Нас окружает культура насилия — многие до сих пор сталкиваются с домогательствами, сексуальной и физической агрессией. Нередко установка, что жестокое обращение якобы признак любви, закладывается ещё в детстве, а идея, что собственное тело нам не принадлежит, может оставаться с человеком долгие годы. Героини Wonderzine рассказали, как в детстве сталкивались с нарушением телесной автономии — от домашнего насилия и харассмента до репродуктивного давления — и что они думают о своём опыте сейчас.
Настя, 33 года:
— В детстве я очень часто болела. Когда я была совсем маленькой, произошла особенно странная история. В гости пришла родственница, которая интересовалась темой здоровья. Во время семейного застолья она отошла и сказала, что хочет меня осмотреть. Что было дальше, я абсолютно не помню — только что я была раздета до трусов, а она сказала: «Вот теперь тебе ни жарко, ни холодно, да?» Из моей памяти выпало всё, что она делала со мной, но после этого я с диким недоверием относилась ко всем приходившим к нам родственникам.
Мои родные почему-то считали, что для лечения они могут делать всё, что им заблагорассудится, совсем не обсуждая это с ребёнком. Бабушка с мамой могли просто схватить меня, когда у меня была высокая температура, сорвать одеяло, раздеть до трусов и обложить холодными тряпками, чтобы температура быстрее спала. Иногда они при этом затыкали мне рот руками, чтобы я не кричала. Ещё они ломали мои вещи. Так было с украшениями, которые я делала из специального конструктора — из-за того, что у мамы была манера меня хватать и, насильно запрокидывая голову, закапывать в нос капли. Я часто ощущала себя тряпичной куклой, которая сама не может распоряжаться своим телом.
Всё это сочеталось с пренебрежением к моим словам. Например, как-то зимой у меня была температура, а меня повели гулять, потому что «нечего кукситься по диванам». И только когда мы вернулись домой, заметили, что у меня действительно жар. В другой раз меня потащили на выставку «Золотая кладовая» в Эрмитаж, когда у меня был дикий приступ цистита — я смотрела на тонкие изделия из золота, мучаясь от боли. Через некоторое время об этой выставке стали рассказывать по телевизору, и от меня стали требовать, чтобы я смотрела, так как была недостаточно внимательна. У меня опять начался приступ цистита. Теперь меня воротит от тех изделий и даже от слова «кладовая».
Я осознала, что всё это было мне, мягко говоря, неприятно, лет в четырнадцать-шестнадцать. Тогда я поняла, что могу вмешиваться во всё, что со мной происходит, и действительно на что-то влиять, а не просто быть марионеткой. Но у меня часто возникают навязчивые состояния — в голове крутятся сцены насилия из детства, особенно если я нахожусь в похожих обстоятельствах. На днях у меня была очень высокая температура, и в голове постоянно крутилось, как я лежу с холодными тряпками на руках и ногах и с зажатым ртом — и так до тех пор, пока меня буквально не стошнило. Я до сих пор не знаю, как бороться с этой проблемой.
Айман, 23 года:
— Мне было около одиннадцати лет, когда я впервые столкнулась с сексуальным насилием. Это было не изнасилование, но однозначно домогательство — вот только взрослые думали иначе. Они даже не видели в этом нарушения личностных границ — в моей советской семье и слова-то такого не знали. Когда мой одноклассник стал фотографировать мои трусы, это назвали простым словом «травля». Этот парень постоянно издевался надо мной, и с каждым днём становилось всё хуже. Он останавливал меня на переменках, заваливая глупыми вопросами и комментариями, отнимал мои вещи. Потом он начал валить меня на пол, давить на меня и душить — иногда около минуты, и я думала, что он убьёт меня.
Взрослые винили во всём меня: мол, я такая нюня, домашняя глупая девчонка, неспособная дать сдачи — значит, сама виновата. Меня всячески пытались заставить быть «боевой», даже обещали подарить коробку киндер-сюрпризов, если я ударю его в ответ. А я просто физически не понимала как. При виде его я зачастую не могла произнести ни слова, сжималась, смотрела на него, ожидала очередного нападения и не была уверена, что на этот раз выживу.
В итоге мои родители решили вмешаться. Отец написал жалобу и пригрозил классной руководительнице, что если она ничего не сделает, он отправит её в прокуратуру. Учительница стала отпираться, говорить, как сильно этот мальчик меня любит. Так же говорила и его мать, когда наконец созвали специальный педсовет: «первая подростковая влюблённость», «ничего особенного», я «раздуваю из мухи слона».
Тогда мне было стыдно. Несколько лет я не могла нормально об этом думать, винила себя, что боялась этого парня. Уже потом, когда я смогла спокойно рассуждать о пережитом, я наконец поняла, что моей вины тут нет. Я думала, что бы сказала та самая учительница, говорившая о «подростковой любви», если бы это её, а не меня валили на пол, снимали трусы и душили почти до смерти. Думаю, она бы пошла в полицию, признала бы это домогательством. Потому что она была взрослой женщиной, а не девочкой-подростком — ведь в нашем обществе насилие над детьми не считается настоящим.
