Основные выводы исследования получились такими:
- В текущих условиях национальная и культурная идентичность — не объединяющая идея. Вместо этого самыми распространенными точками сплочения стали профессиональная идентичность и идея общей судьбы.
- Те, кто объединяется в сообщества, не противопоставляет себя местным жителям, поэтому новые диаспоры открыты для интеграции в принимающее общество. Однако уехавшие после 24 февраля противопоставляют себя россиянам, которые остались в России или уехали еще до войны.
- Предпринимательские инициативы в новых диаспорах основаны не только на получении прибыли, но и на объединении людей с общим бэкграундом. Но они часто ориентированы на таких же эмигрантов, что создает замкнутые рынки.
- В зависимости от страны эмигранты выбирают разные экономические стратегии. Например, в Израиле уехавшие из России предпочитают работать на местный рынок или на международные компании. В Казахстане, Армении, Турции и Сербии мигранты чаще трудятся в организациях, открытых другими уехавшими из России, или на российских работодателей.
- Тот, кто ориентирован на работу в международных компаниях или занимается фрилансом на международном рынке, как правило, еще в России имел транснациональные социальные связи.
- Многие россияне в новых диаспорах стремятся переехать дальше в Европу или США, потому что считают эти страны более соответствующими их ценностям. В то же время такой шаг воспринимается как сложный и требующий повышения профессиональных навыков. Большинство останавливает от переезда неопределенность политики в некоторых европейских странах к иммигрантам из России и связанную с этим предполагаемую правовую незащищенность.
Один из самых неожиданных и интересных выводов вашего исследования — профессиональная сфера стала едва ли не главной точкой консолидации русской эмиграции. Насколько это связано с релокацией компаний, когда сотрудники переезжали в новую страну уже готовым коллективом? Или речь о профессиональных сообществах, которые появились уже после эмиграции?
В нашей выборке почти нет тех, кто релоцировался вместе со своей компанией. Подавляющее большинство — те, кто уехали сами. Так что мы говорим именно о сообществах, которые появились непосредственно в эмиграции
Но речь необязательно идет о новых связях: часто объединения формируются из друзей и коллег, с которыми люди были знакомы еще в России и встретились в новой стране. Многие говорили нам, что могли встречаться в Москве раз в год, перебрасываться «приветами» и бежать дальше по делам. Но в эмиграции эти связи стали более значимыми, наполненными новыми смыслами.
Как вы отделяете дружескую консолидацию от профессиональной?
Во многих интервью отчетливо звучит мотив: «Мы скорее не россияне и не то, чтобы евреи (в случае с Израилем), а скорее — крутые профессионалы и представляем российское профессиональное сообщество, которое настолько круто, что и здесь себя покажет». Мы видим это среди актеров, айтишников и даже представителей сферы услуг — от маникюра до ресторанного бизнеса.
Люди, которые переезжают в чужую среду и находят, например, возможность открыть там кафе, гордятся тем, что их навыки востребованы и что их ценят, как профессионалов в других странах. Они воспринимают себя как российских профессионалов, как особенную группу. И в этой группе возникает своя солидарность и система связей, в том числе, для поиска работы. Например, если в Сербию приезжает девушка, которая работала барменом в России и знает российскую барную культуру, — она пишет знакомым и по цепочке ее направляют в бар, открытый переехавшим россиянином. Эти люди не знают друг друга, но их объединяет в новой стране сам факт принадлежности к профессиональному сообществу.
Насколько это объединение связано с профессиональной идентичностью, а насколько — с безысходностью? Ведь в чужой среде часто профессионалы объединяются потому, что им проще работать вместе.
Да, это важный вопрос. Во время работы над исследованием мы опирались на классическую для изучения миграции социологию Алехандро Портеса, который изучает мексиканцев в США. У него есть ключевой термин bounded solidarity, который иногда переводят как «ограниченная солидарность». Портес говорит, что такая солидарность состоит из двух факторов:
Первое — ощущение, что у нас общая судьба и мы вместе находимся в чужеродной среде. Собственно — это вы назвали «объединением от безысходности».
Второе — этническая и культурная идентичность: общие представления о мире, общие ценности, общие привычки, которые отличают мигрантов от остальных людей.
