Как вы, будучи священником, пришли к правозащитной деятельности и активизму?
У наших верующих существует традиция — в сложных жизненных ситуациях, когда, например, сына посадили или мать умирает, они идут к священнику и просят за них помолиться. Священник обычно им отвечает: «Господь да поможет тебе», и на этом все заканчивается.
А я когда был священником Русской православной церкви, шел дальше и предлагал: «Сына посадили? Садись ко мне в машину, давай съездим к нему, отвезем передачу». Я считаю, что на беду надо адекватно реагировать.
После 2012, когда начались регулярные акции протеста и людей постоянно задерживали, я понял, что нужен, чтобы защитить их. Тем более, что я умею вести переговоры. Это то, чего всегда не хватало правозащите. Кстати, я не очень люблю слово «правозащита», мне нравится «человекозащита». Право пускай защищает Конституцию, а моя задача — защищать человека.
Вы вышли из РПЦ в 2014 году — после аннексии Крыма и начала войны на Донбассе. Почему вас так сильно задели эти события?
Тут несколько обстоятельств. Мои самые первые детские воспоминания связаны с Крымом. Существовала такая Ялтинская киностудия, она была филиалом студии Горького, а в Крыму шли съемки фильма «Варвара-краса - длинная коса». Моя мама там работала художником. Мои родственники и друзья — уроженцы Украины. Я служил в армии в Украине. Это для меня очень близкий, теплый край.
Тогда разве вы не должны были радоваться, что Крым «вернулся в родную гавань»?
Может быть, меня сейчас за это запинают, но тогда для меня ключевым было не в чьей государственной власти находится территория, а то, как это [присоединение] было сделано — с нарушением всех божеских и человеческих законов.
Я думаю, что если бы между руководством России и Украины были долгие, серьезные, может быть, мучительные переговоры, и государство Россия предложило бы сто лет бесплатно снабжать Украину газом, но за это установить свою юрисдикцию над Крымом, а потом провести референдум через пять лет — это было бы другое дело.
А то, что мы имели, привело к очень тяжелым последствиям, наружу выпустили ложь. Лгать — грех, лжесвидетельствовать — грех, воровать — грех, желать дом и имущество ближнего твоего — грех. Мы сделали чудовищный набор.
Почему вы выбрали Апостольскую Православную ЦерковьРоссийское религиозное объединение вне общения со Вселенским православием, зарегистрированное Минюстом РФ 6 мая 2004 года., которая считается раскольнической? Почему не пытались остаться в лоне канонической православной церкви, как, допустим, тот же Андрей КураевРоссийский религиозный и общественный деятель, богослов, философ, публицист, блогер. Критиковал аннексию Крыма. При этом, критиковал ЛГБТ, требовал запретить въезд в Россию Мадонне и отлучить от церкви Филиппа Киркорова за использование суррогатного метеринства. В 2020 году Епархиальный церковный суд Москвы лишил его сана, но сам Кураев решение не признал.?
У меня были немного другие обстоятельства, чем у отца Андрея. Он, насколько я знаю, до сих пор так и не рассказал, куда и зачем перешел. Мне поступали разные предложения, в том числе, поехать во Францию, чтобы служить на Сент-Женевьев-де-БуаКладбище Cент-Женевьев-де-Буа под Парижем, занятое преимущественно могилами русских эмигрантов. На его территории действует православная Успенская церковь, построенная по проекту архитектора Альберта Бенуа.. Но я особо не торопился, потому что осенью 2014 года, когда мне предложили выйти за штат, это было не с такими запретами [в служении], как сейчас: у меня все было очень «гуманно», никто меня не гнобил, пару раз лишь намекнули [на возможный запрет в служении]. Потом я сам пришел к руководству и прямо спросил, писать ли «заявление по собственному». И они сказали «да».
С отцом Глебом ЯкунинымСвященнослужитель, диссидент. После лишения сана в РПЦ содействовал созданию в России независимой церковной структуры, зарегистрированной Минюстом РФ под названием «Объединение православных общин апостольской традиции» (более известна как «Апостольская православная церковь») и был избран секретарем ее Священного синода. из АПЦ я был знаком при его жизни. К сожалению, в момент, когда я перешел в эту церковь, его уже не было в живых. Вообще, понятие канонических или неканонических церквей в современном мире довольно условное. Но тем не менее, АПЦ — церковь со вполне традиционной православной литургикой. Ничего особо протестантского и обновленческого там никогда не было. Это возможность просто заниматься своим делом, чтобы никто не мешал.
