На днях появилась новость, что вы взялись за дело Абдул-Малика Албагачиева — жителя Ингушетии, осужденного в 2018 году за участие в запрещенном в России «Исламском государстве». Это довольно громкое дело, во время следствия обвиняемый заявлял, что его пытали, чтобы получить признание. Потом история затихла. Почему о ней снова заговорили?
Ко мне обратились ингушский правозащитник и жена Абдул-Малика с просьбой помочь. От нее я узнала, что в конце ноября прошлого года ее мужа из тюремной больницы перевели в астраханскую ИК-10 без объяснения причин. Там его сразу же поместили в Единое помещение камерного типа (наиболее строгая форма содержания для осужденных — «Черта»), хотя ранее врач запрещала находиться ему в подобных камерах из-за приступов эпилепсии.
В январе мы поехали туда с коллегой. Когда там услышали, что приехал адвокат из Москвы, начали сразу меня проверять, между собой обсуждать, не вызвать ли отдел собственной безопасности. Но пустили. Правая рука Абдул-Малика была в бандаже, потому что он неудачно упал еще в предыдущей колонии и ему в ключицу вставили железную пластину. Ее уже давно пора снимать, но когда это сделают – неизвестно. Поэтому его правая, рабочая, рука до сих пор нормально не функционирует.
Он очень худой и изможденный. Такое ощущение, что он постоянно находится в напряжении. У него довольно частые приступы эпилепсии — по его словам, три-четыре раза в неделю. Ему ни в коем случае нельзя оставаться одному, потому что помощь может понадобиться в любой момент.
Долгое время у него было предписание врача, которое запрещало сажать его в штрафные изоляторы. Теперь разбираемся, почему это предписание неожиданно изменилось.
Ему делают какие-то уколы, сказали, что от эпилепсии, но, что в них на самом деле, он не знает. Говорит, что после них заторможена речь и тяжело собраться с мыслями. Будем пытаться проверить, как его лечат.
Я уже пожаловалась в прокуратуру и, видимо, началось какое-то движение, потому что ФСИН на днях мне ответила, что его сейчас нет в колонии. Возможно, вывезли в больницу удалять пластину.
То есть жалобы еще работают?
Местами. Смотря в каких регионах и смотря какие осужденные. У [Алексея] Навального, например, не работают. Большую роль играет привлечение внимания, особенно если это внимание журналистов.
После вашего визита Албагачиева посадили в ШИЗО. Это было наказанием за то, что пожаловался правозащитнику?
Если после моего приезда доверителя сажают в ШИЗО, я всегда это расцениваю как наказание. Абдул-Малику дали 14 суток из 15. Не знаю, что он мог такого сделать, чтобы назначили почти максимальное наказание. При моем многолетнем опыте общения с осужденными он произвел впечатление довольно уравновешенного человека — грамотно говорит, хорошо излагает мысли. Не могу сказать, что он из серии отъявленных уголовников. Но он требует соблюдения своих прав.
Такое отношение не только к нему, а ко всем, кто пытается бороться с системой.
Чтобы поменьше жаловались, их начинают наказывать.
Ну и плюс у Абдул-Малика тяжелые статьи.
Как вы себя чувствуете, когда понимаете, что за вашу помощь его будут наказывать?
Бешусь. Меня это просто убивает, когда я еще из командировки до дома не успела добраться, а мне приходит письмо, что после моего приезда доверителя посадили в ШИЗО. Кроме мата вообще ничего не остается. Я злюсь, но с этой злостью я начинаю так отрываться в жалобах в вышестоящие инстанции, что после сотрудники колонии приходят в ступор и не понимают, что происходит и почему уже на них начинается такое давление.
Сейчас в колониях плохо оказывают медицинскую помощь всем или тем, кто жалуется или сидит по политическим статьям?
Всем. Не то что плохо, ее вообще не оказывают. Некоторые лекарства перестали выдавать, как объясняют в колониях, из-за санкций. Одному заключенному не могут даже рентген сделать, так как аппарат сломался, а заменить деталь нельзя — в России их не производят. Нет персонала, нет узких специалистов. В некоторых отдаленных от центра женских колониях нет вообще врачей, не то что гинеколога, вообще никаких врачей! И это не политические осужденные.
Но при этом, у жен начальников колоний есть свои аптеки, по крайней мере, мне об этом рассказывали коллеги. Когда медикаменты поступают в медсанчасти для распределения, в аптеке жены начальника, через дорогу, за деньги эти лекарства будут, а в колонии — нет.
Сейчас много говорят о тюрьмах, но в контексте вербовки заключенных ЧВК «Вагнер». При этом другие проблемы тюрем никуда не делись. Как часто вам сейчас поступают жалобы? Их стало больше или меньше, чем было до войны?
В целом стало больше. Но на применение физической силы — меньше. По крайней мере у нас. Видимо, бить стало невыгодно в условиях цифровых технологий, потому что можно записать на видео, аудио.
Но начался космический вал жалоб на незаконные дисциплинарные наказания и на некачественную медицинскую помощь. Сажать бесконечно в ШИЗО, держать там месяцами и лишать лечения — это легко оправдать [перед судом или прокуратурой]. И суды практически всегда становятся на сторону колонии. То есть я бы сказала, что форма пыток изменилась. Конечно, где-то и бьют. Но, как говорят осужденные, пинок или оплеуха у них не считается избиением. К сожалению, жаловаться они начинают, только когда понимают, что не могут больше терпеть.
