Личина зла
Уже много лет мне снится, как я сталкиваюсь с леденящим кровь воплощением всего мужского насилия и власти — убийцей Джейн. Иногда он безликая тень, иногда похож на кого-то из моих знакомых. Иногда во сне появляются мои мать и сестра, и мы помогаем друг другу. Иногда мы все там, но не помогаем друг другу, потому что не можем или не хотим. Чаще всего я одна.
Если мне и грезится какой-то еще образ убийцы Джейн, то у него лицо Джона Коллинза. Молодого, только что арестованного Джона Коллинза, красивого белого мальчика и, по всей видимости, большого чаровника. Про таких говорят, имеет успех у дамочек.
Мы с матерью и Эмили держимся за руки, сидя плечо к плечу на скамье на январских слушаниях, и смотрим, как в зал суда шаркающей походкой входит грузный шестидесятилетний мужчина в очках и темно-зеленой тюремной робе. Лысину его окаймляет кружок седых волос, крупный нос картошкой время от времени пунцово вспыхивает. У него маленькие ошарашенные глазки и пышные усы, которые он то и дело теребит пальцами. Скованные в лодыжках ноги смирно лежат под столом, на них черные носки и пластиковые тюремные шлепанцы коричневого цвета. Периодически он снимает очки, протирает их краешком зеленой тюремной рубахи и вновь устремляет прищуренный взгляд сквозь стекла. Когда он поворачивается, чтобы оглядеть зал, то выглядит при этом совершенно потерянным, как будто понятия не имеет, где находится.
Я тоже чувствую себя потерянно. Я рассчитывала увидеть «личину зла», но вместо этого вижу физиономию Элмера Фадда. (персонаж мультфильмов Looney Tunes, незадачливый охотник на Багза Банни).
В тот день Лейтерман долго разглядывает свои ладони, которые большую часть времени сложены домиком перед его лицом или покоятся на вздутом животе. О том, что он много лет проработал медбратом, напоминает его манера бросаться на помощь, когда кому-то в зале суда требуется надеть латексные перчатки, чтобы ознакомиться с вещественными доказательствами. Он быстро хватает коробку напудренных перчаток и, встряхнув ее, протягивает свидетелям или юристам в нужный момент или за секунду до него, предвосхищая их потребность своим профессиональным охранительным чутьем. В остальное время он практически неподвижен. Во второй половине дня густой поток солнечного света проползает по залу суда и приземляется на столе защиты. Все отодвигаются или пересаживаются, чтобы оказаться в тени, но Лейтерман не может подвинуться, он вынужден терпеть. Я смотрю, как солнце насыщает его лицо и тело, смотрю, как он тщетно пытается заслонить лицо рукой. Так же, как он инстинктивно протягивает перчатки, я чувствую порыв оградить его, заслонить от солнца своим телом или хотя бы опустить жалюзи.
Мы остаемся на своих местах; я смотрю, как свет продолжает движение.
Я смотрю на свет и на руки Лейтермана и пытаюсь представить, как они взводят курок, как они смыкаются на чьей-то шее. На шее Джейн. Я знаю, что воображать такое бессмысленно и ужасно. Интересно, как бы я себя чувствовала, если бы представляла эту сцену снова и снова, а потом узнала бы, что он этого не совершал. Я разглядываю его целый день, как будто с небес вот-вот должен снизойти знак: виновен или невиновен. Но он не снисходит.
Январские слушания были нужны для того, чтобы выложить перед судьей костяк дела: доказать, что было совершено убийство, подтвердить, что жертвой была Джейн, предоставить достаточно оснований для полноценного судебного процесса, определить, должен ли Лейтерман оставаться под стражей до суда, назначить залог или отказать в его применении и так далее. В тот день моего деда первым вызывают для дачи свидетельских показаний. Все в зале суда немного обеспокоены, когда он, пошатываясь, взбирается на место свидетеля; сломать шейку бедра сейчас было бы особенно жестоко.
За кафедрой он выглядит древним. На нем его любимый пурпурный пиджак и ярко-красный кашемировый свитер, который моя мать подарила ему на Рождество несколько недель назад. Прокурор штата Стивен Хиллер просит его рассказать суду, что он увидел в морге 21 марта 1969 года. Мой дед подается вперед и отчетливо произносит: Мою младшую дочь. Он всё еще выглядит потрясенным.
В конце дня мой дед заявляет, что у него есть «внутреннее чувство» насчет Лейтермана. Он заявляет об этом за ужином в ресторане «Олив Гарден», выходящем окнами на парковку возле трассы, на другой стороне которой расположился мотель, куда нас всех поселили на ночь. Он упоминает «внутреннее чувство» несколько раз, но так и не говорит, что это за чувство.
Я только хочу сказать, что он похож на измученного человека, — говорит он.
Я не ожидаю от вас сочувствия к нему, — сказал Шредер на следующий день после ареста Лейтермана. — Нет, он жалкий мешок дерьма. Но он в паршивом здравии, и, на мой взгляд, его тело превратилось в развалину из-за всего, что он сделал.
Сидя в «Олив Гарден», я задаюсь вопросом: если ты похож на измученного человека или у тебя тело-развалина, значит ли это, что ты спланировал и совершил жестокое сексуализированное убийство совершенно незнакомой женщины тридцать лет назад? Я также припоминаю, что, когда я с осторожностью расспрашивала деда, тайно собирая материал для «Джейн», он сказал, что у него есть «внутреннее чувство» насчет Джона Коллинза.
Хотя ему за девяносто, мой дед не подает признаков усталости ни от повседневного быта, ни от девяти десятков прожитых лет. Он выпивает по три ведра кофе в день, принимает горячие ванны и решает кроссворды по ночам. Сторона обвинения зовет его «доктор Дэн», что отлично ему подходит: более шестидесяти лет он был практикующим стоматологом. Он старается схватывать всё на лету, и ему это удается. И всё же я знаю, что он устает, потому что во время заседаний он часто засыпает, роняя голову на плечо кому-то из родных, кто оказывается на скамье рядом с ним. Он просыпается с встревоженным видом и тут же заверяет мертвую тишину в зале: Я в порядке, я в порядке.
С каждым днем, приближающим июльский суд, он будет все больше беспокоиться, что полиция вздумает эксгумировать тело Джейн в поисках дополнительных улик. Он станет звонить моей матери поздно вечером и твердить, что не позволит этого сделать, просто не позволит.
Моя мать говорит ему не поддаваться паранойе. Будем решать проблемы по мере их поступления, — рассуждает она. Пока еще рановато.