«Первая работа — танк рядом с детской площадкой»
Ната Левитасова, художница из Украины.
За месяц до войны я переехала из Киева в Восточные Карпаты. В первый же день боевых действий мы начали принимать беженцев. В Ивано-Франковске ударили по аэропорту, горело одно из зданий. Наши друзья собрали вещи и перебрались к нам.
На второй день умер дедушка, который остался жить в Киеве. Не выдержал эти звуки. ПВО сбивали ракеты, был сильный грохот, над городом взрывалось небо. В первый день войны пытались атаковать Бориспольский аэропорт, а дедушкин дом недалеко — на Дарнице (район на Юго-Востоке Киева — Прим. «Черты»). Он там родился, пережил Вторую мировую. Он не ожидал войны, не верил, что она будет.
Я виделась с дедушкой за неделю до его смерти. Он был здоров, хотел жить. А когда умер, все отказывались забирать тело: городские службы боялись туда ехать из-за обстрелов. Скажу ужасную вещь: я рада, что всего последующего он не видел. В середине апреля я приезжала в Киев. Там было неспокойно, тревожно. Выли сирены. Сложно передать словами, это нужно услышать.
Я рисую картины по реальным фотографиям или видео, сделанным в разных городах Украины: Мариуполь, Николаев, Чернигов, Луганская область, Тростянец, Буча, Краматорск. Этот список постоянно пополняется. Одна из первых работ — танк рядом с детской площадкой. Она написана по снимку из Волновахи – город захватили в самом начале войны. Я изучила фотографию и стала работать. Мне важно отображать реальность, не хочу ничего дорисовывать, выдумывать. Не хочу, чтобы мое творчество становились пропагандой.
На некоторых моих картинах есть надписи. «Let us breathe» («Дайте нам дышать» — Прим. «Черты») на разрушенном здании в Мариуполе или «Do not forget us» («Не забывайте нас» — Прим. «Черты») на разбомбленной многоэтажке в Чернигове. Эти слова — то, что приходит в голову, пока пишу работу. Иногда я смотрю на картину, она молчит, а иногда — говорит со мной короткими фразами. Все подписи делаю на английском языке, чтобы прочитать их могло как можно больше людей. Я не переношу на картины то, как война сказалась на моей семье. Это просто не моя стезя — изображать эмоции.
Мой отец русский. В детстве мне не разрешали говорить дома на украинском языке, считалось, что я выучу его в школе. Я всю жизнь общалась на обоих языках, но с началом войны перешла на украинский. Есть иррациональное чувство, якобы из-за того, что я говорила на русском, русские пришли меня спасать. Мне хочется от этого отстраниться.
Мама вместе с бабушкой бежали в Польшу. Они две недели добирались до места — ехали через Венгрию, Чехию, потому что так безопасней. Этим же маршрутом следовали тысячи других людей, по пути возникали пробки. Бабушке сейчас 84 года, она не выходила из дома пять лет. И представьте, сколько дней она провела в дороге! Это было очень тяжело. Мама мужа уехала в Германию.
Первые дни войны прошли как в тумане. Каждые десять минут я обновляла ленту новостей. В дом приезжали друзья и родственники, которые бежали из своих городов. Нужно было устраивать общий быт, всем найти спальное место, всех накормить. Я не умею готовить на 10 человек - первое время было сложно, мы налаживали график, кто что делает по дому. Через две недели возникла потребность рисовать. Было желание притупить боль, а ее накопилось много. Сделала одну маленькую картину, потом вторую.
Писать трупы людей очень тяжело. Я плачу, но приходится перебарывать себя — важно задокументировать происходящее. Сложнее всего даже не когда рисую, а после. Я пишу маслом, оно сохнет неделю. Это время картины должны висеть в чистом, не пыльном месте, поэтому они находятся у меня дома. Хожу и постоянно смотрю на них. Нет ни минуты отдыха.
Большая часть антивоенных полотен уже продана. Покупают их в основном украинские эмигранты, которые давно перебрались жить в другие страны. Мои работы скоро поедут в Германию, Финляндию, Латвию, США. Эти люди тоже нуждаются в осознании происходящего.