Наше исследование показало — во всяком случае на уровне предварительных данных, — что эти два фактора существуют раздельно в случае с российской эмиграцией. Мы хорошо видим, что объединяющим элементом выступает общность судьбы: «Всем пришлось уехать, поэтому мы держимся друг за друга и нужно друг другу помогать». Национальная идентичность тут скорее не работает, а этническая и религиозная — только в определенных группах: например, среди башкир или российских мусульман.
В нашем случае усилителем солидарности общей судьбы выступает профессиональная идентичность. Наибольшая близость и сплоченность наблюдается там, где соединяются эти две идеи: «мы оказались в общей ситуации» и «мы классные профессионалы». Из этого получаются наиболее активные сообщества, где люди больше общаются друг с другом.
Важно ли для мигрантской солидарности формирование образа «чужих» помимо осознания «своих». Если да, то кто эти «чужие» для российских эмигрантов?
Для формирования сообщества важно противопоставление: нужно понимать не только, кто «мы», но и кто «они». В концепции того же Портеса образ «чужих» очень значим. И здесь самое важное, что мигранты из России противопоставляют себя не местным жителям — что наиболее типично, — а как раз различным группам россиян. Эти группы могут варьироваться от страны к стране.
Чаще всего противопоставление идет между теми, кто уехал и кто остался в России. Но есть и другие градации: например, в Израиле россияне противопоставляют себя предыдущей алие.Репатриация евреев на историческую родину. В Турции — чаще всего тем, кто уехал в страну до войны. А в Сербии основное противопоставление идет по стилю жизни: «вот вы московские хипстеры, а мы так не живем».
Поэтому нельзя сказать, что есть какая-то большая и единая российская диаспора.
А есть ли сейчас деление на тех, кто все еще ощущает свою эмиграцию как временную, и тех, кто решил, что это теперь навсегда?
В нашем исследовании есть один из аспектов, который я называю горизонтом планирования. Некоторые люди описывают будущее в духе: «Я не знаю, что будет через неделю», «может быть, я вернусь, может быть, не вернусь», «может быть, поеду туда, а может, не поеду». Есть те, кто живет сегодняшним днем и общим ощущением временности свой эмиграции. Но есть и другие, кто говорит: «Я открою здесь кафе, а если пойдет, то через год еще одно в Европе, а еще через пять лет куплю ферму и буду выращивать там курочек».
Люди почти не говорят о намерении вернуться. Но есть деление на тех, у кого нет планов на жизнь вне России, и у кого есть четкие планы оставаться и дальше развиваться заграницей.
Есть ли противостояние между теми, кто эмигрировал сразу после начала войны и после объявления частичной мобилизации?
У нас не получилось выявить такого разделения. Как я говорила, мы увидели другие оппозиции: до войны или после, здесь или там, Москва или провинция, по стилю жизни, активисты или обычные люди.
В одном из интервью Виктор Вахштайн сказал, что в эмиграции сейчас не формируется «сообщество судьбы». Насколько ваше исследование подтверждает эту мысль?
Bounded solidarity в каком-то смысле можно понимать как «сообщество судьбы». Когда я изучала Портеса и его описание bounded solidarity как солидарности, основанной на идее, «мы все находимся в одной лодке», конечно, мне пришла в голову связь с концептом сообщества судьбы. Однако я не нашла у него никаких ссылок, подтверждающих эту связь.
Поэтому я не готова говорить о сообществе судьбы с терминологической точностью. При этом мне кажется, что наше исследование как раз показывает важность ощущения общности на основе единой судьбы. Уехавшие потеряли связи в России, а новые устанавливаются на основе сближения с такими же мигрантами. Для них важно, что люди из нового круга общения сделали такой же выбор и уехали потому, что тоже не готовы мириться с тем, что происходит в России.
Если к этому добавляется общее представление о том, какие нужно делать стартапы, то это только усиливает ощущение общности судьбы. Мне один стартапер как раз говорил, что русские станут новыми евреями, которые раскиданы по миру, но держатся вместе, объединенные общей трагедией. Или была еще одна характерная цитата: «Я чувствую большую связь с приехавшими из России потому, что нас связывает общее горе, которое объединило и сделало ближе».