Еще до 2014 года были резонансные дела с участием РПЦ. В 2012 году было дело Pussy Riot, еще раньше так называемое «пыльное дело», и вовсю проповедовали Чаплин и СмирновВсеволод Чаплин (1968 - 2020) - священник РПЦ. Утвержжал, что у интеллигенции есть грех русофобии, предлагал запрещать спектакли, «оскорбляющие религию и веру», поддерживал женское обрезание на Кавказе, высказывал мнение, что доминирование США в мире подходит к концу и Россия призвана свести его на нет. Димитрий Смирнов (1951 - 2020) - священнослужитель РПЦ. Выступал против ЛГБТ, абортов и ювенальной юстиции, предлагал запретить доступ к Интернету и компьютерным играм лицам до 21 года.. Почему вы не уходили тогда? Считали, что церковь еще не прошла точку невозврата?
В день оглашения приговора по делу Pussy Riot, я написал в фейсбуке: «Мы прошли точку невозврата». Ровно этими словами. Но человек — конформист, и я не исключение. Есть любимая работа, устоявшаяся система отношений. И еще все время думаешь: куда я поеду, чего я там буду делать? Но в августе 2014 года я прошел какую-то личную точку невозврата. На сайте «Новой газеты», которая сейчас закрыта, даже сохранилась статья о том, как это происходило — «Причастные без причастия».
Я не мог оставаться в этой религиозной организации, потому что она оказалась не готова выполнять основное предназначение церкви в такие тяжелые времена — функцию миротворца.
Как вообще может христианская церковь с ее заповедями, концепцией греха и воздаяния поддерживать войну?
Никак не может. Но, к сожалению, мы видим, что в Церкви все цитируют Бернарда Шоу, у которого по этому поводу есть прекрасное высказывание«Они превратили церкви в приемные пункты для новобранцев, а ризницы - в мастерские по изготовлению боеприпасов. Но им и в голову не приходит снять черные рясы и честно сказать: «Я постиг в час испытания, что нагорная проповедь - ерунда и что я не христианин. Я прошу прощения за ту непатриотическую ересь, которую я проповедовал все эти годы. Будьте добры, дайте мне револьвер и назначение в полк, где капеллан должен быть служителем бога Марса, моего бога».. Просто Церкви перестают быть христианскими, вот и все, Церковь превращается в политотдел.
Христианин не может поддерживать или благословлять убийство. Мне кажется, что для любой церкви в условиях войны единственный вариант — отойти в сторону и сосредоточиться на делах милосердия. Есть больные, есть раненые, есть беженцы, есть люди, впавшие в отчаяние — вот ими надо заниматься. А не ходить на крестные ходы во славу какого-то оружия.
Почему таких, как вы, единицы и что заставляет православных священников поддерживать власть?
Прежде всего, потому что практически совсем ушло старшее поколение людей, которые «прорвались» в Церковь в 1960-70-е. Эти люди видели реальные гонения и репрессии, и они сами в основном были из репрессированных семей. Они уже мало чего боялись. Более того, даже священство, которое пришло в 1990-е годы, тоже уже потихонечку отовсюду повыкидывали. Сейчас основной костяк — это вполне себе «комсомольцы». Они себя воспринимают как боевой отряд партии. Выращено абсолютно сервильное поколение, которое и без команды знает, что надо говорить и делать.
Хотя такие отнюдь не все. Я довольно много общаюсь со священниками, которые остаются внутри системы, и сильно подозреваю, что половина из них точно, если не больше, держат фигу в кармане. И, что называется, «в курилках обсуждают начальство». Обсуждают только со своими, иначе тут же, конечно, донесут.
