Июньской ночью 2022 года Анастасия вышла из дома в Ростове-на Дону выгулять своего пса Бейли. Несмотря на очень поздний час, у подъезда стояло несколько незнакомых мужчин, причем двое были в солнцезащитных очках. Анастасия поняла, что, скорее всего, это слежка. Через пару часов активистка, у которой уже был условный срок за сотрудничество с нежелательной организацией, собиралась совершить побег из России. Она решила не менять планы, даже догадываясь, что ее «пасли». Вместе с ней бежали ее дети — 17-летняя дочь Влада и 10-летний сын Миша. Близкий друг вызвался отвезти семью на машине в Беларусь. Оттуда Анастасия собиралась перебраться в Литву.
«С началом войны начальник местного управления ФСИН сказал, чтобы я вообще не выезжала из города, — вспоминает Шевченко. — Хотя по условиям приговора мне можно было ездить по стране. Навальный на условном сроке даже уезжал из России с семьей в отпуск, а мне почему-то не разрешали выезжать из Ростова. Видимо, сверху пришло такое предписание».
Тем не менее, загранпаспорт у Анастасии оставался на руках. Она хотела уехать сразу после российского вторжения в Украину, но потом решила дать детям закончить учебный год в школе. Самой тяжелой задачей при бегстве было уместить жизнь в несколько чемоданов: «Миша хотел взять с собой свои плюшевые игрушки, а я возражала, говорила, что это не вещи первой необходимости. Но в то же время понимала, что на новом месте ему будет необходимо ощущение дома, поэтому пришлось уступить».
До Беларуси машина с беглецами ехала сутки почти без остановок. Ожидание досмотра на границе растянулось на 12 часов — настолько большой была очередь из автомобилей. Сам досмотр занял около часа. Больше всего Шевченко переживала из-за дочери и сына. У нее в памяти остался диалог со следователем в день ее ареста в январе 2019 года, когда тот бросил: «Твои дети поедут в детдом». «Я ему тогда ответила, чтобы он не пытался мной манипулировать, — говорит Анастасия. — У них есть родственники, есть живой отец, с которым мы в разводе. Но я бы уже ничему не удивилась. Нам повезло, что мы были с собакой — пограничники долго проверяли ее документы и отвлеклись от нас».
По приезде в Минск Анастасия сразу же пошла в литовское посольство, где ее уже ждали дипломаты — помогли правозащитники из организации Freedom House. Сутки, пока готовились документы, мать, дети и их помощник ночевали в конспиративной квартире, не включая мобильные телефоны и интернет. Как только документы были на руках, они снова тронулись в путь.
«Когда мы наконец выехали в Литву, дети на меня смотрели ошалелыми от пережитого глазами: “Ты чувствуешь, как что-то изменилось в твоей жизни? Это же свобода!” А я тогда ничего не чувствовала. — вспоминает Анастасия. — Хотя было понятно, что мне уже не надо отмечаться [во ФСИН], и теперь я могу спокойно передвигаться по миру».
По словам Шевченко, у которой к моменту отъезда из России за плечами были почти два года домашнего ареста и трехгодичный условный срок, свободе пришлось учиться постепенно: «Это осознание так быстро не наступает: хоп, и ты свободен. Первое время мне было страшно говорить слово “война” или слово “мир” — за четыре месяца войны я себя приучила к самоцензуре. Страшно было видеть украинские флаги на улицах, ведь в России это может быть расценено как преступление. Первое время дети очень нервно реагировали на полицейские машины, на стук в дверь. Вскакивали. Я их успокаивала, говорила, что надо привыкнуть наконец-то не бояться полицейских».
Анастасия уверена, что ей, как и многим другим оппозиционерам, российские власти «дали» уехать: «Они и Яшину намекали, что хорошо бы покинуть страну. То есть они дают тебе шанс. Но наступает момент, когда ты их достаешь, и тогда они тебя сажают». После отъезда Шевченко стало известно, что МВД РФ внесло ее в базу данных разыскиваемых лиц, а суд в Ростове-на-Дону заменил назначенный ей условный срок тремя годами колонии.
«У тебя дети, зачем ты это делаешь?»
В «Открытую Россию» Шевченко пришла в 2016 году уже с многолетним опытом участия в ростовских акциях протеста. Организация, основанная Михаилом Ходорковским, декларировала, что готовит страну к переменам, которые должны привести к сменяемости власти: оказывала юридическую поддержку политикам, проводила мониторинг работы депутатов Госдумы и антикоррупционные расследования, поддерживала протестный акции.
