Когда ты впервые в жизни столкнулась со смертью?
Я вспоминаю смерть дедушки, мне было лет 12. Мы не были очень близки: ездили к нему летом помогать по хозяйству. Дедушка болел, у него была онкология. Когда пришла телеграмма, что он умер, папа быстро собрался и уехал на похороны.
Я помню, как осталась одна дома и начала рыдать. Примерно в то же время умерла моя крестная. Мы с семьей приходили попрощаться к подъезду, где стоял гроб. Когда все разошлись, у меня снова была истерика, мама меня успокаивала.
Смерть была для меня чем-то немыслимым. Это был ужас осознания своей смертности. Как это — я умру и меня не будет? У меня леденели ладони, бешено билось сердце. Страх смерти был моим самым большим страхом до прихода в похоронную отрасль.
Как с течением времени менялось твое отношение к смерти?
Потом у меня случился опыт столкновения с личными, очень близкими потерями. Сначала — дочь Маша, которая родилась в 2011 году с лейкозом и прожила два месяца и восемь дней.
Когда я держала ее ручку, было ощущение, что она — что-то большое и грандиозное, а я — так, малышка, ничего не понимающая, ничего не знающая. Казалось, что Маша, такая маленькая, знает что-то, недоступное мне. Для меня это был переворот на 180 градусов в жизни и первое прочувствование смерти на своей шкуре.
Через полтора месяца после смерти Маши поставили онкологический диагноз моей маме, она прожила чуть больше года. Это горе я переживала очень долго, тяжелее, чем потерю дочери. Я думала, что сойду с ума. Из больницы нас отправили домой со словами, что сделать ничего нельзя. Как с этим быть — не рассказали. Пока я разговаривала с врачом в кабинете, мама ждала в коридоре. Я вышла, но не осмелилась сказать ей, что она умрет.
Сейчас в работе часто сталкиваюсь с ситуацией, когда родственники паллиативного пациента встречают тебя уже на лестничной площадке: «Только не говорите ему, что он умирает». Ты заходишь к человеку, вы остаетесь наедине, и он просит: «Я умираю, только не говорите об этом моим близким». Родственники берегут пациента — пациент бережет своих близких.
Из больницы я отвезла маму домой, сказала, что вечером будет консилиум. Потом купила в аптеке каких-то таблеток от кашля и сказала: «Нам надо полечиться, чтобы потом снова делать химиотерапию». Это был заговор. Я не нашла в себе силы сказать маме, что это конец.
Сейчас я бы поступила по-другому: сказала бы маме, что мне страшно, и я не знаю, как буду без нее жить. Однозначно были бы слезы. Может быть, мы бы попросили друг у друга прощения.
Когда человек умирает, ему часто хочется поговорить с кем-то об этом страхе: поразмышлять, есть ли что-то после смерти или обсудить, какие дела важно завершить.
Что для тебя морально сложнее: работать с паллиативными пациентами или со скорбящими людьми, которые потеряли близкого человека?
Человек, который умирает, находится в другом состоянии: у него слабость, он много спит, — там больше смирения. Ему, как правило, не нужны толпы людей, которые хотят поболтать, поддержать.
Главное, чтобы человек не страдал физически, иначе страдаешь вместе с ним, раздражаешься, что не налажена система паллиативной помощи. Почему не выписали лекарства, почему система бывает настолько бездушной, что приезжает скорая и только разводит руками: «Что мы можем поделать?». А если все тягостные симптомы сняты, и человек просто умирает — с ним проще, чем со скорбящими.
Скорбящим нужно отдать больше энергии, им нужна поддержка. Многие похоронщики считают, что паллиатив тяжелее, чем похоронная отрасль.
Разные люди обладают разной способностью к выдерживанию горя?
Думаю, что да. Церемониймейстеру важно просто быть рядом. Особенных действий тут не нужно — ты просто присутствуешь и позволяешь человеку прореветься. Многие боятся, что не выдержат горя, но любая истерика заканчивается.
Была история. Забирали тело умершего мужчины, и его жена сказала: «Я не выдержу». Она начала рыдать, рыдать, рыдать, рыдать. Три минуты, четыре, а потом она все равно успокоилась, умылась, и мы поехали выбирать похоронную атрибутику.
