Вы родились и учились в школе в Украине в 1980-х. Как вам было в школе?
Для меня детство — довольно закрытая тема.
Тогда переключимся на другое время. В 14 лет вы переехали в Израиль и там изучали программирование. Как так вышло?
В 15 лет я бросила школу и пошла в университет ради того, чтобы заниматься математикой. На математике я была помешана с 10 лет. Бюрократически мой уход из школы означал, что мне не положена бесплатная учеба в университете, хотя я была репатрианткой. Родители, конечно, не могли оплачивать мне университет, и с 15 лет мне пришлось очень тяжело работать, в том числе программистом, чтобы оплачивать учебу. Я мечтала заниматься не программированием, а теоретической математикой, хотя понятно, что никакого значительного математика из меня не вышло бы. Но я до сих пор жалею, что эта линия судьбы не сложилась. Я могла бы чем-нибудь потихоньку математическим заниматься, и это бы, наверное, делало меня вполне счастливой.
Как из программиста вы стали успешным маркетологом?
В двадцать лет я ушла из программирования в продажи, а потом постепенно и в маркетинг (по дороге у меня была неудачная попытка бизнеса, и это было очень тяжело). Я смотрела, как работают мои коллеги — маркетологи, и понимала, что маркетинг — это мое.
А в какой момент из бизнес-маркетинга вы пришли в культурный маркетинг?
Сначала я занималась маркетингом в IT, а потом постепенно начали приходить и другие проекты. Я работаю в маркетинге с 20 лет, а сейчас мне 46 — за это время успеваешь попробовать в профессии очень многое. Первые культурные проекты начали приходить ко мне, когда я переехала в Россию в 2000 году.
Вместе со Станиславом Львовским мы организовали проект «Эшколь», который знакомил россиян с современной культурой Израиля под эгидой фонда «Ави Хай». Мы привозили в Москву писателей, балетные постановки, музыкальные представления. Мы устраивали лекции, детские мероприятия на разных культурных площадках Москвы: от выставки Non/fiction до московских клубов, — и мне это очень нравилось.
Почему вы тогда переехали в Россию ?
В 23 года я начала писать и писала чудовищно плохо. Это было связано, как минимум, с двумя причинами. Первая: я не знала русского языка, потому что с 14 лет жила в Израиле (да и до этого мой русский язык был языком человека, который вырос в Днепропетровске в Украине). Вторая причина: в 90-е язык менялся очень быстро, и нового языка я безусловно знать не могла. Я ехала в Россию на 3 месяца поучить русский язык, а осталась на 15 лет.
Тогда, в 23 года, я очень мало читала, была молодой и глупой. Я не умела говорить и не понимала, о каких вещах изнутри себя можно попытаться сказать. Но когда начала писать, я поняла две вещи. Первая: писать для меня предельно важно, а вторая: я хочу попытаться писать так хорошо, как в принципе могу. В этот момент во мне начала раскручиваться машинка, которой было важно стараться.
Вначале я писала чудовищно плохие стихи (может, я пишу плохие стихи и сейчас, но тогда это было абсолютно очевидно). К счастью, меня тогда, очень плохо пишущую, поддержал прекрасный, добрейший Александр Житинский. Он издал мою первую книжку стихов, которую я предпочла бы забыть. Но сама поддержка его и других близких людей значила для меня очень много. Житинский говорил, что писать можно и нужно. И без его помощи я бы никогда не продолжила это занятие.
Ваше творчество как-то влияло на работу?
Творчество не влияет и не влияло на мою работу маркетологом (хотя, на самом деле, я не раз говорила об этом, это не такие уж далеко отстоящие вещи). За эти две деятельности у меня отвечают разные части мозга. Работу и творчество объединяет единая этическая система, единое представление о добре и зле. И мне кажется, что это представление было, конечно, заложено у меня в семье. У меня прекрасная семья, и мне очень важно, что мои ценности совпадают с ценностями родителей, с которыми у меня очень близкие отношения. И это огромное везение в моей жизни. Но у меня совершенно нет миссии нести определенные ценности или сообщать что-нибудь «народам», во мне вообще нет морализаторского начала. Для меня не существует желания поменять мир. Я чувствую, что мне важно рассказывать истории, которые иначе меня просто съедят.
Если в вас нет морализаторского начала, то как вы реагируете на него, когда с ним сталкиваетесь? Как реагируете на нынешний крайне обидчивый мир и как себя в нем ощущаете?
Как человек, который старается понимать, что это период выплескивания наружу давно носимой боли и давно затаенных обид. Я думаю, что это время для сострадания (по мере сил). Иногда мне бывает очень тяжело его проявлять, но я пытаюсь себя учить.