Россия вышла из Совета Европы и отказалась исполнять решения Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ). Как из-за этого изменилась ваша работа?
Кардинально изменилась. Из международных организаций у нас остались только договорные органы. Недавно я обратилась в комитет по правам человека при ООН по троим осужденным из Тулы: у них очень страшные диагнозы — у одного ноги опухают, грозит ампутация, у другого — ВИЧ, гепатиты — и никакой медицинской помощи не оказывают. Но мне даже заявление не стали регистрировать. Сказали, что сначала необходимо обжаловать на национальном уровне. Так и написали, что в отличие от ЕСПЧ нужно все равно исчерпание. Мое следующее письмо, что люди практически при смерти, осталось без внимания.
Что бы ни говорили, многие решения ЕСПЧ все-таки исполнялись, за исключением громких политических дел. А сейчас и этого нет.
И вот ты сидишь над очередной отпиской, ревешь и думаешь, как людям объяснить, что мы правы, но сделать ничего не можем?
Это очень сложно. И морально, и физически стало больше работы, потому что ты как полоумный уже начинаешь во все органы сразу писать, чтобы хоть чуть-чуть сдвинуть дело с места.
Когда был ЕСПЧ, была надежда. А сейчас, как сказала моя коллега Мари Давтян, у нас остаются только молитвы, чтобы каким-то образом защитить людей.
Ликвидирован «Мемориал», Московская Хельсинкская группа. Фонд Андрея Сахарова признан «нежелательной организацией». Государство всячески расправляется с правозащитой. Не боитесь, что в какой-то момент репрессии могут коснуться лично вас?
Я уверена, что кто-то из нас будет следующим. Вообще в этом не сомневаюсь. Вопрос времени. Все гражданское общество, правозащита будут зачищены. Просто до кого-то дойдут руки, до кого-то — нет.
Но, с другой стороны, мне кажется, во всем, что не касается политической активности, власти все еще пытаются хотя бы создать иллюзию того, что хоть какие-то проблемы решаются. Например, в сфере защиты прав осужденных недавно приняли закон о пробации (социальной адаптации осужденных — «Черта»). И чтобы как-то это работало, нужны адвокаты, правозащитники. Хотя, конечно, работа адвоката стала больше паллиативной, но паллиативная помощь тоже нужна.
Как вы считаете, реально ли заниматься правозащитой, находясь при этом за границей?
В том объеме, в котором я сейчас занимаюсь, невозможно абсолютно. Но что-то делать можно. Коллеги, которые уехали, успешно помогают. Но это не одно и то же — защищать человека на земле и вне ее, это даже сравнивать нельзя.
У нас есть чат с коллегами, и одна из них, что уехала из России, пишет: «Я так соскучилась по колониям и по тюрьмам!» Понимаете, это адреналин, мы как наркоманы, подсаженные на это – поездки в колонию, сопротивление системе. Мне даже сны снятся о том, как мне выйти из того или иного положения, в которое попала я или осужденный. Я постоянно думаю, как сломать очередную стену.
Я не исключаю, что когда-то придется уехать. Сидеть [в тюрьме] очень не хочется. Но я понимаю, что уехав из России, уже через год я буду слишком оторвана от земли и смогу заниматься только теоретической работой, обмениваться опытом. Поэтому я очень скептично отношусь к интервью экспертов, которые не то что год, а много лет не живут в стране, но продолжают быть «специалистами» по России.
В одном из интервью вы рассказывали, что первые пять лет работы были хорошие, а потом начались каждые полгода депрессии. Почему каждый раз после очередной депрессии вы в это возвращаетесь?
Я несколько раз писала заявление о прекращении статуса адвоката, но не отправляла. Как накатит, говорила – «все, ухожу на рынок трусами торговать: людям красиво и мне польза».
Депрессии с завидной регулярностью у меня начались последние лет пять. А последние два года вообще все сложнее и сложнее вывозить. Последний год так вообще мы в постоянной депрессии живем. Почему не ушла из профессии? Просто другой профессии в данный момент нет. И людей не бросишь, понимаете. Когда ты чувствуешь ответственность за людей, твое личное депрессивное состояние отходит на второй план, ты не можешь сказать «я устал, я ухожу».
Доверители мне иногда пишут: «Ира, здравствуйте! Как у вас дела?» А я в этот момент сижу реву над какой-то очередной жалобой, оставшейся без ответа. Но все что я могу написать в ответ: «В любом случае лучше, чем у вас». И это ведь правда, потому что они в тюрьме, а я на свободе.
Ваши слова: «Справедливости нет сейчас и, нам кажется, что не будет никогда, но она все равно есть, и рано или поздно справедливость восторжествует». Вы и сейчас верите, находясь в нынешней России, что справедливость действительно восторжествует?
Абсолютно. Даже думаю, что довольно скоро, мы с вами дождемся этого времени. В состоянии депрессии кажется, что лучше никогда не будет, что ты не справишься. Со справедливостью также: нам кажется, что ее никогда не будет, но такого не может быть. Она обязательно придет. Не хочется говорить высокопарными фразами, но это же ведь правда — самое темное время всегда перед рассветом.
