«И моя жизнь, и жизнь моих родственников под угрозой. Я сейчас у вас дома, в окружении ваших родственников и родственниц. Мне условие ставят: одну неделю, чтобы вы приехали домой. Если за эту неделю вы не вернетесь, меня убьют», — такие слова 23 октября от юриста «Команды против пыток» Магомеда Аламова услышала сбежавшая от семьи 28-летняя Марина Яндиева, когда позвонила своей родственнице в Ингушетию.
Семья Яндиевой — влиятельные в Ингушетии люди. Тетя девушки, Зарема Антошкиева, занимает должность и.о. министра здравоохранения Республики. Дядя работает в МВД по Ингушетии.
Угрозы убийством, если девушка не вернется в воскресенье, подтвердила и ее тетя, Зухра Местоева: «Давай без последствий для людей, без последствий для нашей семьи. Тихо, мирно отпустим этого человека. У него пятеро детей, тяжело больной отец. Маленькие, как котята, дети. Ты же мусульманка, у тебя же есть сердце», — сказала она.
После широкой огласки (Яндиева обратилась к Уполномоченной по правам человека РФ Татьяне Москальковой, а «Команда против пыток» подала заявление в МВД и прокуратуру и направила коллективное обращение с требованием обеспечить безопасность Аламову в Совет по правам человека при президенте РФ и в МВД), семья девушки так и не отозвала свои угрозы к 46-летнему Магомеду Аламову и его близким. Никакой реакции от властей России не последовало — 25 октября в Ингушетии задержали журналисток Алену Садовскую и Лилиан Рубцову, которые собирались поговорить с родственниками Яндиевой.
«Черта» поговорила с Яндиевой о том, как развивалась эта ситуация, и что происходит сейчас.
«Меня передавали родственникам как вещь»
Мы можем рассматривать происходящее как частный случай, но мне хотелось бы посмотреть на это как социальное явление. Я не единственный человек, который столкнулся с подобной ситуацией [насилия и преследования], но люди часто оказываются возвращенными обратно. И никто не оказывает им никакой помощи. Это социальная проблема, о которой в российском обществе почему-то мало говорят.
Я сама до 2016 года не предполагала, что подобное со мной возможно. Я уехала учиться в Москву в 2011 году, а в 2015-м, когда у меня была депрессия, решила сменить специальность с медицинской на творческую — изучать режиссуру. У нас возникли непонимания с родителями — они расценили это решение как нечто аморальное. Не знаю, почему. Во время нашей ссоры они начали рыться в моих вещах, и среди них обнаружили Библию. Это очень сильно возмутило моих родственников.
Они решили, что во мне джинны, меня начали насильно вовлекать в «магические» ритуалы. В конце 2015 года мы приехали в Подмосковье, в исламский центр, который пользуется большой популярностью среди кавказского населения. У меня отняли телефон, связались со всеми людьми в списке контактов, — им предъявили угрозы, что если они будут продолжать со мной контактировать, [для них] будут последствия.
В этом центре я прошла процедуру «экзорцизма», это было травматично: меня душили, наступая на горло. После сеанса меня отвезли домой и заперли.
Но тогда меня еще иногда оставляли одну. И относительно скоро, уже в августе 2016-го, я смогла сбежать. Меня разыскали, избили, похитили, вернули назад. Первое время я была в жесткой изоляции. Никаких средств связи, все мои выходы из дома — только в сопровождении кого-то из родственников.
Семья решила принять меры на будущее — они объявили, что подготовили справки о моей якобы шизофрении, эти бумаги выдали люди, которые на тот момент со мной не встречались ни разу. Моя семья сказала, что у них есть знакомые в суде, и что меня признают недееспособной (Член общественного совета при МВД Ингушетии и главный нарколог регионального Минздрава Джамбулат Ваделов приходится близким другом семьи Яндиевых — по данным правозащитников, он «помог сфабриковать справку о психическом расстройстве Марины, при этом даже не встречаясь с ней самой» — прим. «Черты»).
При этом меня заставили окончить медицинское образование, устроили работать в больницу — с матерью. Я могла позволить себе банальные беседы с коллегами, но говорить при матери, что в семье ущемляются мои права, я себе позволить не могла. С 2016 года мои контакты очень сильно поредели — когда человеку звонят и угрожают, что его будут линчевать, если он свяжется со мной, мало у кого останется желание общаться.