Я рисую каждый день, без выходных. Сейчас понимаю, что это нужно не только мне. До войны мои работы были другими: аккуратными, спокойными. Я доводила их до идеала, работала над линиями, пятнами. Антивоенные картины сначала не хотела выставлять в интернет. Но увидела, что людям это помогает. Мне писали, что сложно смотреть на фотографии разрушенных домов и убитых людей, на изображения - легче. Через них люди осознают происходящее. Искусство помогает с этим хотя бы чуть-чуть справиться. А может и нет. Я не знаю правильного ответа.
«Портрет — всегда всегда про любовь»
Виктор Меламед, художник из России.
Первый день, 24 февраля, я провел в ступоре, потом, увидел фотографию тела Антона Тарасенко (в городе Чугуеве Харьковской области во время обстрелов погиб 13-летний мальчик — Прим. «Черты»). Из-за того, что я не знал, как он выглядел, не мог в полной мере почувствовать, что произошло. Нашел две-три детских фотографии, и попытался представить, как он выглядел подростком.
Иногда я ничего не знаю о человеке, которого пишу. Один из портретов я рисовал по фотографии тела среди обломков. Я ищу по Facebook слова «загинув» и «загинула», иногда прибавляю название города. Находится множество постов о гибели близких и знакомых, в большинстве это военные, но я решил рисовать только мирных жителей. Потом ищу по имени, часто удается найти личную страницу в Facebook, тогда, бывает, залипаю надолго. Для своих постов оставляю только самую сухую информацию: кем человек работал, как погиб.
Кого-то рисую сразу, если информации достаточно, если есть несколько фотографий с разных ракурсов. Некоторые лица неделями ношу в голове, прежде, чем буду готов нарисовать. Каждый день рисую один портрет.
Мне кажется важным документировать то, что с нами происходит, но это не значит просто пассивно описывать свои дни. У нас есть возможность выбирать переживания, которые остаются с нами.
Весь смысл в том, чтобы не перестать испытывать эмоции по поводу происходящего. Статистика расчеловечивает и отупляет восприятие, портреты наоборот. Я много делал их как иллюстратор и много работаю с ними как препод, написал книгу на эту тему. Для меня портрет — всегда борьба со стереотипами, он всегда про любовь. Поэтому у меня, наверное, особенно не было выбора.
Часто говорят, что художник всегда рисует сам себя — это связано с тем, что работая над портретом, начинаешь неосознанно двигать его к сходству с кем-то из более знакомых лиц. Этот эффект нужно уметь отслеживать и блокировать, но здесь я понял, что при недостатке информации позволить портрету слегка уплыть в сторону кого-то из знакомых чуть ли не необходимо. Так я как бы даю ему впитать больше убедительности и любви. Я теперь называю это «соседометафора».
Мне важно не льстить: те, кого я рисую — это обычные люди, как мы с вами. «Диснеизированные» портреты ничем не лучше блэкфейса или антисемитских карикатур, они тоже акцентируют несоответствие героя стандартам красоты, только в обратную сторону. Я скорее буду заострять внимание на каких-то нюансах внешности, которых человек мог стесняться при жизни.
Хэштег для проекта #следуетпомнитьтерминcollateraldamage я взял из пресс-конференции Сергея Лаврова: «Выражаю соболезнование по убитым детям, но ВС России применяют высокоточное оружие. И следует помнить термин collateral damage» (переводится как сопутствующий ущерб — Прим. «Черты»).
Я начал этот проект для себя, но многие пишут, что для них он важен, что он не дает забыть о том, что гибнут конкретные живые люди, а не цифры в сводках новостей. Ответственность перед подписчиками очень поддерживает, остановиться уже не могу.
«Ты сострадаешь людям и поэтому не сливаешься с окружающим мраком»
Анастасия Рыдлевская, художница из Беларуси, эмигрировала в Польшу.