«Я просто позвонила в Москву и сказала: “Пожалуйста, возьмите меня, я хочу открыть отделение в Ростове-на-Дону”, — рассказывает Анастасия. — Мне нравилось, как они работают, и хотелось сделать активизм привлекательным и модным: с интересными задачами и большим количеством молодых людей».
В итоге Шевченко год проработала координатором в Ростове, а потом избралась в федеральный совет «Открытой России». На вопрос, зачем ей, матери-одиночке, у которой хватает забот, это было нужно, Анастасия отвечает: «Для детей, и для того, чтобы как-то изменить жизнь. Я просто не могла быть равнодушной: ни когда у нас пытались построить мусорный полигон, ни когда хотели вырубить рощу. Я даже пару раз брала с собой детей на митинг, например, когда депутаты не хотели принимать закон о жестоком обращении с животными».
Не все близкие относились к этому с пониманием. Часто у нее были споры с мамой, например, когда Анастасия проводила сутки в СИЗО или у здания ФСБ, чтобы передать продукты Олегу Сенцову и Александру Кольченко или арестованным крымским татарам. На вопрос матери, зачем она это делает, Анастасия отвечала: «Потому что им никто больше не может помочь». Позже, когда Шевченко уже сама была под арестом, люди начали приносить ей продукты огромными сумками, и тогда мама сказала: «Знаешь, теперь я понимаю, почему ты это делала».
В во время президентской кампании 2018 года Шевченко, как и многие активисты «Открытой России», работала в штабе Ксении Собчак, которую воспринимали как протестного кандидата. Ей нравилось то время — активистам наконец-то дали эфир на телевидении, где они могли озвучить насущные проблемы: от преследований людей из местного штаба Навального до проблем в ЖКХ.
По словам Шевченко, людям импонировало, что в отличие от «оппозиционных» кандидатов от КПРФ, ЛДПР и «Справедливой России», активисты «Открытки» «не отделывались шаблонными фразами», а добивались реальных результатов: «Когда я уже была под арестом, меня однажды привезли в суд. Какая-то женщина узнала меня и подошла, чтобы поговорить со мной. Но мне разговаривать было запрещено. Тогда эта женщина сказала: “Я сейчас все расскажу инспектору, а Анастасия пусть послушает”. И продолжила: “Благодаря волне, которую вы подняли, мы подали в суд на управляющую компанию, которая нас обманывает, и, скорее всего, сможем вернуть свои деньги».
Анастасия признает, что «все ждали от Собчак большего» — после выборов «оппозиционный кандидат» заявила, что она не политик. А на тех, кто действительно хотел заниматься политикой, государство обрушило новые репрессии. В 2019 году в отношении нескольких активистов «Открытки» из разных регионов завели дела об участии в нежелательной организации.
Еще в апреле 2017 года Генпрокуратура признала нежелательными три организации, которые возглавлял сын Ходорковского — Павел. Они были зарегистрированы в Великобритании и, по мнению российских властей, занимались «дискредитацией результатов проходящих в России выборов» и «дестабилизацией внутриполитической ситуации». Эти структуры не имели отношения к «Открытой России», в которой работала Шевченко, однако это не помешало российским властям возбудить против нее уголовное дело.
«Ты все равно скоро поседеешь, потому что тут все седеют»
21 января 2019 года дома у Анастасии прошел обыск, после чего ее задержали и поместили в изолятор. Где она провела двое суток до того, как ей назначили домашний арест.
«Когда меня оформляли в СИЗО, нужно было раздеться догола и наклониться, чтобы они посмотрели, нет ли у тебя ничего в заднем проходе. Мне было очень смешно от того, что я — человек с высшим образованием и красным дипломом, докатилась до такого странного осмотра. Потом сотрудник изолятора спросил, какой у меня натуральный цвет волос. Я спросила, для чего это. А он ответил: “Если ты сбежишь, тебя начнут искать, и нужно понимать, какие у тебя волосы. Хотя ты все равно скоро поседеешь, потому что тут все седеют”».
Шевченко убеждена, что главный принцип работы российской пенитенциарной системы — это унижение, которое «уходит корнями в советскую эпоху». «Тебя не называют по имени, у тебя нет зеркала, чтобы понять, как ты выглядишь. — продолжает Анастасия. — Когда утром мне принесли завтрак, я наклонилась к окошку в двери, чтобы его взять, и сказала: “Доброе утро, спасибо большое”. А в ответ мне просто захлопнули дверцу в лицо. Это настолько сильно меня задело, что я ходила по камере, пытаясь успокоиться и не расплакаться».