Хотя физическое насилие практически никогда ко мне не применяли — отец бесконечно порывался меня избить, но всегда встревала мать. За исключением похищения 2016 года, когда я ожесточенно сопротивлялась, и меня довольно основательно избили. В основном были только угрозы — родственники говорили, что ко мне проявили милосердие, потому что я не убита, хотя некоторые из них после моего побега настаивали, что меня нужно убить. Также они говорили, что могут поместить меня в психиатрическую клинику до конца жизни.
В 2017 году все наши конфликты с отцом [после этого] почему-то исчезли, но теперь конфронтация была сосредоточена на матери и ее родственниках.
Все мои близкие выступали на ее стороне, и даже сестры контролировали меня. Я могла выйти вместе с ними, но они наблюдали, чтобы я ни с кем не контактировала, и не дай боже, никуда не уехала. Меня не оставляли одну даже просто в соседней комнате, не позволяли запираться в ванной — постоянно заходили, даже когда я просто принимала душ. Если у кого-то не было возможности со мной пойти или, наоборот, они были вынуждены уйти, но меня нельзя было оставить одну дома, — меня передавали, как какую-нибудь вещь, другим родственникам.
Все это меня очень сильно оттолкнуло от моей семьи.
«Им все равно, что он не виноват»
Это тяжело — когда тебя преследуют, хотя ты ничего не сделал. Просыпаешься по многу раз за ночь, проверяешь дверь, видишь потенциальную опасность в каждом прохожем, бесконечно меняешь свою локацию, ждешь, что тебя настигнут, оказываешься в четырех стенах, и не очень представляешь, как дальше будет развиваться жизнь.
Но то, что происходит с 23 октября, находится уже за границами моего восприятия. Я все еще в шоке.
Не один год мне потребовался, чтобы решиться на второй побег. Ближе к 2020 году, когда контроль немного ослаб, я начала подготовку. У меня все еще не было личного средства связи, но мне уже позволяли пользоваться чужим устройством и так появился доступ к интернету. Пятого октября 2023 года я ушла ранним утром, при этом все мои документы, банковские карты и вещи остались у родственников, это все у меня отобрали еще в конце 2015 года.
Отрезок из Ингушетии до Минеральных вод меня подвозил Магомед Аламов, как выяснилось впоследствии. На тот момент ни он, ни я ни малейшего представления о личности друг друга не имели.
Еще до того, как я уехала, я специально оставила письмо, в котором довольно детально разъяснила причину моего отъезда. А на следующий день связалась с родственниками, дала им знать, что у меня все в порядке, я в безопасности, и выразила надежду, что мы сможем как-то взаимодействовать друг с другом, потому что мы взрослые, адекватные, как мне казалось, люди, которые способны прийти к компромиссу. Но со мной никто толком не стал говорить.
На меня сразу подали в розыск. Сначала как без вести пропавшую. Это вынудило меня 19 октября обратиться в отделение полиции и дать разъяснение, что мой уход был добровольным и самостоятельным решением, и что я не желаю сообщать какие-либо сведения о своем местонахождении. Но на следующий день стала появляться информация об активности со стороны органов правопорядка Ингушетии, которые звонят сотрудникам того отделения и требуют меня задержать на основании какой-то уголовной статьи — якобы мои родственники написали на меня заявление (28 октября стало известно, что мать девушки обвинила ее в краже кольца — прим. «Черты»). Я по сей день, если честно, не знаю, я теперь в [полицейских] базах за уголовное преследование или просто без вести как пропавшее лицо.
Было понятно, что ситуация накаляется. Но я все еще надеялась на то, что ее можно регулировать, и решила связаться с родственниками еще раз. Когда я позвонила матери 23 числа, трубку взяла не она, а ее сестра. А потом телефон взял посторонний человек. Он представился Магомедом Аламовым, сказал, что подвозил меня, и что сейчас он находится в окружении всех моих родственников, которые заявили: если я не вернусь домой до 29 октября, то его, Магомеда, близких убьют.