Со стороны кажется, что вы легко переключаетесь между разной деятельностью — пост в Фейсбуке о культурном маркетинге, стихи, комикс, подслушанная история. Вам на самом деле легко переключаться?
Стихи пишутся сами, когда считают нужным. Иногда это волна, и я не могу остановиться и пишу с утра до ночи. Волна может длиться месяц, а потом она уходит и возвращается в удобный ей момент. Стихи я не могу писать специально и не могу себя заставить дисциплинарно. С прозой все иначе — с ней работает дисциплина. У меня лежит и пополняется список сюжетов, которые мне важно рассказать. Когда я заканчиваю какую-то работу, иногда мне удается взять сюжет из списка и начать работать над ним. С этого момента история полностью меня одолевает. Но здесь работает дисциплина: я пишу каждый день в определенные часы.
Другое дело, что «век живи — век учись». Сейчас меня захватил роман, который называется «Имени Такого-то», и я не могу остановиться и пишу его как стихи — с утра до ночи, и в том числе по ночам. Здесь не работает дисциплина, то есть метод: пишешь утром, откладываешь до вечера. Я пишу его каждую свободную секунду. И он пожирает меня.
Что же до визуальных проектов — они обычно идут параллельно с текстовыми. Недавно я закончила картинку, которая называется «Раскаяние Адама». Сейчас занимаюсь картинкой, которая называется «Снятие беса с креста».
Вы планируете прозу, создаете масштабные матрицы и таблицы персонажей и сюжетных линий, стихи — пишите интуитивно. А как другое ваше творчество уживается с планированием?
Это может только казаться, что я работаю по жестким структурированным планам. Один проект устроен одним способом, другой — другим. Например, выставка «Одевая демонов» была подчинена жесткому плану, потому что там надо было выдержать единую цельную концепцию. «Снятие беса с креста» — это тоже картинка, в которой очень много элементов, и их приходится планировать и держать в голове. А в романе «Имени Такого-то» есть общая структура, но то, что происходит в каждой главе, конечно, происходит в силу работы интуиции и воображения.
Кажется, ваши проекты выходят круглосуточно. Можете ли вы полгода не делать выставки, не писать стихи и прозу?
Не думаю. Не понимаю, зачем жить тогда.
А есть ли форматы в искусстве, в которых вы еще не работали, но для вас это было бы важно?
Сейчас пытаюсь делать одну штуку, которая называется «Октябрь 17-го года». Это не совсем даже мультфильм, а визуальная вещь: что-то среднее между кукольным театром, мультиком и фильмом. По сюжету в 1917 году шестилетнего мальчика Николеньку в дореволюционной России одолевает дьявол. И я делаю кукол для этого мультфильма, а съемки будут проходить на крышке моего стола. Поэтому я шучу, что это продукция анимационной студии «Столешница». Это, конечно, новый для меня формат, и мне страшно, что ничего не получится.
Очень жду ваш мультфильм. Все ваши проекты так или иначе связаны с политической повесткой. Вы живете в Израиле, но сильно погружены в российский контекст. Как на вас влияет политическая ситуация в России?
Предельно сильно. Москва — лучший город мира, если не читать новостей. Но их невозможно не читать. Иногда мне кажется, что Москва — это отель из фильма «Сияние», пятизвездочный, только если бы он был заполнен гостями. Но все, что происходит в отеле у Кинга, происходило бы: любой каприз за ваши деньги, очень удобный город, прекрасная инфраструктура, чудовищно страшно, совершенно невыносимо.
Как у вас изменилось восприятие страха в Москве?
Москва прекрасна, но так тяжело, как сейчас, мне в ней никогда не было, и так страшно — тоже. Москва 2000-х не давала, конечно, такого ощущения безопасности с криминальной точки зрения, какое дает сейчас. Но, с другой стороны, Москва стала гораздо более страшным городом.
Как-то я зашел в Тель-Авиве в кафе с мороженым, а там сто военных сидит в форме. Как отличается восприятие военных в Израиле и в России?
Сто военных в израильском кафе — это «мимими», а в Москве мне было бы тяжело и сложно, и я не уверена, что это хорошо и справедливо.
Почему военные в Израиле — «мимими» и чем они отличаются от российских?
Потому что военные здесь — это каждая семья, если не каждый первый человек в семье (не глядя на гендер). Некоторым образом, «военные — это мы»; тут нет разделения на армию и страну, если я понимаю все правильно. И есть, конечно, чувство, что люди с оружием защищают «нас» — при всех огромных претензиях, которые могут возникать к армейским верхам в политическом смысле.