Пришло сообщение от тех, кто сейчас в Украине: «В дом напротив попала ракета. Соседа убило». Стоит хотя бы на секунду задуматься и ты проваливаешься куда-то. Дом. Ракета. Человек мертв. Это происходит прямо сейчас.
Моя мама — украинка на четверть, у нее много друзей в стране. Одна ее подруга успела покинуть Бучу, другая живет в Николаеве, третья — в Мариуполе. Узнаешь истории этих людей, волосы встают дыбом.
Когда я рисую, стараюсь провести работу со своими эмоциями. Я плачу, слезы падают на работу, размывают краски. Но для меня важно, чтобы в готовой картине не оставалось боли. Я не хочу никого ей ранить.
Мы переживаем общую беду, хотим помочь другим людям, но чувствуем свое бессилие. Все, что мы можем сейчас, — сострадать, не закрывать глаза. Так в картинах появился образ солидарности — большие, антропоморфные существа, которые оплакивают разрушенные дома. Когда я писала эту работу, думала о Мариуполе. Теперь все больше городов можно представить на этом же месте: Николаев, Буча, Краматорск, Харьков.
Другой образ, который я использую в антивоенных картинах, — живые цветы. Что-то созвучное с Паскалевским высказываением, что человек — это мыслящий тростник. Цветок беззащитен, его легко растоптать сапогом. Но цветы прорастают на обочинах, через асфальт. Они очень слабые и очень сильные одновременно. Они — сама жизнь, которую невозможно запретить. Это образ связи людей друг с другом, сострадания. Именно потому, что ты сострадаешь, ты не сливаешься с окружающим тебя мраком. Ты не можешь облегчить жизнь людей, которые оказались на войне, но боль делает тебя более человечным.
Я тревожно воспринимаю реальность, у меня обсессивно-компульсивное расстройство. Наверное, многие люди сейчас стали ощущать мир так, как я. Ощущение безопасности мне не совсем знакомо. А в тотальном кошмаре я оказалась с 2020 года, когда в Беларуси стали жестоко подавлять протесты. Никогда не думала, что столкнусь с таким в реальности. То что мы видели, нельзя было вообразить. Фото сине-черных от пыток людей. Их били с криками: «Хотели перемен, мрази?». Сложно осознать, что живой человек будет бить кого-то с такой фразой. И это не новости, которые читаешь в интернете, это жизнь, в которой живешь.
Я рисую каждый день без перерывов. Когда в Беларуси начались массовые задержания, не работала, наверное, неделю — был шок. Потом начала иллюстрировать события, к которым не могла подобрать слов. Во время протестов 15-летнего мальчика пугали тем, что ему выколют глаза. Произносишь вслух, и понимаешь, что фраза пустая, она ничего не значит. Так же как и с войной в Украине, с разрушенными домами и убитыми людьми. Я пыталась найти язык, который бы выражал страшный смысл происходящих событий. Мне кажется, с этим справляются визуальные образы. Я осознанно не создаю ангажированные работы, стараюсь избегать узнаваемого сочетания цветов. Мои картины — это рефлексия. Для меня важна связь с миром, местом, в котором я живу, людьми, которые меня окружают.
В ноябре 2021 года я вынужденно уехала из Беларуси. Репрессии ухудшались, мы оказались в тотальном аду. К людям приходят ночью или рано с утра, а потом они пропадают, никто не знает, где они и что с ними. Все происходит тихо, но от этого еще страшней. Кстати, многие из Беларуси бежали в Украину, чтобы спастись от преследований. Теперь эти люди бегут от войны.
Я испугалась, когда мои картины запостили в телеграм-канал с «ябатьками» (так неформально называют сторонников Лукашенко в Беларуси — Прим. «Черты»). Они обсуждали придуманный мной образ девушки, у которой из глаз росли красные маки. Картину называли дегенеративной и змагарской (так Лукашенко называет оппозиционно настроенных людей — Прим. «Черты»). Они считали образ жертвы, который больше всего ненавидят. Ты показываешь им: «Вот, что делаете с людьми», — и они ненавидят тебя за это.