Я была шокирована. Не то, чтобы даже самим этим заявлением, — их ощущением безнаказанности, потому что они знали, что я веду запись — я их об этом уведомила. Я поинтересовалась, считают ли они нормальным происходящее, потому что это неадекват, на мой взгляд, абсолютно. Одна моя тетя отреагировала очень агрессивно, вторая пояснила, что «уйдут многие» [будут убиты] — такая формулировка. Потом они бросили трубку — в лучших традициях шантажа.
Когда я перезвонила, мне сказали, что мне якобы гарантируют безопасность, если я вернусь. До этого со мной связывался некий сотрудник полиции из Ингушетии, я сказала ему, что не желаю возвращаться домой, и он опять же давал мне гарантии, что это будет для меня безопасно. Но я отчетливо осознаю, что я не могла рассчитывать на это даже тогда [до огласки] — в лучшем случае до конца жизни была бы заперта где-нибудь. А теперь, с таким развитием ситуации, когда я все это обнародовала, даже такой вариант [вернуться и быть живой] маловероятен.
Когда мы говорили с Магомедом по телефону, и я попросила его включить громкую связь, чтобы объяснить его непричастность к этой ситуации, он ответил, что это ни на что не повлияет. Мои родственники в курсе, что его роль в моем побеге была довольно ограничена, и что он ни в чем не виноват, но его просто используют как средство, как инструмент манипуляции.
«Вся моя страна, любой ее город, внезапно стали единой репрессивной машиной»
Моя ситуация — не редкость для Северного Кавказа и правового плюрализма в регионе. Тут как бы два правовых порядка, которые находятся в оппозиции по отношению друг к другу, и зона противоречий между ними, в которой мы существуем.
С одной стороны — есть законодательство Российской Федерации, которое предполагает, что у каждого есть базовые неотъемлемые права, и посягательство на них преступно. С другой — свод патриархальных общественных норм и правил, то, что принято называть «адат». В этой оптике мое требование сепарации расценивается как довольно тяжкое преступление, которое требует незамедлительного реагирования, потому что оно наносит сейчас репутационный ущерб моей семье, моему роду. Мое бегство — это что-то аномальное, а убийство человека к категории подобного, к сожалению, не относится.
В школе я была знакома с девочкой, которая, как говорили, стала жертвой «убийства чести». Мне тогда было 14 лет, и тогда я начала думать, что эта система совершенно чудовищна. Такие случаи часто происходят: женщина куда-то исчезает, но при этом сочувствие в этой ситуации получают люди, которые и стали причиной ее «исчезновения», их считают потерпевшей стороной.
Статусность моих родных не влияла на жесткость контроля — практически любая кавказская женщина, которая скажет, что хочет сепарироваться от своей семьи, столкнется с аналогичными последствиями. Статусность влияет на то, как развивается эта ситуация, на механизм преследования, на то, как это все будет освещаться дальше.
Я не хочу проверять, насколько реальны их угрозы убийством. Мой случай — не единственный, но он редкий, так как мои родственники позволили себе глупость — публично заявить угрозу не только мне, но и другим людям. Если бы этого не было, мне было бы гораздо тяжелее доказать, например, что уголовное дело в отношении меня сфабриковано.
Очевидно, что действия моих родственников являются преступными, но органы правопорядка, которые, казалось бы, должны были обеспечить мою безопасность и Магомеда, на данный момент (по крайней мере, региональные) выступают полностью на стороне моей семьи. Меня не снимают с розыска, и пока не начали проверку об угрозах убийством.
В моем случае получается, что проблема [насилия и преследования] не локальна на территории Северного Кавказа, — не существует такой границы [в России], через которую я бы переступила и оказалась в безопасности. Для меня вся моя страна, любой ее город, внезапно обратились в какую-то единую репрессивную машину, которая преследует меня с единственной целью — вернуть меня обратно людям, которые длительное время применяли по отношению ко мне насилие, а сейчас могут позволить себе угрожать убийством людям, абсолютно не причастным ко всему этому. Но ни мне, ни Магомеду, ни тем более членам его семьи совершенно необязательно выбирать, кто из нас должен умереть. Ответственные за эти угрозы люди должны понести наказание.
Гарантом соблюдения моих прав, в теории, является государство. Но, получается, государство в моей ситуации проявляет не просто лояльность [к родным, совершающим преступление], а соучастие? Мне хотелось бы верить, что это не так. Мы ждем ответа официальных лиц. Я все еще очень надеюсь, что реакция последует, и что она будет адекватной.
