Как вы оказались в школе?
Я закончил школу в 1985 году, как раз когда генсеком стал Горбачев, и в стране застой сменился перестройкой. А закончил институт в 1990 году, когда от всей этой бесчеловечной советской системы оставался лишь каркас — изнутри она вся осыпалась. Мне повезло. Все детство я жил в стране, в которой ничего не менялось, в которой все воспринималось раз и навсегда заданным, но как раз на тот момент, когда я заканчивал школу, поднялась волна истории и буквально подхватила всех нас.
Тогда в школе был предмет НВП — начальная военная подготовка. Это был один из тех предметов, которые как бы были, но их как бы и не было — за два года учитель только однажды принес автомат, но разбирать его нам не доверил, потому что боялся, что мы растащим детали. И вот в 10 классе — тогда учились десять лет — все мальчики выпускники должны были приехать на общий сбор НВП. Мы поехали на автобусе в какую-то воинскую часть, туда привозили старшеклассников со всего района. Нас построили на огромном плацу, мы какое-то время стояли, шумели и галдели, и вдруг к микрофону подошел какой-то полковник и сказал: «Сегодня я вынужден вам сообщить о тяжелой утрате, которую понес советский народ…Умер генеральный секретарь Коммунистической партии СССР Константин Устинович Черненко».
Он еще не кончил говорить, а по толпе учеников прошел смешок. Да и сам полковник и все военные, которые стояли с каменными лицами вокруг него, с трудом сдерживали смех. И эта вот сценка — на официозном военном советском мероприятии все ржут над смертью вождя — была еще недавно немыслима. Но вот буквально на моих детских глазах абсолютная сакральность власти и властителей вдруг испарилась, и там, где был только страх, теперь царит смех.
Мои студенческие годы пришлись на тот период, когда страна стремительно менялась, пусть и в рамках старой советской системы. И когда я закончил Московский пединститут, я был пропитан идеей интеллектуальной свободы и теми невероятными перспективами, которые она открывала.
После института меня распределили в обычную московскую школу на улице Правды. И это было шоком. Первое, что я понял: самое страшное в работе учителя — перемена. Гул, который создавали ученики на переменах, был невыносим. Буквально на следующее утро после первого дня работы я пошел в аптеку и купил беруши. Ну и, конечно, куча формальностей: заполнение журналов, каких-то отчетов об уроках, участие в методических совещаниях. Все это занимало куда больше времени, чем сами уроки и проверки тетрадей. При первой возможности из школы я ушел и был уверен, что больше никогда не буду там работать.
Прошел год, и следующей осенью мы все оказались уже совсем в другой стране. Советский союз рухнул, и все начало стремительно меняться.
Какое-то время я был без работы и даже не искал ее — зарплаты были такие, что было почти все равно, работаешь ты или нет. Сейчас это можно рассказывать как анекдот, но я помню, как мой приятель устроился на работу, где ему платили 10 долларов в месяц и мы все ему страшно завидовали.
Осенью 1992 года однокурсница предложила мне поработать в частной школе. И я поехал на собеседование. Мне тогда было 23 года, и я боялся, что мне не хватит солидности, но директриса, наоборот, оказалась очень рада тому, что я такой молодой и почти без опыта работы в советской школе. В итоге меня взяли и сразу дали самый старший класс — девятый. От меня не требовали никаких планов занятий, никаких журналов. Нужно было просто вести уроки так, чтобы это нравилось ученикам и их родителям.
Но программа какая-то была?
Мы ориентировались на какие-то общие представления о школьной программе, но в основном учили тому, что сами считали полезным и интересным для учеников. Например, я мог всю четверть разбирать с учениками «Преступление и наказание». Я был тогда убежден, что филологический анализ произведений — самое интересное, полезное и увлекательное занятие в мире. А когда я обнаружил, что ученики очень плохо знают греческую мифологию, то всю четверть посвятил изучению греческих мифов — с контрольными, с конспектами и докладами. Когда понял, что они вообще ничего не знают про христианство, мы с директрисой придумали специальный предмет: история религий. Началось все с пересказа Нового завета, но потом мне самому все это стало так интересно, что в итоге шестиклассники на контрольных спокойно расписывали доказательства Бытия Божьего Фомы Аквинского.
С современной точки зрения на уроках истории религии я просто гнал западную пропаганду. Про православие я рассказывал так, как будто нет никакого православия и католицизма, а есть только единое христианство. Но в 90-е с этим не было проблем, именно такой подход казался правильным и уместным. Христианство для детей было не Законом Божьим, а набором увлекательных историй и смыслов, на которых базируется мировая культура.
И это была полноценная школа?
Полноценная частная школа. И я там проработал все 90-е. Начиналось все с аренды нескольких классов на вторую смену в обычной школе возле метро Университет. Но уже в 1993 году мы переехали в помещение детского сада в Ясенево и стали называться школа-лицей «Ренессанс». Там было уже наше помещение, парты, классы, кабинет директора. Сначала одно крыло, а потом и весь детский сад. Школа стремительно росла. Кстати, учительской не было, просто было помещение, где стояли диваны, и ученики могли туда заходить свободно, не спрашивая разрешения. Полноценной лицензии на выпускные экзамены не было, но руководство договорилось с государственными школами, и наши ученики сдавали выпускные экзамены там.
И все-таки, как вы выбирали, что именно преподавать?