Иногда человека нужно вовремя успокоить. Помню, погибла маленькая девочка. Дедушка пришел за час до начала прощания, и мы остались с ним вдвоем в зале, где стоял гроб с телом ребенка. Дедушка считал себя виноватым в трагедии, его боль была невыносима.
Он выл зверем, валялся на полу, а я просто стояла рядом и наблюдала. И только когда я увидела, что он не может вдохнуть, я усадила его на стул и четко проговорила: «Посмотрел на меня, выпил воды». Резкими словами ты выдергиваешь человека из этого состояния, но только тогда, когда уже видишь какой-то риск для здоровья.
Что ты чувствуешь, когда человек рядом с тобой воет от горя? Кажется, что это одновременно неловко и жутко.
На прощаниях у меня включаются какие-то внутренние ресурсы. Ты больше слушаешь, смотришь и контролируешь, что происходит вокруг. И каким-то шестым чувством понимаешь: это надо так, а здесь — вот так.
Я знаю, что сейчас должна все организовать и провести церемонию. Как врач делает операцию — он тоже работает механически, чтобы был результат. Он не может бояться крови или разрезать плоть — это просто такая работа, такая обязанность.
Ты знаешь, что от твоих действий зависит результат. В этот момент моих чувств нет — я просто механизм, инструмент.
Как тебе удается сделать так, чтобы скорбящие тебе доверяли? Ведь ты для них — чужой человек.
До прощания я обязательно встречаюсь с родственниками умершего — в этом мое отличие от церемониймейстера, который работает при зале и читает стандартную речь, просто меняя имя умершего.
Когда расспрашиваешь близких о том, каким был покойный, советуешь, как лучше сделать, отвечаешь на их вопросы — перестаешь быть чужим человеком. Да, это разговоры со слезами, но семья всегда с удовольствием рассказывает об умершем.
Скорбящие люди находятся в уязвимом состоянии. Но если ты показываешь, что с тобой можно безопасно поговорить, поделиться, поплакать, они достаточно быстро открываются и устанавливается доверие.
Установить доверительные отношения с родственниками умершего до начала прощания очень важно. Мне это тоже помогает: я потом могу использовать в прощальной речи какие-то фразы, которые говорили родственники. И речь получается не шаблонной. Даже интонация голоса на таком прощании получается не пафосная, а сочувствующая — ведь кажется, будто мы давно знакомы.
Еще у меня в рюкзаке всегда есть вещи, которые могут пригодиться скорбящим: бутылка воды, стаканчики, нашатырь, бумажные салфетки, чтобы вытереть слезы, влажные салфетки — чтобы на кладбище вытереть руки от земли, которую бросают в могилу. Даже такими мелочами ты хочешь поддержать людей.
Как ты понимаешь, что твоя работа выполнена хорошо?
До похоронки я работала парикмахером, где результат очень понятен. Ты человека подстриг, покрасил, и он сразу: «Как здорово, Вера, у тебя золотые руки». На первых прощаниях я никогда не получала обратную связь. Но сейчас люди всегда благодарят, обнимают, ведь на этот короткий срок ты погружаешься в их жизнь, а они пускают тебя в свою уязвимость.
Важно, чтобы у людей, которые пришли на прощание, было ощущение правильности — что все сделали так, как надо. Церемониймейстер — это человек, который рассказывает, как можно, предлагает варианты прощания: написать письмо и положить в гроб, выпустить голубей. Понятно, что у людей все равно будет горе, — но ты делаешь все возможное, чтобы у них не было сожаления, что прощание было не такое, как хотелось.
Я всем советую не спешить при организации похорон. Даже одного дня вполне достаточно, чтобы не суетиться, а сесть, подумать, поговорить с агентом или церемониймейстером. Вариантов прощаний много, но идеальное — то, которое посвящено конкретному человеку.
Какое прощание было для тебя самым сложным?
Когда только начинала, все прощания были достаточно тяжелые. Запомнился первый ребенок, прощание с которым я организовывала. Я практически не спала накануне, потому что не понимала, что я могу сказать родителям? Но папа распечатал фотографии ребенка и на прощании начал их показывать и сам что-то рассказывать о сыне. Иногда ты учишься у тех, кто прощается, ведь самые лучшие слова скажут они.
После восьми месяцев работы я выгорела и уволилась. Было ощущение, что я промотала себя через мясорубку и ничего не поняла: что произошло, правильно ли это, как с этим вообще быть.
