«Видела сон. Мы с матерью были в нашем старом доме. Она попросила помочь, корова отелилась и теленок умер. Мы потащили теленка до речки, хотели выкинуть его бедную тушку. Вдруг теленок встает на ноги. Говорю матери — он живой! А она хватает его и топором рубит ему голову».
Эту запись в дневнике Патимат Идрисова сделала 15 июля 2021 года, через 156 дней после своего последнего побега.
156 дней назад она, замирая от страха, вылезала в открытое окно и бежала к ожидавшему ее автомобилю, чтобы буквально упасть на заднее сиденье. За спиной оставался родительский дом, семейные поля, по которым она таскала корзину с помидорной рассадой — и где брат обещал ее «закопать, если опять посмеет». И само село, где такие обещания были далеко не фигурой речи.
«У нас все носили черное, много человек ушли в Сирию. Я помню, что в детстве постоянно были взрывы и стрельба, — говорит мне Патимат. — Забей в YouTube „Кироваул“ — увидишь минимум три ролика со спецопераций».
Кироваул, где родилась Патимат, основали переселенцы из высокогорных аварских сел Цумадинского района Дагестана. В 1999 году местные жители создали в селе шариатский суд, и тогда же из родового села Сильди сюда перебрался Абдулманап Нурмагомедов, отец будущего чемпиона ММА Хабиба Нурмагомедова. С того времени нравы в Кировауле мягче не стали, село должно было быть образцом богобоязненности и нравственности. И девушки, что в нем живут — в первую очередь.
Но Патимат так жить не захотела.
Религия
Из дневника: «Как бы худо мне ни было, я счастлива. Потому что свободна. Хоть и приходится сидеть взаперти».
Впервые в кинотеатре Патя побывала только на свой 22-й день рождения, уже после побега. Волонтеры подарили ей билеты на «Круэллу». А в музее Патя не была никогда. И в цирке. И на концерте.
Музыка в Кировауле под запретом, как и многое другое. По селу разъезжали машины с парнями в масках — «шариатский патруль». Одноклассницы Пати шептались, что у патрульных есть оружие. Что к ним обращаются родители, если сын курит. И тогда парня могут увезти за село, избить и вернуть родителям уже «излеченного».
Местные мужчины могли вырваться из строгих норм и оттянуться в Москве, Махачкале или, поближе, в Кизилюрте. Молодым женщинам и девушкам выезжать не позволяли. Женской нравственности патруль уделял особое внимание.
«Если гуляли девочки, они останавливали — „Кто, откуда?“. В селении три тысячи человек — скажешь, чья дочь, он настучит на тебя родителям. Типа, слишком поздно шла, нескромно одета, громко смеялась. А те принимают меры», — объясняет Патимат.
Меры, по словам Патимат, могли быть разными: могли побить, запереть дома, а одну девушку из Кироваула убил брат. Узнал, что к ней приезжает парень-чеченец, сестру убил, парня связал и сжег прямо в машине. В селе об этом много говорили, говорили и в семье Пати. Ее мать холодно бросила — сама виновата, сидела бы на месте, все хорошо было бы. Братья сочувствовали убийце — все правильно сделал, жаль, что сел!
Патя в ответ на это молчала. Она еще ребенком видела у брата на телефоне разные жуткие ролики, на одном убивали девушку: «Она без платка… плачет, умоляет, а ее брат с другом связывают ей ноги, руки и закапывают. У нас в селе считалось правильным так наказывать».
К Пате патруль не подъезжал ни разу. Да она и не выходила на улицу. Разве что в магазин — в пятидесяти метрах от дома. Или к сестре — это уже целых 100 метров.
В 7 лет Патю научили делать намаз. В 10 отец с братьями сказали: «Твое детство закончилось, теперь будешь одеваться так». «Так» значило — черный хиджаб, черное платье до пола, открыты только кисти рук и лицо.
«Я утром просыпалась, надевала все это и плакала. Меня все это душило — я будто бы была в чужой коже. Смотрю в зеркало, на мне все самое дорогое, но мне ни хуя не нравится! Мне нравился только маленький кусочек открытого лица».
О Всевышнем в семье вспоминали только когда нужно было пригрозить или наказать, объясняет Патя. «Мне не говорили — ты это сделала, и значит, ты хорошая. Только наоборот, если ты этого не сделаешь — сдохнешь, миллиарды лет будешь гореть в огне. Аллах представлялся мне могущественным и очень-очень страшным. В детстве я боялась его. Как боялась отца, когда он пьяный».
Семья
Из дневника: «У меня есть мечты, как и у всех. Самая главная — умереть в глубокой старости. Не быть убитой своими родственниками. Не лишиться свободы…».
Хотя Кироваул — село очень религиозное, а алкоголь для мусульман запрещен, отец Патимат часто выпивал. Много раз ломал руки и нос жене. Она пряталась в сарае у соседей. Братья выросли и стали вступаться за мать. Патимат вспоминает, как брат подрался с отцом: «Отец так избил его, что вся лестница была в крови. Я налила воды, веником ее убирала».
