«Меня привели в наручниках в районный ПНД»
В нашей пенитенциарной системе существует серьезная дискриминация людей с психическими расстройствами. И в каком-то смысле я рада, что мне довелось увидеть происходящее своими глазами — для психоактивистки это огромный опыт, — и теперь я смогу поведать вам о нем.
У меня биполярное аффективное расстройство, и из-за сильной депрессии, которую я пережила в 18 лет, я почти случайно попала на учет в районный ПНД (никогда не сообщайте государственным специалистам о том, что у вас бывают в депрессии суицидальные мысли, если не хотите такого). Обслуживание в ПНД меня никогда не устраивало, поэтому я много лет лечилась у частных специалистов, принимала медикаменты по предписанию врачей и ходила на психотерапию. И в какой-то момент добилась устойчивой ремиссии. Я ходила на группы поддержки, забросила вредные привычки, много просвещалась в области психического здоровья, сама участвовала в просветительских проектах (например иллюстрировала книгу Маши Пушкиной, которая была выпушена издательством АСТ: «Гид по биполярному расстройству», рисовала для организации «Партнерство равных»). Я даже создала красочные комиксы о личном опыте лечения расстройства, которые приглянулись многим психиатрам и психотерапевтам. В общем и целом, я занималась собственным психическим равновесием и благополучием едва ли не больше, чем многие мои соотечественники.
Со временем я снялась с учета в районном ПНД. Для этого необходимо пройти кучу тестов и собеседование с начмедом, а потом сделать то же самое повторно через год, и если по результатам этих мероприятий вас сочтут вменяемым, ваша карточка уйдет в архив. И то только через несколько лет, если вы не попадете в поле зрения ПНД снова. Моя карточка ушла в архив в 17-м году.
Но после моего ареста в этом апреле ее снова оттуда подняли. Меня привели в наручниках в районный ПНД, где у меня состоялась отличная беседа с участковым психиатром — она налила мне чаю и наорала на мою конвоиршу: «Это неправильно! Куда катится наша страна?! Это неправильно — сажать человека за такое! Что вы делаете?!». Она пожелала мне удачи, сказала, что подпишет за меня петицию и торжественно установила факт моей вменяемости, что не составило особого труда.
Вообще, это известный факт, который по крайнему невежеству неизвестен Шерлоку, расследующему мое дело, — человек, имеющий биполярное расстройство, абсолютно вменяем, кроме тех случаев, когда находится в острой фазе психоза (чего очень трудно добиться, когда заботишься о своем психическом здоровье примерно так же, как я). Люди с биполярным расстройством живут самой обычной человеческой жизнью: учатся, заводят семьи, работают врачами, учителями, госслужащими, даже психиатрами. До определенного момента жизни человек может и не знать о том, что страдает от этого заболевания.
Тем не менее, мой следователь г-н Проскуряков явно не очень разбирается в теме, и того, что в ПНД установили факт моей вменяемости, а также того, что я уже проходила комиссии в районном ПНД, ему было недостаточно, так что он настоял, чтобы меня отправили на судебно-психиатрическую экспертизу.
А ведь подследственных обыкновенно направляют на СПЭ, когда существуют серьезные сомнения в их адекватности, особенно если речь идет о длительной стационарной экспертизе. Я знаю крайне мало женщин с «Арсеналки», которых подвергли этому мероприятию. Так, одной из заключенных, с которой я знакома, страдающей от эпилепсии и депрессии и осужденной по [статье] 228Хранение и распространение наркотиков [Уголовного кодекса], была назначена трехчасовая амбулаторная экспертиза. Такая опция есть, и она применяется часто, но следователь сразу дал понять, что эта опция не для меня. Возможно, это было сделано для того, чтобы максимально меня унизить, или для того, чтобы организовать дополнительное давление на меня — ведь сама экспертиза и ожидание ее результатов в сумме затормозили делопроизводство на целых два месяца моего дальнейшего пребывания под стражей.
К слову, факт моей вменяемости не вызвал вопросов также и у штатного психолога СИЗО, которая дала мне общий тест на выявление психических расстройств. Тем не менее, и этого было недостаточно.
«Лучше б вы утащили из магазина что-нибудь»
И вот, в июне я поехала в Городскую психиатрическую больницу № 6, где жила под круглосуточным наблюдением камер и бесконечно проходила тесты и беседы с психологом и психиатром. Большинство тестов мне уже было знакомо, и какие конкретно «отклонения» прощупывают вопросы специалистов, мне тоже было интуитивно понятно. Если жизнь меня к чему-то готовила, то, кажется, именно к этому.
Три недели я раскладывала картинки по категориям, заполняла пустые пузырьки в комиксах, где были представлены люди в конфликтных ситуациях (из психотерапии я знаю, что необходимо защищать свои личные границы, но выражать агрессию адресно и корректно). Мне предлагалось пофантазировать, что делают руки на картинках, сложенные в определенные жесты, я объясняла смысл пословиц (люди с шизофренией, например, часто не понимают переносного смысла), заполняла общий тест на выявление психических расстройств (again!) и собеседовалась с психиатром.