Когда объявила директору, что увольняюсь, он сказал: «Ты по-другому жить больше не сможешь». Наверное, он видел, что у меня получается, что я отдаюсь работе, что это мое. Я действительно была увлечена, вводила что-то новое. Например, люди покупали разноцветные венки на могилу, а я предлагала: давайте сделаем два венка и две корзины в одних оттенках, чтобы была единая композиция. Или музыка: раньше в Костроме ее не включали на прощаниях, и ты заходил в гулкое помещение, где все шмыгают носами, шаркают ногами, плачут — было ужасно. Я стала предлагать людям музыку — все соглашались.
После увольнения я поболела, полежала, походила. Через два месяца пошла на похороны — просто присутствовать, и понемногу вернулась в похоронную сферу. А летом уже открыла некоммерческую организацию паллиативной помощи.
В похоронное агентство я не вернулась — осталась внештатным специалистом, которого привлекают на проведение церемоний. Похоронка — это тяжело. Часто это обман, потому что ты должен продать как можно больше, как можно дороже. Например, продать родственникам услугу лифта, который опускает гроб в могилу. Люди говорят, что им не надо, а у тебя задача от руководителя — и делай, что хочешь.
Я не впаривала людям насильно — не могла через себя переступить. И многие агенты — тоже. Мне повезло работать в организации, где были человечные и сочувствующие сотрудники. Мы озвучивали опцию лифта для галочки, человек говорил «нет», и мы успокаивались. Мы попробовали — у нас не получилось. Иногда получали выговоры от руководства, мол, бездари, не можете ничего продать. Но мы понимали, что это невозможно и просто бессмысленно: у человека все похороны стоят 50 тысяч, ну, какой ему лифт за 30 тысяч?
Такое давление ломает и мешает. И либо ты должен становиться, как они, либо уходить и работать самостоятельно. Сейчас я знаю, что никого не обманываю, а делаю максимально от меня зависящее, чтобы прощание прошло хорошо.
Есть мнение, что в похоронной отрасли работают циничные люди и чуть ли не негодяи, которые только вымогают у родственников деньги. Это действительно так?
Негодяи, конечно, есть. Для меня самое ужасное, когда агенту слили адрес, где умер человек, и он приезжает раньше скорой. Наглым образом заходит в дом и начинает ухищрениями уговаривать родственников: «Приходите к нам, мы посчитаем, у нас лучше всех». Бывает, людям считают одну сумму, а потом в два-три раза накручивают цену.
В некоторых агентствах стоимость услуг типа переноски гроба зависит не от количества человек в похоронной бригаде или расстояния, а от чека похорон. Если человек заказал гроб за 8 000 рублей, стоимость будет ниже, чем если гроб стоит 200 тысяч. Считается, что раз ты покупаешь дорогой гроб, значит, у тебя есть деньги и с тебя можно содрать.
Есть похоронщики, которые пользуются растерянностью и горем родственников, либо вообще забирают паспорт умершего — это нечестно, человек потом не может обратиться в другое место. А в момент горя родственники не готовы воевать и биться.
Здесь очень мешает спешка и состояние аффекта. Хорошо, если улаживать вопросы по организации прощания вместе с близкими родственниками поедет кто-то, что переживает утрату не так сильно. Такой человек сможет быть более отстраненным и трезвым в принятии решений.
Как ты восстанавливаешь ресурсы и сохраняешь себя?
Я живу за городом, у меня две собаки — это мои антистрессы. Я ухожу с ними гулять в поле, мне важно побыть с природой. Еще у нас в деревне есть клуб, где мы ведем очень активную жизнь. У нас есть хор «Душа поет», каждый четверг мы встречаемся, репетируем, выезжаем на концерты в соседние деревни. На новогоднем празднике я, скорее всего, буду Снегурочкой. У меня много движухи, песен, праздников, переодеваний и сценок. Сколько смерти — столько должно быть и жизни.
Всегда нужно спрашивать себя, что сейчас может тебе помочь. Кроме алкоголя, конечно, — это не выход. Недавно была церемония: умерла женщина, 42 года, у нее осталось восемь детей. Я не вела это прощание, просто контролировала процесс, подсказывала. Потом приехала домой — в душ и поспать пару часов. А вечером — концерт. Так и живем.