Жену отец украл. Ворвался к ней на работу, схватил и увез. А она решила остаться — чтобы люди не сплетничали.
Спустя много лет украли уже сестру Патимат. «Он ворвался в дом, положил ее на шею, вынес и кинул в черную „Приору». Мы с женой брата за ним бежим, а что можем сделать? Я ревела и только вслед камни кидала. Вот это мое детство: мать похитил отец, сестру — жених. Один брат тоже украл свою жену».
Со старшей сестрой отношения у Патимат были не слишком теплые, а вот братья, говорит она, ее «баловали». Один оставил ей свой старый компьютер. Второй как-то подарил котенка. Вот и все, что она смогла припомнить.
Зато была школа. В селе для девочки это единственное развлечение, объясняет Патя. «Единственный способ куда-то вырваться, пообщаться с девочками, даже с мальчиками. Единственный глоток свежего воздуха».
Но в 7 классе отец забрал ее из школы. Не помогли ни слезы, ни визиты классной руководительницы Хадижат Абдулкадыровны. Она приходила к ним домой и с директором, и с участковым, но ответ отца был один — «писать-читать умеет, больше ей ничего не надо».
Для Кироваула это обычное дело, из восемнадцати одноклассниц Пати только шесть или семь девочек окончили все 11 классов.
Замужество
Из дневника: «Мне хотелось бы построить вместе с детьми и мужем домик на дереве… Эта фантазия наполняет меня светом и теплотой».
Своего мужа Патя до свадьбы видела один раз. Ей было 10, ему 19, столкнулись в магазинчике у ее дома. В 15 лет ее засватали. В 17 выдали замуж. «Я же его не знаю!» — плакала она. «Ничего, поженитесь, потом полюбишь, потом узнаешь», — отвечала мать.
В первую их ночь он был нежным. Может, потому что видел, как ей страшно. «Я такая вся дрожу, как испуганный кролик, — вспоминает Патя, — Мужчина, которого я вижу впервые, сейчас будет меня трогать. А я в жизни чужого мужчину даже за руку не трогала. Даже просто пальцем!».
А на следующее утро у нее началась жизнь типичной дагестанской невестки. Патю учили — будь послушной и работящей, вот залог женского счастья. Она старалась. Вставала раньше всех, ложилась последней, и, хотя дико уставала за день, перед тем, как лечь, наводила красоту. Но муж все чаще оставался ночевать в гостиной.
«Я старалась быть „плохой девочкой“ для мужа. Надевала классное белье, делала макияж, распускала волосы. Расфуфыренная прихожу в гостиную, спрашиваю мужа: „Идешь спать?“. Он такой — „Да, сейчас“. И не приходит. Когда я спалила его переписку, поняла, что в тот самый момент, когда я, его жена, семнадцатилетняя блондинка в сексуальном белье, звала в спальню — он просил фотографии жоп и сисек у каких-то стремных левых баб».
Она уходила, ее уговорили вернуться, но отношения в семье не наладились. Муж по-прежнему ночевал в гостиной, они иногда днями не виделись, и только от свекрови Патя узнавала, что он, оказывается, уехал.
Родственницы мужа любопытствовали — до сих пор не беременна? Надо к врачу. Патя не могла рассказать, что происходит в их с мужем спальне. Первое время и сама не понимала, спросила у сестры, та ответила, что ее муж не уходит в ванную на пике процесса. И ни у кого не уходит. Скорее всего это значит, что он не хочет от Пати детей.
Однажды за обедом брат ее мужа сказал: «Вот, моя Марьямка беременна», — и приобнял засмущавшуюся жену. Патя всех накормила, убрала, а потом сказала себе — все, сегодня я буду уходить.
Развод муж дал легко. Их брак продержался чуть больше года. Брак расторгли по исламу, так же как и заключили его.
Кожа
Из дневника: «Саша уехала на неделю. Оставила ключ. Я чувствую себя гораздо лучше, когда меня не запирают снаружи».
К Пате сватались. Но ее, разведенную звали только второй женой, да еще и свои, сельские. Что значило — никогда ей из Кироваула не вырваться, дальше 50 метров от дома не отойти.
Она запиралась в комнате, бросалась на кровать и надевала наушники. Слушала запретную для Кироваула музыку и мечтала. Что гуляет без платка. Идет в кино. На свидание. На пробежку. И самое сокровенное — как катит на велосипеде в легком платье, волосы плещутся на ветру и солнце гладит ее кожу. Она этого никогда не чувствовала — только видела в кино. Ее руки, плечи, шея и колени всегда были спрятаны под несколькими слоями ткани. Вместе с ее мыслями и желаниями.
Пате было 19, когда она «втюрилась» в актрису из американского триллера «Лофт» и вдруг поняла, что за этим стоит нечто большее, чем восхищение чужой красотой. «Я чувствовала к ней то же самое, что и к мужчинам! — рассказывает она. — Стало страшно, что мои мысли кто-то услышит. Я не знала, как это назвать, испытывала к себе дикое отвращение».