Вы близко знакомы с историком Юрием ДмитриевымРуководитель карельского отделения общества «Мемориал». Известен как один из составителей и издатель книг памяти жертв политических репрессий 1930—1940-х годов в Карелии и материалов по истории строительства Беломорско-Балтийского канала и организатор экспедиций, обнаруживших и исследовавших места захоронения жертв политических репрессий в Сандармохе и Красном бору. С 2016 года находится в заключении. В 2020 году был осуждён и приговорён к 13 годам заключения по обвинению в насильственных действиях сексуального характера. В декабре 2021 года срок продлён до 15 лет., глубоко верующим человеком. При этом, вы близко общались с покойным активистом Сергеем МохнаткинымРоссийский политический активист и правозащитник. В 2009 году был арестован во время участия в протестной акции в Москве (его обвинили в избиении сотрудника милиции) и осужден на 2 года 6 месяцев заключения в колонии общего режима. В 2012 году был помилован без признания вины указом президента Медведева. В 2014 и 2016 гг был вновь осужден по обвинению в применении насилия к представителю власти, а в 2017 году — по обвинению в дезорганизации работы колонии. В заключении был избит сотружниками ФСИН и получил травму позвоночника. В 2018 года вышел на свободу, но в 2019 году из-за последствий травмы потерял способность ходить и был прооперирован. В 2020 году скончался из-за осложнений после операции., который называл себя атеистом. Что общего у этих настолько разных людей и почему вы их поддерживали и поддерживаете?
Давайте начнем с живого Юрия Алексеевича. Я довольно много общался с людьми, обвиняемыми в разных преступлениях, и в том числе, с людьми, обвиняемыми той же статьеДмитриеву предъявлялись обвинения в изготовлении детской порнографии (ч. 2 ст. 242.2 УК РФ) и в совершении развратных действий в отношении несовершеннолетней (ч. 3 ст. 135 УК РФ)., в том числе с теми, кого обвиняли обосновано.
И я готов свидетельствовать, что обвинение в адрес Дмитриева ложно, высосано из пальца, задача была именно его очернить и опорочить. Кстати, там тоже не обошлось без Украины, потому что, видимо, показателем [для силовиков] являлось одно из выступлений Юры на мемориальном митинге «Мемориала», когда он достаточно нелицеприятно отозвался о наших властях.
Как вы сами сказали, Юра — человек верующий. И пока он находился в Петрозаводске, я довольно много приходил к нему в СИЗО, у нас была возможность помолиться и причаститься. Сейчас мы тоже стараемся, хотя это очень сложно, поддерживать связь. Он духовно сильный человек, поэтому я не сомневаюсь, что до конца срока он не досидит, выйдет раньше.
С Сережей была другая история. У него заканчивался срок, оставалось где-то полгода до окончания, и он попросил через общую знакомую, чтобы я к нему приехал. Это был поселок Икса в Архангельской области. Я зашел к нему, и он меня очень повеселил, вместо «здрасьте» он сказал мне: «Только имейте в виду, я человек неверующий». Я заржал, естественно, и говорю: «Ну сейчас будем разбираться, какой ты неверующий».
А незадолго до его смерти, когда он уже был в больнице из которой, к сожалению, не вышел, он мне говорил по телефону: «Если я выздоровею, то приеду и хочу стать диаконом у тебя».
То есть неверующий человек Мохнаткин не верил прежде всего в РПЦ. Он был, в общем, просто нормальным антиклерикалом, потому что людям бывает очень тяжело смириться с происходящим. Если человек верит в любовь, если человек верит в справедливость, если человек верит в то, что красота спасет мир, — он самый настоящий верующий, просто с другими формулировками.
У вас есть четырехлетняя дочь Соня, и я знаю, что она не крещена, потому что вы ждете выхода Дмитриева из тюрьмы, чтобы он стал ее крестным отцом. Это же невероятная история для священника. Насколько для вас это был тяжелый выбор?
Я думаю, ждать осталось недолго. Мне очень важно, чтобы Юрий Алексеевич присутствовал при этом таинстве. Не надо путать таинство и магию. Магия подразумевает, что ребенка надо крестить немедленно, как только прошло 40 дней. Но на практике бывает по-разному, и я надеюсь, что Господь простит мне такое решение. Потому что это, на самом деле, история про любовь.
Вы уже полтора года занимаетесь проблемой украинских беженцев. Почему решили взяться еще и за эту миссию?
После того, как [24 февраля] прошел шок первых часов, у меня «взорвался» телефон: стали звонить, писать, задавать вопросы какие-то люди. В России оставалось большое количество граждан Украины. Они здесь жили, учились, выходили замуж, женились. Они спрашивали: «А что теперь делать? Можно ли оставаться или надо уезжать?» Мы стали искать материалы, [объясняющие] что можно, а что нельзя.