В 2021 году в Беларуси я создала серию масок, которую назвала: «Где твое лицо?» Идея в том, что у палача нет своего лица и он пытается отобрать его у жертвы, тогда она перестанет существовать. Но мы есть, мы живые. Мы разные, у каждого свои уникальные черты. У палачей не получится дегуманизировать нас.
«Через картины я могу быть рядом с теми, кто остался в Украине»
Лиля Матвеева, художница из России, эмигрировала в Германию.
Я по часам помню 24 февраля. Рано проснулась, прочитала новости. Сначала было абсолютное непонимание, как такое может быть на самом деле. Потом пришла боль. Ощущение будто начала отгрызать себе руку. Как только открылось кафе, пошла туда, начала рисовать. Первое, что пришло на ум, — птица мира. У меня хватило сил только изобразить летящего белого голубя, который, как и я, плакал.
Потом мы собрались в «Мемориале». С октября я рисовала для них афиши, иллюстрации, обложки для YouTube-трансляций. Нужно было готовиться к судам по ликвидации (28 февраля был заседание в Верховном суде по делу Международного общества «Мемориал», а 5 апреля — по делу Правозащитного центра — Прим. «Черты»). Одновременно мы обсуждали, как теперь жить в мире, где Россия развязала войну. Рисунок с голубем взяли для соцсетей «Мемориала». В этот же день мне стали писать из независимых книжных, которые просили поделиться изображением. Они хотели делать с ним постеры, стикеры и раздавать людям. Кто-то распечатывал скриншоты и вешал их на машину. Это подтолкнуло меня выложить все свои антивоенные картины в открытый доступ — пусть их используют все, кто посчитает нужным. В этом и есть суть — поймать то, что отзывается в других людях. Значит они приняли твои ценности за свои, твои чувства за свои чувства. Я не одна, мы не одни.
Потом были обыски в «Мемориале» (4 марта силовики приходили в два офиса на Каретном Ряду и Малом Каретном переулке, а также в офис «Гражданского содействия» — Прим. «Черты»). Меня очень травмировало это событие. У нас проходил утром традиционный пятничный созвон в Zoom. Его прервали фразой: «Ой, там на Каретную пришла полиция». Так начался тот день. Вечером я приехала к офису. Сам вид людей, обыскивающих «Мемориал», близость к ним были для меня пугающими. Мы попали в здание около 2 часов ночи и увидели их послания. Они оставили надписи на некоторых рисунках, на флипчарт-доске написали большую букву Z и фразу «Мемориал — все!» В этот момент мое чувство безопасности пошатнулось. Я решила уехать из России.
Первые дни войны я держалась за рисование, потому что нужно было готовить баннеры и плакаты к антивоенному фестивалю, анонс к суду и так далее. Это была зацепка за жизнь. Потом случился переезд и весь накопленный ужас подмял меня. Я будто погрузилась в болото вины и стыда, не могла ни говорить, ни рисовать. Из этого ступора удалось выйти не так давно. Я начала копаться в себя: что и как чувствую, что происходит со мной, как реагирую на войну. Я поняла, что война — она и во мне сейчас. Я столько прочитала новостей, так переживала о знакомых в Украине. Через рисунок я начала эту боль из себя вытаскивать.
Я ездила в Украину в 2010–12 годах, полюбила Киев, Одессу, Харьков, Львов. Хотела переехать туда жить. В ужасе и бессилии я не знала, как написать своим знакомым украинцам, что их спросить. Мне помогли рисунки. Моя позиция была ясна с самого начала и они в какой-то момент стали первыми связываться со мной. Даже в этой ситуации они оказались сильней меня.
Все сейчас говорят, что нужно взять ответственность. Моя ответственность в том, чтобы не молчать. Чтобы ни я, ни люди не забывали. Рисовать честно — мой долг. Я скучаю по друзьям, маме, семье, по той жизни, которая была. Но разве лучше было бы остаться в Москве и замолчать от страха? Через картины я могу быть рядом с теми, кто остался в Украине, за кого я сильно переживаю. У меня получается посылать им туда немного своей любви — единственное, что я могу продолжать делать.