Кажется, комикс Заяц ПЦ — политический психоанализ в формате календаря, который защищает нас от новостей. Как менялись ваши отношения с зайцем ПЦ?
Наши с Зайцем ПЦ взгляды полностью совпадают, но интонации у нас разные. Он говорит в манере, которую я не могу себе позволить и не хотела бы себе позволять. Но Заяц ПЦ очень меня развлекает, и мне с ним очень хорошо. Интересно, что мои отношения с ним совершенно не меняются: он как был очень важным персонажем в моей жизни, так и остается.
А что Зайцу ПЦ интереснее всего сейчас?
Две темы — политика и повседневное выживание.
Как публичный человек вы наверняка сталкиваетесь с разными формами насилия. Как вы справляетесь, выживаете?
Естественно, я постоянно получаю хейтерские комментарии и письма в фантастически широком диапазоне. Кто-то обвиняет меня в том, что я еврейка, при этом — христианка. Кто-то в том, что я христианка, и при этом — еврейка. Кто-то в том, что я мало живу в России и пишу о России. Кто-то в том, что я слишком много живу в России. Кому-то не нравятся мои политические взгляды, кому-то не нравится то, что говорит Заяц ПЦ. К счастью, у меня внутри какой-то барьер: мне важно только то, что говорят мои близкие. И это, конечно, полностью нивелирует все подобные замечания.
Вы работаете с государством?
Какие интересные времена — этот вопрос можно понимать двояко. Нет, в интересном смысле ко мне никто не приходил, а как к маркетологу — приходили. Я отказывалась. Ко мне приходили между тем прекрасные люди, которые помогают другим заниматься наукой и культурой. Но я все равно не соглашалась, потому что это государство. Что хорошего может из этого получиться? К сожалению, я понимаю, что даже эти хорошие люди, пытающиеся делать хорошие вещи, все равно могут оказаться в ситуации, может быть, совершенно не по своей вине, когда все закончится стыдом и позором. Это ужасно грустный расклад. Но я не хотела бы в нем участвовать.
А что для вас стыд и позор?
Мне всегда за что-нибудь страшно и за что-нибудь стыдно. За то, что я делаю, за то, как я живу, за то, как я общаюсь с людьми, за то, что я говорю друзьям, — за все. Я человек, которому всегда страшно и стыдно. Я постоянно перебираю: не сказала ли я лишнего, не сказала ли я глупость, не сделала ли я что-нибудь постыдного. Стыд — мое постоянное ощущение.
Как вы с ним справляетесь?
Во-первых, никак, от стыда никуда не деться. Во-вторых, помогает терапия. Психотерапевт — это еще один близкий человек в твоей жизни, который тебя постоянно поддерживает, и который тебе помогает. Ты приходишь к терапевту разобранный на куски и уходишь от него с чувством, что можешь жить дальше. Я нахожусь в терапии больше 20 лет, но это не значит, что так должно происходить с каждым человеком. У меня довольно тяжелое биполярное расстройство, и кроме медикаментов мне постоянно нужна терапия. Для кого-то этот срок гораздо короче.
Как биполярное расстройство влияет на вашу жизнь? И комфортно ли, что сейчас о нем много говорят и пытаются с него снять налет стигмы?
Жить с ним очень тяжело, но ты приспосабливаешься, и мне исключительно повезло три раза: у меня прекрасный психиатр, прекрасный терапевт и мне доступны препараты, которые выписываются пациентам в Израиле. Это, конечно, меняет все. Про видимость и стигму — конечно, так легче, и я невероятно благодарна людям, которые над этим работают.
Пару лет назад вы запустили PostPost.media — проект, собирающий личные истории на разные темы. Как он вписывается во вселенную Линор Горалик?
Этот проект для меня абсолютно лишен амбиций. Я мечтала о двух вещах: чтобы личные истории, которые забываются и иногда умирают вместе с людьми, сохранялись. И чтобы я имела возможность раз в неделю читать сто историй от ста разных людей на важные для меня темы. Я получила эту возможность: мы собираем в неделю от ста до четырехсот историй. Я абсолютно счастлива.
Можно ли считать этот проект устной историей — альтернативой «большой» истории? Что вы видите в воспоминаниях, которыми делятся люди о нашем прошлом?
На мой взгляд, это никак не альтернатива большой истории — это просто другой (и важнейший) способ говорить о ней, говорить так, чтобы слышны были частные нарративы и частные голоса. Я вижу в этих нарративах живых людей, которым, собственно, голоса и принадлежат, и бесценные сюжеты живых жизней — их жизней и жизней их близких, — из которых и сплетается большая история и без которых она не существует.