Один из них сказал мне: «Я прожил тут 10 лет, но я боюсь и хочу срочно уехать. А у меня зарплата только через две недели, сейчас нет ни копейки денег». И моя естественная реакция на это была: «Слушай, давай мы купим тебе билет до Таллина или еще куда-то, садись и уезжай». Потом свои деньги у меня стали быстро заканчиваться. И я сделал пост: «Ребята надо помочь очередной семье». Люди стали чего-то присылать, начало работать в сарафанное радио.
Затем стало известно, что в Ленобласть начинают вывозить беженцев. Сначала их вывозили в пункты временного размещения в Царицыном озере под Тихвином. Мы туда поехали просто в попытке понять, что там происходит, и увидели кучу проблем. К апрелю [2022 года] стало понятно, что этой помощью ни в коем случае не надо заниматься в подпольном режиме. Это надо делать совершенно открыто, официально, в постоянном взаимодействии с разными государственными органами, начиная с погранслужбы и заканчивая социальным обеспечением, опекой и так далее.
Я поговорил со всеми своими коллегами по АПЦ и получил полную поддержку. Мы согласовали, что делаем Центр помощи беженцам на базе петербургской общины, используем ее реквизиты и счета. Началась более системная работа, и она идет по сей день. И, к сожалению, сказать, когда она закончится, невозможно.
Более того, как я уже не раз говорил в разных высоких кабинетах, даже если завтра будет достигнуто соглашение о прекращении огня, наша работа — еще на несколько лет, как минимум. Потому что мы не можем даже представить, сколько людей было вынуждено покинуть свои дома, сколько потеряло связи с родственниками, сколько стали инвалидами.
Сами беженцы за полтора года изменились?
В начале выезжали молодые, активные и здоровые люди с детьми. По многим было понятно, что они сразу рассматривают для себя вариант эмиграции за границу. Кто-то хотел в Канаду, кто-то в Ирландию или куда-то еще. Они понимали: нельзя ждать, нужно подниматься и бежать.
Сейчас выезжают люди, которые никуда не хотели ехать, просто жизнь стала невыносимой, по разным причинам. Кто-то не выдерживает разлуки, потому что у них близкие остались на правом берегу [Днепра]. Кто-то уезжает по экономическим соображениям, кто-то из-за отсутствия медицинской помощи. Например, люди, у которых были хронические заболевания, инвалиды, обитатели психоневрологических интернатов. То есть поехали те, кто считал, что есть возможность пересидеть и переждать. И вот наступил момент, когда ждать больше нечего. Это совершенно другой характер людей, настроения.
Те, кто оставался до последнего, всего боятся, они запуганы пропагандой и контрпропагандой. Они боятся как получить российский паспорт, так и не получить. Кто-то им говорит, что «вас расстреляют в Украине», а кто-то, что «вас сейчас в России на органы пустят», кто-то рассказывает про то, что волонтеры продают людей в рабство.
Я знаю, что вывоз людей с различными медицинскими проблемами и их лечение — это всегда особенно эмоциональные истории.
Да, у нас практически каждый день кого-то госпитализируют. Мы сработались с нашими коллегами-врачами настолько, что уже обнаглели — иногда мы согласовываем госпитализацию просто по телефону, а письма потом присылаем задним числом. Другое дело, что в гражданских больницах довольно небольшое количество специалистов, которые могут работать с минно-взрывными травмами и серьезными психозами в виде посттравматического синдрома. Но все равно находится кто-то, кто с этим умеет справляться.
Я помню, что мы вывозили человека с чудовищной минно-взрывной травмой из-под Харькова. Обычный дядечка, замглавы села. У него был полностью перебит грудной отдел позвоночника, он не должен был выжить. Но у него три замечательных дочки. Две были с ним все это время, а третья была в Германии. И вот они бились во все двери, звонили волонтерам, и если бы не они, он бы, конечно, погиб. Сначала они вывезли его в Белгород, а потом мы там организовывали реанимобиль, который чудом на российских номерах прорвался в Польшу. Там его уже перегрузили на немецкую машину и отвезли в Германию. Конечно, никакого сверхчудесного исцеления не произошло, но он жив, потому что у него адекватные активные родственники.
Или вот женщина-пенсионерка, ей минный осколок в рот залетел. А потом оказалось, что не один. Сначала ей один большой удалили, а она пришла с жалобами, что чувствует, что там еще что-то есть. Пошли к хорошим врачам, а они там еще три осколка нашли. Человека же научили: во время обстрела рот открывай, и уши закрывай. Вот и залетело —выбило половину зубов и разворотило челюсть. Такими историями постоянно приходится заниматься, обстрелы-то не прекращаются.