В беседах со специалистом в ответ на наводящие вопросы старалась подчеркнуть, что испытываю богатство чувств и аффектов, и не зацикливаюсь на них, мне не свойственны маниакальные идеи величия или параноидальные мысли. Имею устойчивые социальные связи, способна к эмпатии, состою в длительных неабьюзивных отношениях и устойчивой ремиссии. В палате вела себя спокойно и дружелюбно, социализировалась с другими подэкспертными…
Также перед комиссией стояли вопросы, касающиеся мотивов моего «великого преступления», моей способности осознавать ответственность за него, а также признаков раскаяния в содеянном. Как мне кажется, ко мне применялись стандартные шаблоны криминалистической психологии, которые, я думаю, применяются к ворам, убийцам, насильникам и мошенникам. Вот так миролюбие и антивоенная агитация легко и непринужденно встраиваются в список криминальных отклонений от условной законопослушной нормы, а особенности людей, совершающих подобные «преступления», постепенно войдут в российские учебники по психологии преступности, и навряд ли кто-то этому помешает.
Но вернемся к экспертизе. По итогу, меня собеседовала внушительная комиссия из пяти врачей и одного «специального консультанта». Не слышала, чтобы этот человек присутствовал на комиссии других моих сокамерниц, и, кажется, он приехал чуть ли не специально по моему делу. Он долго задавал мне вопросы, иронизировал над моим деянием («Да лучше б вы утащили из этого магазина что-нибудь…») и сделал мне пару комплиментов. На следующий день я поехала в СИЗО с отметкой в карте о том, что я вменяема и в медикаментозном лечении не нуждаюсь.
В СИЗО все настойчиво интересовались: а действительно ли со мной «все в порядке»? Думаю, если бы комиссия не установила факт моей вменяемости, это многим было бы на руку, так как все мои жалобы, заявления и весточки в СМИ в одночасье превратились бы «в тыкву» и меня бы с облегчением записали в «источники не заслуживающие доверия». Поэтому на следующий день после приезда в СИЗО меня ожидало собеседование с еще одним психиатром, которая — угадайте, что? — снова засвидетельствовала факт моей вменяемости.
Если честно, мне еще никогда в жизни не приходилось так часто и так успешно подтверждать факт своего психического равновесия, как за эти три месяца, и все из-за того, что однажды мне довелось рассказать о своей депрессии государственному врачу. Как человеку, который прошел такой огромный путь в борьбе за свое ментальное благополучие, такой настырный и навязчивый интерес к вопросу моего психического здоровья кажется мне оскорбительным и излишним. Как выразилась психиатрша из СИЗО: «Это что же у нас теперь, инакомыслие считается психической болезнью?»
И один этот жалкий и маленький «штамп» о невменяемости очень сильно влияет на статус человека в пенитенциарной системе. На основании факта невменяемости индивида, установленного комиссией, суд может вынести решение о принудительном лечении. Но при этом факт наличия психического расстройства не может стать ни при каких обстоятельствах основанием для изменения меры пресечения. Хотя нечеловечески стрессовые условия содержания под стражей могут спровоцировать у индивида, страдающего расстройством, тот же психоз или общее ухудшение состояния. И никакой особенной помощи и заботы о психическом здоровье люди, оказавшиеся на месяцы или даже годы под стражей и следствием, не получат.
Помощь следствию, а не человеку
В СИЗО-5 есть два штатных психолога, весьма специфических. Одна предложила мне консультацию, но не смогла организовать для нее комфортной и конфиденциальной обстановки, а вместо этого предложила «пошептаться в коридоре». Потом она призналась: «Наша основная задача — выяснить, почему вы расклеили ценники» То есть ее задача — не психологическая помощь человеку, а помощь следствию. Как можно сформировать доверие к такому психологу? Второй психолог зачем-то дала мне тест на знание того, какие уголовные или административные наказания могут грозить индивиду за преступления, связанные с терроризмом. Затем этот же психолог зачем-то настойчиво зазывала меня в церковь.
Само отношение к подэкспертным в системе ФСИН оставляет желать лучшего.
Например, по моему прибытию на экспертизу в ГПБ №6 несколько сотрудников в форме подглядывали за тем, как я переодеваюсь. Впоследствии один из них, представившийся Петровым, пытался убедить меня, что а) такого не было, мне просто «показалось» б) сотрудники ФСИН «не имеют пола», они «как врачи», поэтому могут наблюдать за подэкспертным в любой момент «по соображениям безопасности».
Когда нас выводили к врачам, сотрудники могли подслушивать наши разговоры или вмешиваться в них, рожать шутки-самосмейки по поводу наших высказываний. Один из сотрудников вмешивался в мои разговоры с адвокатом, пока наблюдал за нашей встречей.
Было ощущение, что люди в форме воспринимают подэкспертных в качестве собственного развлечения и увеселения. Некоторые сотрудники не называли своих фамилий, объясняя это соображениями «собственной безопасности». Среди обращений превалировали уменьшительно-ласкательные суффиксы, а-ля «ручки за спиной», «встаем к стеночке». На «вы» нас называли нечасто — хотя это и прописано в нормативах ФСИН. «У меня есть дубинка, на случай если ты будешь плохо себя вести», — периодически от них можно услышать и такие напоминания. Конечно, среди сотрудников были и адекватные нормальные люди, но они были скорее исключением. Медсестры убеждали меня в том, что мне не приносят того, что исключает моя безглютеновая диета, и, возможно, мне просто «показалось», что в супе пшеничные макароны. Ситуация наладилась только благодаря моим друзьям и адвокату, засыпавшим заведение жалобами; да и само отношение ко мне изменилось в лучшу-ю сторону к моменту окончания экспертизы.
По свидетельству Ханны Арендт, первыми опытными жертвами газовых камер в нацистской германии стали именно «душевнобольные». В этом смысле отношение к индивидам с психическими расстройствами является показателем гуманности общества, и в нашей пенитенциарной системе она пока явно оставляет желать лучшего.
