зрения, мы не собираемся самоутверждаться за их счет. Мы пытаемся достучаться до общества, а не доказать, что мы лучше кого-то. Мы не считаем себя лучшими людьми страны или чем-то особо отличающимися от большинства.
В контексте протестов 2011-12 годов некоторые деятели, особенно деятели культуры, зачастую высказывали такие демофобские мысли и этим оказали большую услугу режиму. Мы здесь согласны с риторикой Алексея Навального, который демофобскую риторику никогда себе не позволял.
Слово «русофобия» я не использую, потому что ученые-социологи, исследующие наше общество, предпочитают именно это слово. Оно отметает необходимость рассуждений о том, какая этническая принадлежность у того или иного гражданина России. Мы не говорим, что есть «хорошие русские» и «плохие русские». Есть политизированные и неполитизированные люди. Спасибо тем, кто уже политизирован, наша задача — политизировать остальных. Они нам не враги и дурачками мы их не считаем.
— Даже тех, кто только 21 сентября понял, что что-то случилось?
— Я критически отношусь к этому мему про «а что случилось». Многие чувствуют бессилие и пытаются найти выход своим эмоциям в клепании мемов про людей, которые удивляются, почему вдруг все резко подорожало. Это неправильно, мы должны с этими людьми разговаривать. Если человек что-то осознал только 21 сентября — это наша недоработка, а не их проблема. Мы берем внутренний локус контроля и стараемся понять, что мы сделали не так и что нужно сделать, чтобы мнение этих людей поменялось. Кто-то любит говорить, что проиграл выборы, потому что избиратель плохой. С моей точки зрения это контрпродуктивная позиция.
— А люди, которые сейчас говорят про «всего лишь 1%»? Есть же разные уровни и грани цинизма. После какой грани на человеке можно ставить крест?
— Нужно понимать, что есть активные и пассивные противники нашего движения. Активные — те, кто целенаправленно льет о нас ложь, работают на власть. А есть какой-нибудь человек, который работает на своей работе, не интересуется политикой, потому что у него нет времени, и он увидел где-то в интернете эту риторику про 1% и воспринял ее. Его мы должны переубедить, но не клеймить. Если человек создает такой контент за деньги — а мы знаем, что было большое количество таких блогеров, которые сравнивали жизни людей с мешком картошки — это одно. Потребители этой пропаганды — это другое.
— Клеймо, может, ставить не нужно. Но почему нельзя осудить такой подход?
— Осуждение как риторический прием не помогает кого-либо переубедить.Если вы объясните людям, что они дураки, они не станут поддерживать вашу точку зрения: они подумают, что вы агрессивный человек, с которым нельзя вести диалог. К нам в боты обратной связи приходят люди, которые нас оскробляют, пишут про нас всякие гадости, а наши ребята им отвечают: вы главное повестку не берите и останьтесь живы. Ведут с ними разъяснительные беседы и некоторые из этих людей в итоге слушают нас, говорят, что не возьмут повестки, благодарят нас, меняют тон общения.
— То есть буквально подставить левую щеку?
— Нет, но агрессивный подход, клеймение и самоутверждение за счет других людей — это контрпродуктивно и неэтично. К сожалению, большое количество более возрастных оппозиционеров этого не понимает. А мы берем ответственность на себя и пытаемся решить проблемы. Это большой и долгий разговор, но вкратце — мы новое поколение с новыми подходами и новой риторикой, при этом мы либералы. Либералами часто рисуют людей с демофобскими высказываниями, но мы другие.
— Большая часть из семи человек координаторов сейчас уехали из России?
— После того, как было заведено уголовное дело, в котором фигурирует большинство координаторов, стало понятно, что быть публичным координатором движения, находясь в России — суицид. Контрпродуктивный суицид.
— Жертвы Ильи Яшина и Алексея Горинова — контрпродуктивный суицид?
— Безусловно нет, мы их за это очень уважаем. Но давайте я расскажу на своем примере. В ночь на 27 февраля я был задержан на работе и отправлен под арест на 23 дня. Все это время я не мог общаться с коллегами, не мог принимать участие в принятии решений — а ведь в то время шла протестная волна. У меня есть знания, которые могут быть полезны коллегам, я пытался вести переписку с ними, а мои письма из спецприемника шли к ним с опозданием в три дня. Стало понятно, что под арестом я бесполезен. Так что мы приняли решение, которое позволит нам лучше и эффективнее работать. Мы не являемся ультрапубличными личностями…
— То есть прицела на публичную политику в будущем у вас нет? Потому что если он есть, то надо идти на жертвы, как это сделали Яшин, Навальный и так далее.
— Да. Мы не Алексей Навальный. Мы уважаем его жертву, но понимаем, что если мы так же сядем, наша жертва будет бесполезной. На свободе мы полезнее. У нас много работы, на которую мы выделяем большое количество личного времени. Так что мы вынуждены были уехать. Сама суть нашей организации — связь с «землей» . У нас большое количество волонтеров, участников «Видимого протеста», с кем мы работаем, многие из них находятся в России. Наша российская структура сохранена и большая часть нашей аудитории находится в России. Митингами в европейских странах мы не добьемся перемен в России, хотя они, конечно, тоже важны и нужны.
— После признания «Весны» экстремистской организацией вы будете насильно выводить оставшихся в России людей из организации? Или это все равно будет работать задним числом — человек был в «Весне», значит он экстремист?
— Не уверен, что могу это сейчас комментировать. Мы общаемся с правозащитниками, что мы сейчас можем делать, что не можем. Но мы точно для себя решили, что продолжим нашу работу, просто она будет в какой-то мере перестроена. Но перестройка и адаптация к новым условиям начались еще в феврале. После майского уголовного дела мы уже начали работать по-другому, и иск об экстремизме не застал нас врасплох. Мы сменили подходы и внутреннюю инфраструктуру.
— Уход в сторону полной анонимизации и децентрализации?
— Да, в том числе.
