— Что такое коллективная травма?
— Это переживание собственной ответственности за содеянное не твоими руками. Когда чувствуешь себя взаперти, в заложниках у властей, которые принимают решения и что-то совершают. Коллективная травма чаще всего связана с понятием коллективной памяти. Обычно такая травма формируется при агрессивных бесчеловечных действиях со стороны государства и чаще всего связана с политикой и системой власти. Например, война во Вьетнаме для американцев.
— Вы сейчас говорите только про травму людей, которые находятся со стороны агрессоров, но ведь это чувство наверняка есть и у тех, кто пережил общий ужас, у жертв.
Конечно, у людей, которые переживают войну и насилие, тоже есть коллективная травма. Зачастую, когда речь заходит об этой травме, мы говорим о переживании собственного бессилия. Причем и когда ты условный агрессор, которого насильно включили в эту категорию, даже если ты с ней не согласен. Так и человек, который пережил насилие по национальности, принадлежности к какой-то группе или по иному признаку.
Бессилие общее, разница в психологических чувствах. Переживания со стороны агрессора, как правило, связаны не только с бессилием, но и со стыдом и виной, что ты не можешь ничего изменить, что недостаточно сделал, чтобы не допустить, и так далее. Те, кто переживает гонения, такое чувство не испытывают, они сами по себе жертвы. Вдобавок, когда мы говорим о коллективной травме, речь идет об очевидном насилии, у которого по умолчанию есть доказательства, где нет стокгольмского синдрома.
— Нынешняя «специальная военная операция»* станет коллективной травмой?
— Да, конечно, у людей совершенно точно будут психологические последствия. Многие испытывают эту травму еще с 2014 года, есть те, кто уехал из страны. Но сейчас все совсем очевидно. Это же братский нам народ, у всех там есть родственники, знакомые.
Я была под Киевом в 2019 году, предлагала тогда украинским коллегам сделать совместный проект. Они отказались из-за милитаристской политики России по отношению к Украине. Меня тогда это задело, я не совсем понимала — ведь я только с благими намерениями, я же не вся страна, не Владимир Владимирович, не администрация президента. Теперь это хорошо понимаю.
— Почему одно событие становится коллективной травмой, а другое — нет?
— Это и культурные особенности, и язык, который мы используем. Мы сколь угодно долго можем говорить, что в Украине в последнее время говорят на украинском, но там все равно огромное количество русскоговорящего населения. Вне зависимости от того, есть у вас родственники в Украине или нет, вы все равно можете найти какие-то общие характеристики. И, конечно, это прошлая история: бэкграунд Советского Союза, который предполагал некоторую дружбу, и это добавляет несправедливости. Когда мы говорим о Вьетнаме и Америке — это тоже очевидная коллективная травма американского народа, но там не было предыдущих дружеских отношений. Если мы говорим про еще какие-то критерии, то это точно вовлеченность в события, которые происходят, и в последствия этих событий. Сейчас мы увидим другие последствия, связанные с экономическими решениями, и от них не отмахнуться. Мы не можем закрыть глаза на то, что самолеты перестанут летать. Мы не можем закрыть глаза на то, что Apple Pay перестанет работать (для банков, подпавших под санкции). Это тоже то, что не дает людям отстраниться от этого.
— Как травма после текущих событий скажется на нас? Коллективно пережитая трагедия и вина могут объединить общество, или они, скорее, разобщают?
— Я думаю, что любое сильное переживание может объединять. Люди, которые переживают это со стороны жертвы, точно объединяются под общим опытом проживания утрат. Сейчас мы видим, что говорят даже те люди, которые никогда не говорили, типа Сергея Лазарева, других знаменитостей, от которых молодые политики может быть держались подальше. Сейчас они испытывают солидарность в том, что «специальной военной операции»* как таковой быть не должно. Это может быть моментом объединения и сплочения. Это то, что наблюдается в истории Германии. Они же во многом проживали последствия фашизма через объединение и помощь в восстановлении европейских и других стран. И то, сколько Германия сделала не только для восстановления своего собственного лица, но и для сохранения и поддержания мирных договоров, — это то, что позволило им объединиться на фоне коллективной травмы.
— Можно ли «вылечиться» от коллективной травмы? Что делать, чтобы прожить ее?
— Есть практики коммемораций. Опыт Германии и Советского Союза тут хороший пример. Когда мы делаем из бывшего концлагеря музей и не стираем, не предаем забвению, а говорим об этом открыто, принимая ответственность. Концлагеря — сильный пример того, как травма становится видимой и от этого перестает быть стыдной. Ты делаешь по отношению к этому какое-то действие и берешь ответственность за свои действия. Но можно ли изжить эту травму до конца — ни у кого нет ответа на этот вопрос. Люди до сих пор Крестовые походы вспоминаю как часть насилия и травмы, а это очень далеко. Никто не знает критерии, когда этого достаточно: может быть, никогда.