И на самом деле, это вопрос к властям — насколько люди обеспечены укрытиями или отселены из мест, которые находятся поблизости от воинских объектов. Просто когда погибают гражданские в Киеве, Одессе, Черкассах, Сумах или Краматорске, мы много об этом слышим. А когда погибают на левом берегу Днепра, в лучшем случае, слышим сухие сводки, которые скороговоркой произносит какой-нибудь [официальный спикер Минобороны Игорь] Конашенков. А погибшие есть каждый день. И раненые, и травмированные. И бессмысленно рассуждать на тему, кто в них стрелял. Это происходит из-за того, что случилось 24 февраля. Мы знаем, кто у нас виноват.
Существует еще проблема возможной депортации жителей оккупированных территорий, которые по распоряжению российских властей до 1 июля должны были получить российский паспорт. А ведь к этой категории людей в России уже не будут относиться так благостно, как прежде.
Особо благостно никто ни к кому и раньше не относился. И если мы не кричим «ужас-ужас», то только потому, что надо продолжать работать, а покричим потом. Посмотрим, как оно будет.
Уже сейчас есть проблема, связанная с тем, что у людей отсутствуют документы. И если год назад из того же Мариуполя тех, кто хотел выехать, выпускали даже без документов, то сейчас им говорят: «А где же вы были все это время? Идите получайте российский паспорт». И если ты этого не сделаешь, получаешь отказ на выезд.
Самые страшные случаи, когда надо, допустим, вывозить ребёнка. У него мать погибла, а отец на правом берегу, ребенка хотят вывезти к нему. И вот это «мать погибла», конечно, накрывает очень сильно. Строго говоря, когда они [российские военные] устраивали «жест доброй воли» (уход из Херсона), это произошло очень быстро в течение нескольких суток. И я знаю много семей, которые оказались отрезаны друг от друга — часть семьи на правом берегу, другая на левом.
Здесь вспоминаются споры про усыновление украинских детей. Одни считают, что лучше забрать детей в семьи, чем они будут в детдоме, другие — что это преступление. Вы на чьей стороне?
Я бы хотел быть на стороне ребенка. А для того, чтобы быть на стороне ребенка, нужно иметь третью позицию. Поскольку мы занимаемся подобными историями тоже, я могу рассказать, как это в принципе происходит.
Первое и главное — нужно постараться установить связь с родными ребенка. Во всех историях, в которых приходилось так или иначе участвовать — а их уже больше двадцати — если, папа, мама, бабушка и так далее хотят забрать ребенка домой, при соблюдении всех формальностей противодействия с российской стороны нет.
Другой вопрос, что эти формальности лучше знать заранее, а то можно уже кордона выяснить, что какой-то бумажки не хватает. Потому что такие случаи, к сожалению, тоже были. Предположим, мама приехала [в Россию], а у нее только черно-белая ксерокопия свидетельства о рождении. И все друг на друга смотрят и говорят: «Ну и что делать будем?» Если документов нет, то по закону ребенка не отдадут.
Или есть кейс, когда все документы сгорели и свидетельство о рождении ребенка тоже было утрачено. Сначала мать восстанавливала свои документы, потом восстанавливала свидетельство о рождении, а сейчас ждет получения загранпаспорта. Только когда все это срастется, она сможет поехать за дочкой.
И эти месяцы, которые придется ждать [родственников с документами], где для ребенка будет лучше? В семье или в детском доме? Я думаю, что, скорее, в семье. И когда я говорил об этом с украинскими коллегами, которые занимаются поиском людей, они тоже неоднократно говорили, что не знают, что лучше. Важный нюанс, что здесь речь идет не об усыновлении, а об опеке.
Но если у ребенка никого нет и он жил в детдоме, Россия обязана отдать его украинской стороне?
Конечно, только так и должно быть сделано, потому что «государственные» дети должны передаваться с учетом их государственной принадлежности. И остальные дети тоже, просто нужно понимать, что это работа, которую должны вести две страны.
Вообще, Женевские конвенции еще подразумевают передачу ребенка третьей стране. Согласно им, все гражданские лица, и дети в том числе, не могут оставаться на территории воюющей страны. Их должны эвакуировать в третью страну, что опять же не делается. Это большие вопросы ко всем участникам [войны] — почему одни не делают, а другие не настаивают. Поэтому с гуманитарной точки зрения происходит полная катастрофа.