При этом, по ее мнению, политические активисты морально и юридически лучше подготовлены к тюрьме, чем обыватели: «На второй день ко мне подсадили девочку, которую поймали с закладкой. Ее пытали всю ночь в полиции, у нее на всем теле были следы от электрошокера. Она все время плакала и говорила: “Я никогда больше так не буду, я хочу к маме”. Я знала, как вести себя при обыске, какие у меня есть права, а она не знала ничего, и мне пришлось ее консультировать».
Опыт общения со следователями, инспекторами и полицейскими Шевченко подробно описала в книге «Нежелательная», которая была издана в 2021 году. Впрочем, Анастасия отмечает, что силовики тоже попадались разные: «И судьи иногда казались довольно человечными, хотя два года они продляли мне домашний арест. И инспектор, когда мы возвращались из суда, специально парковался подальше от моего дома, чтобы я подольше могла пройти пешком и подольше побыть на улице».
Не обходилось и без разговоров «по душам»: «Они могли мне показать расследование Навального у себя в кабинете, расспрашивали как выглядит жизнь в США, показывали фотографии мест, куда обязательно стоит поехать, когда я освобожусь. — вспоминает Анастасия. — Мы даже немного спорили о политике. Их главный вопрос был: “А кто, если не Путин?” Они, наверное, ждали от меня ответов в духе “Навальный” или “Ходорковский”, а я просто говорила, что кто угодно, главное — сменяемость власти. Пусть будет Медведев, пусть будет Мишустин, но власть должна меняться. Потому что если она не меняется, происходит произвол. И в этом они со мной соглашались. Я не увидела среди них людей идейных, которые за Путина умрут».
«Я не изменилась, и я не сломаюсь»
Самым тяжелым испытанием для Шевченко стала смерть ее старшей дочери Алины, которой было 17 лет. В детстве девушка перенесла менингоэнцефалит и была прикована к постели. Она содержалась в Зверевском доме-интернате для умственно отсталых детей. Анастасия признается, что была вынуждена отдать туда дочь, потому что ей требовался специальный медицинский уход, с которым она не справлялась. Но регулярно ее навещала.
Через неделю после ареста матери Алина заболела бронхитом. «Она болела бронхитом за предыдущий год три раза. Как это часто бывает у лежачих больных, он переходил в пневмонию. Но каждый раз она довольно быстро поправлялась, и врачи всегда говорили, что она молодец, — говорит Шевченко. — Но когда ее увозят из интерната в больницу, рядом должна быть мама. Потому что ее нужно кормить перемолотой едой, которой в больнице, в отличие от интерната, нет. За ней нужно ухаживать. Когда меня арестовали, я больше всего боялась, что она заболеет. И она заболела».
Когда стало известно о болезни ребенка, судья Андрей Ищенко не отпустил Анастасию навестить дочь. «Она весь день пролежала одна, с полным памперсом. Нянечка мне рассказывала, что решила ее помыть. Набрала ванну и поняла, что Алина очень горячая, просто кипяток. Померила ей температуру: 40 градусов. И только после этого к Алине позвали врачей. И я уверена, что если бы была рядом, с ней этого не случилось бы». Анастасия смогла увидеть Алину только за пару часов до ее смерти.
С другими детьми из-за режима домашнего ареста тоже возникали самые серьезные проблемы: она не могла вызвать врача, когда дети заболевали, потому что никому нельзя было заходить в квартиру. Когда сын-первоклассник потерялся в мороз на улице, ее не отпустили его искать. К счастью, он нашелся через несколько часов у торгового центра, заплаканный и продрогший от холода.
«Как-то у меня заболел зуб. Я дважды писала заявление, чтобы мне разрешили посетить стоматолога, и все было без толку. Это продолжалось до тех пор, пока [правозащитница] Зоя Светова не позвонила [омбудсмену] Москальковой, а уже та из Москвы моему следователю. Только после этого мне разрешили сходить к врачу».
Но самое страшное, по словам Анастасии, было, когда прокурор после двух лет «следствия» запросил для нее пять лет реального срока. «Дети собирали мне сумку в тюрьму. Я сама ходить в магазин не могла, а дети у меня ответственные. Мы прощались каждый день. Спали все вместе. Плакали, считали дни: вот осталось девять дней, вот восемь дней… И я все время думала, что я теперь несколько лет не увижу, как они растут. Это было жутко».
На вопрос, что помогло ей выстоять и не сломаться, она отвечает коротко: достоинство. Формой протеста тогда был даже внешний вид. На все судебные заседания Шевченко приходила с укладкой, макияжем и на каблуках. «Нужно не запускать себя. Они сразу видят, когда ты сдаешься, — объясняет она. — Поэтому перед тем, как идти к следователю, я всегда делала свежий маникюр, тщательно выбирала одежду в суд. Еще я понимала, что это единственный момент, когда меня увидят мои друзья. А они всматривались с тревогой, изменилась ли я, стала ли другой. И нужно было им показать, что все хорошо — я не изменилась, и я не сломаюсь».