У нас тоже есть коммеморативная практика — это все, что связано с сохранением памяти о советском прошлом. То, чем занимается Мемориал*, Музей истории ГУЛАГа. Показывая значимость тех репрессий и красного террора, говоря об этом открыто и принимая ответственность. Это вариант, как с травмой можно работать.
— Насколько влияет то, что все новости мы получаем через множество разных каналов: становимся ли мы от этого более сопричастными или от такого потока информации люди устают и начинают, наоборот, дистанцироваться от проблемы?
— Тут есть две стратегии поведения. Некоторым людям постоянный мониторинг соцсетей и новостей дает иллюзию контроля над ситуацией. Для кого-то это — психологический выход, который позволяет почувствовать, что ты не безучастен. Но это работает до какого-то определенного момента, потому что психика так устроена, что через какое-то время ты просто выгораешь и устаешь. Невозможно постоянно тревожиться, в нашем организме просто недостаточно нейромедиаторов, чтобы с этим справляться, люди просто выдыхаются. Это одна стратегия поведения.
А вторая стратегия, немного странная, но для некоторых людей она хорошо работает — это как раз-таки ограничение информационного потока. Например, уехать куда-то далеко, отключить все телефоны, сделать вид, что жизнь идет своим чередом.
— Понятно, что страдания людей, живущих в России, несопоставимы со страданиями людей, в чей дом действительно пришло горе. Насколько можно говорить про нашу «коллективную травму», учитывая, что мы находимся дома, в безопасности?
— Этот вопрос можно адресовать немцам, настроенным против фашистского режима во времена третьего Рейха. Могут ли они считать, что они тоже пострадали? Конечно, могут. Потому что в этом смысле ты находишься в заложниках у своего государства. Ты в это время испытываешь чувство с поправкой на силу, интенсивность, разреженность во времени, похожее, например, на чувства людей„ захваченных в теракте на Дубровке или в Беслане. Ты оказываешься в абсолютно новой реальности, бессильный что-либо сделать, сталкиваешься с огромным количеством агрессии в свой адрес, обвинениями в бездействии. И ты понимаешь, что даже если ты не виноват в сложившейся политической системе, ты не выбирал эту власть, все равно кто-то будет тебя так воспринимать. Поэтому, конечно, может странно прозвучать, но да, для нас это тоже травматичная с психологической точки зрения ситуация.
Люди испытывают стыд за невозможность что-либо предпринять, чтобы помочь, но тут не стоит забывать, что негативные последствия затронут всех россиян точно так же. Мы не знаем, что будет с работой, с экономикой, не знаем, что будет дальше. Люди имеют право называть это коллективной психологической травмой.
— Если говорить про коллективную травму Великой Отечественной. То, что было для общества коллективной травмой, государственная пропаганда использовала для реализации милитаристских амбиций уже в наше время, подменяя это тезисами о «защите от внешних врагов». Насколько это в принципе распространено? Государству это выгодно?
— Это очень популярный пропагандистский прием — спекуляции на страданиях. Это очень эффективный метод, например, показать, как восемь лет подряд люди на Донбассе терпят унижения, как запрещают русский язык, как разграбили культурное наследие бывшего Советского Союза, и так далее. У нас до сих пор по какой-то непонятной причине работают такие лозунги, как «Спасибо деду за победу», «На Берлин», то есть происходит романтизация милитаристской риторики и попытка использовать эти символы для оправдания любых действий текущей власти. Это тот рычаг давления на общество, который используется в отсутствие других методов влияния. Нельзя же просто с порога заявить, что мы начинаем «специальную военную операцию»* в Украине.
— Что нам с этим всем делать?
— Это будет звучать странно, но если можно делать что-то для себя, то нужно пытаться не забывать о рутинных вещах, не забывать есть, спать, потому что для кого-то это сейчас проблема. «Делай, что должно, и будь что будет». Деятельность нас структурирует, она дает возможность отвлекаться. Это может избавлять от чувства фрустрации. Если чувствуете бессилие, можно любым способом помогать: для кого-то это донаты, для кого-то это посты, для кого-то это выход на улицу. Даже если мы ничего таким образом не решаем, это все равно делает нам легче и проще. И важно держаться своих близких. Чем ближе свое коммьюнити, чем больше единомышленников вокруг, тем проще это переживается, даже если это очень страшно. А что делать с коллективной травмой — нам еще предстоит узнать: как извиняться за все это, как переживать, как принимать свои лишения по этому поводу. Мы столкнемся с этим в будущем.
*Роскомнадзор обязал российские СМИ называть присутствие российских войск на территории Украины «специальной военной операцией».