Все было по-разному. Вот история про курс стихосложения. Я купил в букинисте книжку «Разговор о стихах» замечательного филолога Ефима Эткинда, в которой очень ясно и внятно написано о принципах русского стихосложения. И тут же где-то прочитал, что детям 10-13 лет очень полезно не только читать, но и писать стихи — что-то там у них развивается от этого. А мне как раз дали часы по литературе в пятом классе. И вот я весь год с ними занимался стихосложением. Через месяц они все не только отличали ямб от хорея, но и спокойно определяли любой трехсложный размер. А в конце года писали отличные сонеты и вообще любые стихи на заданные рифмовки и размеры. Оказалось, дети действительно быстро схватывают ритмический строй. И вообще для них увлекательно переводить слова в правильные ритмические сочетания.
А заодно я сам очень хорошо разобрался в русском стихосложении. Собственное образование вообще было важной мотивацией преподавания. Я старался нагружать себя, думая о пользе детей, но на самом деле и о своей пользе тоже — по сути я сам хотел получить образование и разобраться в том, чего не знал. Я был уверен, что если мне что-то важно и интересно, то и детям это будет важно и интересно. Так я стал учителем истории, и мы целый год с детьми изучали историю средневековой Европы — хотя в учебной программе обычных школ это занимает месяц.
Как на все эти вольности с программой реагировали родители?
Родители платили деньги за то, чтобы их детям в школе было комфортно и интересно. Больше ничего они не хотели и не требовали. По сути их главное требование было, чтобы у их детей было все не так, как у них. Они пережили и продолжали переживать крушение того мира, к которому их готовили в советской школе. По большей части это были люди воодушевленные переменами, и они хотели для своих детей другой жизни и других знаний. Они не знали, каких именно, главное — чтобы не так, как было в совке.
Но если каждый учитель преподает так, как считает нужным, не вредило ли это ученикам в дальнейшей жизни? Например, при поступлении в вуз?
В 90-е связь между школой, вузом и успешностью была совсем неочевидна. Большинство тех же родителей четко понимало, что их успех в новой жизни никак не связан с формальным образованием. Зато связан с умением оценивать окружающий мир, реагировать на него и быть личностью. И поэтому от школы они не требовали подготовки в ВУЗ, они хотели общего интеллектуального и человеческого развития. Отец одного из моих учеников был успешным юристом, и он прямо говорил, что не хочет, чтобы мы готовили его сына на юрфак. Если надо, он сам его пристроит и устроит. Он хотел, чтобы его сын не спился, не сторчался и не превратился в скота, при этом получил бы живой интеллектуальный опыт. А если интеллектуально развитый человек выучит пару юридических книжек — то станет хорошим юристом. Вот так он рассуждал. И кстати, его сын стал культовым рэпером, а потом работал юристом.
А насколько дорогим было обучение в этой школе?
Плата за школу была не очень большая. Школа ориентировались не на богатых, а на тех, кого бы сейчас мы назвали средним классом. К тому же это было время, когда у людей бизнес то шел в гору, то в одночасье мог обрушиться. Поэтому у школы было правило: если у родителей были финансовые проблемы, им давали скидки вплоть до символической платы. Детей не исключали из-за финансового положения родителей никогда.
Конечно, были дети, материальное положение которых было сильно лучше остальных, но это единицы. Кого-то привозили и забирали охранники, но в основном все добирались до школы сами, на общественном транспорте.
Но это были именно постсоветские дети, для которых все советское было совсем чужим и непонятным. Как-то я как классный руководитель поехал с ними в подмосковный пансионат. И там была классическая советская столовская еда: где слипшиеся макароны залиты подливкой из крахмала. Я спокойно ел эту еду, мне она была привычна. Но они буквально не могли ее есть, и никакой голод их не мог заставить даже притронутся ко всему этому. В итоге мне пришлось поехать в ближайший город, накупить там окорочков и договориться, чтобы их просто положили на противень и пожарили в духовом шкафу. Окорочка они ели с удовольствием.
А зарплата учителей?
Мы получали раза в два больше, чем учителя в обычной школе. И это было здорово. Но если я засиживался в гостях у друзей, то мне и в голову не приходило ехать домой на такси — это была непозволительная трата. Спал там же на полу у друзей. И в ресторане я ни разу не был за все 90-е. Зато мог позволить себе роскошь накопить 400 долларов и собрать хоть и слабенький, но настоящий компьютер. На нем я распечатывал задания для детей, вопросы на контрольные, и вообще — компьютер был очень большим прорывом в учительской работе.
А были ли какие-то общие для всех школ учебники?
В категориях общего, единого учебника никто из учителей даже не мыслил. Каждый выбирал тот учебник, который считал нужным, или вообще работал без учебников. Единственная книга, которую я потребовал купить — это «Занимательная Греция» Михаила Леоновича Гаспарова. Но чаще всего я просто рассказывал, а они записывали. Мне казалось, что умение делать конспекты — это очень важный навык. К тому же, мне буквально претила школьная практика, где учитель говорит детям: прочитайте параграф учебника такой-то. По моим воспоминаниям, это был один из символов школьной рутины и скуки.
Когда это время свободы закончилось?
К концу 90-х ситуация начала меняться. После кризиса 98-го года изменился контингент тех, кто обладал деньгами и желанием отправить детей в частную школу. В частности, среди родителей появились люди, которые хотели, чтобы все было как в Советском Союзе. Чтобы все было по правилам. И среди таких родителей все больше было сотрудников и выходцев из силовых структур.
К тому же, все-таки постепенно восстановилась связь между школой, вузом и карьерой. После развала Советского Союза она была отрицательной. Но в конце 90-х все стало выравниваться. Произошло включение в международную систему образования, люди смогли отправлять своих детей учиться за границу. И требования к школьному образованию тоже изменились.
И тут я почувствовал, что мне в школе больше нечего делать. Этой новой системе я не нужен и больше не подхожу ей. Ну и я тоже получил от школы все, что мне было нужно: опыт живой и интересной работы с детьми и отличное образование для себя самого.