По словам Шевченко, пока велось ее дело, один из инспекторов не выдержал и ушел из органов со словами: «Я не буду здесь работать». А начальник местного управления ФСИН уволился сразу после приговора: «Он был очень рад, что я получила условный срок: “Ну чего ты не радуешься? Слава богу, что все так закончилось, я был уверен, что тебя посадят. — вспоминает Анастасия его слова. — А я ему ответила: “Как можно радоваться условному сроку ни за что?” Я понимаю, почему он так говорил. И понимаю, что люди, в которых есть что-то порядочное, уходят оттуда».
Журналисты часто интересуются, неужели у нее никогда не возникла мысль, что все эти жертвы того не стоили. «Когда умерла Алина, я, конечно, задавала себе этот вопрос и разговаривала об этом с детьми, — отвечает Шевченко. — Они сказали мне: “Мы тебя любим такой, какая ты есть. И если ты не будешь делать то, что ты делаешь, ты перестанешь быть нашей матерью”. Спустя год домашнего ареста мы отмечали с детьми Новый год и подводили итоги уходящего года. Он был страшный, я попросила их рассказать, что они о нем думают. И Влада, которой тогда было 15 лет, сказала: “Я бы ничего не меняла. Благодаря тому, что с нами произошло, я сейчас такая, какая есть. И такой я себе нравлюсь”».
Помощь политзекам и «плохая русская»
Сейчас Шевченко работает в Российском комитете действия — коалиционном движении российской оппозиции в изгнании, которое было основано политиками Гарри Каспаровым и Михаилом Ходорковским. Организация ставит целью привлечь к ответственности всех, кто причастен к развязыванию войны в Украине, и трансформировать России в парламентскую федеративную республику с ограниченными полномочиями центра и гораздо более сильными правительствами в регионах.
«Мы еще в 2014 году в Ростове протестовали против войны в Украине, стояли на улице с украинскими флагами, — добавляет Шевченко. — Мне тогда позвонили родственники с Украины и сказали: “Ну какая война? Никакой войны нет. Придет Путин, возьмет Харьков, и будем мы все вместе жить в одной стране”. Я тогда думала, что, может действительно превращаюсь в городского сумасшедшего. Но сейчас эти родственники уехали из Харькова от бомбежек, живут в Вильнюсе, как и я, и признаются, что были неправы. Моя сестра мне сказала: “Теперь я все понимаю, прости, что считала тебя сумасшедшей”. Значит мои жертвы были не напрасными».
Анастасия занимается направлением, связанным с помощью политзаключенным: «Украинцы делают обменные списки, и есть шанс, что российских политзаключенных будут менять. Также мы предоставляем практическую помощь, например, у политзеков может не быть лекарств. Или они пишут, что тюремный врач выписал препарат, а его некому доставить. Или у них нет теплой одежды, а в камере очень холодно. Мы можем все это собрать и отправить по тюрьмам и СИЗО в России».
Отдельно она выделяет проект, который связан с письмами российским политзаключенным. Каждую среду активисты отправляют в российские тюрьмы по 300 посланий, а она почти каждое утро читает их ответы: «В каждом письме всегда есть слова благодарности за то, что мы не оставляем их без новостей. Я по себе знаю, как тяжело находиться в информационном вакууме. Эти люди живут надеждой».
При этом Шевченко признается, что даже будучи довольно известной оппозиционеркой, чувствует стигму «плохого русского»: «Я живу в Литве, где даже был принят закон, что россиянам здесь нельзя покупать недвижимость. Мы все-таки ущемлены в правах. Или Светлана Тихановская, выступая в центре города, сказала: “Мы, белорусы, сопротивлялись, в отличие от россиян”. То есть кольнуть надо обязательно. Я сталкивалась и с прямой агрессией, когда мне говорили: “Вали отсюда, иди, борись с Путиным. Мы за свою свободу боролись, и ты иди борись”».
«Но нельзя сказать, что мы за свою свободу не боремся, это неправильно, — убеждена Шевченко. — Другое дело, что мы теперь больше боремся словами, информацией, а не в прямом смысле, как люди в Литве, которые в свое время вышли против танков и стояли насмерть. Но я думаю, что такая возможность нам еще однажды предстоит, хотя не хотелось бы, конечно, чтобы так было. К сожалению, мы к этому придем, и к этому тоже надо быть готовыми».