Каких беженцев больше — тех, для кого Россия это транзитная территория или тех, что остаются в ней жить?
Подавляющее большинство хочет вернуться домой. Они понимают, что там все разрушено, но надеются, что переждут какое-то время и «все нормализуется», — и тогда они вернутся. Именно так они для себя это формулируют — «нормализуется», безотносительно их политических пристрастий. Люди, которые иностранных языков не знают и как устроена жизнь не понимают, предпочитают оставаться в России — здесь им понятнее. Они политически не ангажированы и не видят в этом проблемы для себя. Они привыкли, они «арбузы выращивали». Пройдет несколько месяцев, ну год, ну два — они вернутся и будут так же арбузы выращивать.
В инфопространстве часто кому-то не нравится, когда помогают беженцам с пророссийскими взглядами, считающим, что «Россия их освободила».
Есть люди, нуждающиеся в помощи. Это первое. А второе — это вообще нормальное свойство человеческого общества — помогать тем, кому плохо. Более того, это в его интересах. Потому что представьте себе: в город, где вы живете, неожиданно приезжает тысяча человек — голодных, босых, безработных. И что произойдет, если им не помогать расселиться, получить документы, не поддерживать морально? Хорошо, часть из них умрет. А другая часть выйдет с кистенем на большую дорогу.
Поэтому, кстати, «Гумсклад» для беженцев, который ведут замечательные ребята, организован так, что выглядит, как обычный магазин — человек ходит и выбирает, может что-то примерить. А не так, что ему выкинули что-нибудь одно без возможности выбора. Очень важно, чтобы у человека сохранялось элементарное самоуважение. А оценивать, кто, куда и почему поехал —неправильно. Тем более, человеку свойственно менять свои убеждения. Я знаю, что многие люди голосовали в 2000 году за Путина, а потом в нем сильно разочаровались.
Сейчас многие говорят о том, что по итогам этой войны Россия, как государство, должно быть преобразовано. Вы можете сказать то же самое про РПЦ? Какой вы видите церковь «прекрасной России будущего»?
Мы же понимаем, что если завтра будут объявлены выборы, на них зарегистрируется Алексей Анатольевич Навальный и победит в первом туре, то со всем ныне существующим государственным аппаратом справиться [с проблемами] будет невозможно. Поэтому, конечно, нужны структурные изменения.
Церкви относительно проще, потому что ей достаточно вернулся к решениям Поместного собора 1917-18-го годов и начать их исполнять. У церкви есть вся законодательная база для улучшения, скажем так. Просто она сейчас полностью отставлена в сторону и все делают вид, как будто ее не существует.
Понятно, что достаточно большое количество людей должно будет либо покинуть ряды церкви, либо каким-то образом доказать, что они переосмыслили свою прошлую жизнь.
Но я боюсь, что это будет невозможно, потому что, повторю, выращенное советское и отчасти постсоветское поколение епископата не способно к трансформации. Это очень заточенная на себя структура, которая рассматривает свои привилегии, причем незаконно присвоенные, как свою неотъемлемую часть.
То есть должно быть переучреждение церкви?
Скорее, переосмысление, пересобирание. В Евангелии есть простые слова: «Кто хочет быть наибольшим, пусть будет всем слуга», вот и весь рецепт. Вообще, в условиях информационной цивилизации всем церквям без исключения нужно очень серьезно переосмыслить свою роль и форму существования. И понять, зачем мы здесь, для чего существуем? Это касается всех религиозных конфессий – это касается ислама, иудаизма, и кого угодно. Мир меняется и способы взаимодействия с этим миром сильно меняются.
Как на ваш взгляд справляться и бороться с насилием, которым сейчас все опутано в России?
Не участвовать в нем, начинать с себя. Потому что это все переносится на личные отношения, на дискуссии в социальных сетях. Одной реплики достаточно, чтобы всем поругаться. Потому просто: прочитал, выдохнул, забанил. Отвечать, в общем-то, не обязательно. А нам очень часто еще ответить хочется обязательно, понимаете? «Вот меня Марголис забанила, но я со своего дополнительного аккаунта хожу и комментирую ее». Вы живете в разных странах, ходите по разным улицам, разным воздухом дышите. Ну успокойтесь уже.