Александра, 33 года:
— Одно из моих первых воспоминаний — как отец начинает бить меня полотенцем за отказ пойти с ним в магазин. Я не могла выйти из-за стола, оставив на тарелке еду — всё нужно было доесть. Не могла отказаться поехать на дачу или перенести домашние дела — за любым непослушанием следовало физическое наказание. Я даже волосы до тринадцати лет не могла обрезать без разрешения. Мне практически ничего не объясняли: за любое недовольство на меня либо орали, либо били. Пожалуй, самым ярким воспоминанием было, как он наорал на меня в пять лет за то, что я долго плакала — закричал так, что стены в доме стали трястись и я весь день заикалась.
Первое время я сопротивлялась: пыталась давать сдачи, объяснить свою точку зрения, но соотношение сил было неравным. Мне запрещали выражать агрессию в любой форме, даже на предметах в своей комнате. Очередную порцию физического насилия я получила за то, что пинала диван.
Я давно ушла из своей токсичной семьи, но от последствий мне приходится избавляться до сих пор. У меня регулярная апатия, панические атаки и ПТСР, что сказывается на трудоспособности и всём остальном. Сейчас мне стало лучше, состояние стабилизировалось. Я работаю, у меня есть друзья, я пытаюсь встроиться в общество, но, вероятно, травма будет влиять на мою жизнь всегда. Некоторые вещи нельзя полностью убрать — только сгладить, и даже на это требуются годы работы. Вместо обычных человеческих радостей мне приходится тратить время и деньги на психотерапевтов и медикаменты. А всё могло бы быть иначе, если бы в России был принят закон о защите жертв домашнего насилия.
Ален, 22 года:
— Мой самый яркий опыт игнорирования телесной автономии связан с репродуктивным давлением. С девочками это очень часто начинается с самого детства — например, с полушутливых вопросов «Сколько детей ты хочешь?» пятилетнему ребёнку. Тогда я не имела никакого представления, что это вообще значит, и радостно отвечала какой-нибудь нереалистичной цифрой. К счастью, идея, что цель моего существования неразрывно связана с деторождением, у меня не закрепилась, но такое происходит со многими девочками.
Сейчас я гораздо лучше осознаю риски и ответственность, связанные с рождением детей. Но и вопросы об этом стали поднимать всерьёз, не заботясь о моих чувствах, — это вызывает у меня дискомфорт, по ощущениям схожий с дисфорией. Незнакомые и полузнакомые люди время от времени позволяют себе высказывать предположения, обсуждать меня и моё будущее в контексте потенциальных детей, не спрашивая моего мнения на этот счёт. Иногда вопрос «Ты беременна, что ли?» используют, чтобы сказать: «С тобой что, что-то не так?»
Родственники в этом вопросе вообще не уважают понятие личных границ. Моя мать, кажется, впервые услышала о вполне реальных рисках, связанных с беременностью, от меня. Помню, мой брат однажды принёс мне рисунок: люди вырастают, мальчик встречает девочку, они женятся и получаются дети. Десятилетний мальчик как будто объяснял мне, что я должна рискнуть собственным ментальным и физическим здоровьем, потому что «так надо».
Лина, 28 лет:
— Возможно, моя семья была лучше, чем в среднем по стране. Меня били, но редко. Могли грубо схватить, шлёпнуть, заставить стоять в углу, но чаще просто кричали и угрожали побоями. Я знала, что это неправильно, что мать кричит на меня или бьёт, когда не может объяснить, что ей от меня нужно, и виновата тут только она. Я знала, что это неприемлемо, и мечтала, что вырасту и больше никогда не буду общаться с матерью. Но всё же старалась хорошо себя вести — думала, что если однажды смогу догадаться, что взрослым от меня нужно, и начну делать всё правильно, меня оставят в покое. Я слишком поздно поняла, что это не работает. Взрослые бьют детей не потому, что что-то не так с этими детьми, а потому что они не справляются, потому что у них проблемы с психическим здоровьем, просто потому что могут. Причина никогда не бывает в детях.
Конечно, помимо наказаний было и много других неприятных ситуаций. Меня сильно избивали одноклассники. Если бы такое случилось со взрослым человеком на работе, это сочли бы преступлением — но считается, что дети «просто играют».
Меня постоянно пытались убедить, что я вырасту и захочу родить ребёнка, хотя я с пяти лет говорила, что это не так. Когда мне было чуть больше двадцати, люди наконец-то начали понимать, что я серьёзно, и перестали давить на меня. Я повторяла одно и то же более пятнадцати лет, но прислушиваться к моему мнению стали, только когда я стала взрослой. Это казалось мне несправедливым двадцать лет назад и кажется несправедливым сейчас.
Айман Экфорд, Wonderzine