Единственное, что помогало держаться — это Вика. Сначала это было просто случайное имя, которое шестнадцатилетняя Патя придумала для общения в интернете. Как только Патя закрывала ноутбук, Вика исчезала. Но потом начала вырываться в настоящую жизнь.
В огороде за Патиным домом росла малина. Ее нужно было собирать. Огород огромный, за день выходило полторы сотни ведер. И все это под палящим солнцем, в закрытой черной одежде. Спасением была речка неподалеку — Патя ныряла в ледяную воду прямо в одежде. Вымышленная Вика стала для Пати такой же речкой, в которую можно нырнуть и ожить.
Она позволяла Вике флиртовать, смеяться, быть дерзкой. «Когда я была Викой, появлялась легкость. Я решила навсегда остаться Викой из Саратова, студенткой мединститута, у которой есть парень и своя собственная жизнь, — говорит девушка. — Наконец, Вика перешла в настоящую жизнь, схватила Патимат за яйца и сказала ей — Действуй! Пиздуй!»
Башня
Из дневника: «Я смотрела на небо, слушая музыку и время от времени проливая слезы. Я была рада что я встречаю ДР на свободе, хоть и вынуждена так же сидеть в четырех стенах. Но было и горько. Я думала, что к этому дню уже покину Россию».
«Девочка ищет спасителя, заточена в башне» — такое объявление Патя разместила на сайте знакомств «Мамбе». Писали многие, но все не те. И тут написал Максим. Пошутил — «а башня с драконом?». Из шутки вырос разговор. И общение сделалось постоянным. Каждый раз поболтав, девушка удаляла приложение — в любой момент телефон могли проверить, а если не сказать пароль — поймут, что что-то скрывает.
«Я себя никогда не палила, — Патя смеется и встряхивает волосами, — Если бы спалила, давно бы умерла».
Они переписывались каждый день. Любили одни фильмы и видеоигры. Он отправлял мемы, она смеялась. А еще он был первым человеком, которому она про себя рассказала: что родилась в Дагестане, что всю жизнь у нее не было выбора, что «укутанная». И наконец — что хочет сбежать.
Он ответил: «Нет проблем».
Купил билет, заказал такси. Патя его научила: «Скажешь — „Салам Алейкум, брат. Надо забрать жену. Буду ждать в аэропорту“».
В тот день ее всю трясло. Домашние уснули, и она пошла в летнюю кухню, присела за стол, взяла из кастрюли последний початок вареной кукурузы. «Сижу, ем эту кукурузу, плачу и пишу: «Если вы читаете это — значит, я уже далеко. Не ищите меня, я ушла по собственной воле. Со мной все хорошо. Причина, по которой я ухожу — ваша религия. Это не мой выбор. Я не хочу носить платок, я хочу жить, как нормальный человек».
Исписала одну сторону, перевернула листок. Дописала: «Я вас всех люблю. Если вы меня любите, вы все поймете». Маме — «Береги себя». Отцу — «Не обижай мать». Отдельно строчку для сестры — «Ту часть земли, что мне в наследство полагалась, тебе оставляю».
Вернулась в свою комнату, взяла сумку с ноутбуком, золото, которое муж дарил на свадьбу, и вылезла в окно. За огородом ее уже ждало такси.
Столица
Из дневника: «Уже и не мечтаю привыкать к новому месту. Даже спустя месяцы „спокойной“ жизни, мне, возможно, придется бежать посреди ночи».
Пате повезло, она сидела у иллюминатора. Смотрела, как встает из моря солнце, как делаются игрушечными и нестрашными люди, дома, дороги. А еще, если упереться лбом в холодное стекло, никому не видно, как ты плачешь. От счастья, от страха, от того, что летишь.
В Шереметьево ее уже ждал Максим. «Он офигел, когда меня увидел. Я была одета во все темное и в маске еще. Садимся в такси, водитель смотрит на меня и спрашивает: „У меня проблем не возникнет?“».
Переодевалась прямо на трассе — попросила таксиста остановиться, зашла в кусты и там сдирала с себя тяжелое, темное, опостылевшее. Надела толстовку Максима, его же джинсы и вышла новая, гордая собой. «Я уже чувствовала себя чикой, классной. Закурила, стою и просто умираю от радости».
Такси они отпустили, не доезжая до дома Максима в Москве, остаток пути шли пешком. В квартире она первым делом вынула из телефона симку и скинула настройки до заводских.
Максим звал ее по-новому — Викой. Она не боялась довериться практически незнакомому человеку, основная угроза шла со стороны семьи и она все время помнила об этом: «Я понимала, что меня уже ищут. Но не могла насмотреться в зеркале на себя в майке, в шортиках, без платка. Я была счастливая. Упала в постель и проспала до вечера».
На следующий день Патя продала все золото, что захватила с собой — получилось около 140 тысяч рублей. Заставила Максима взять деньги, которые он потратил на билет и такси. Потом устроила себе шоппинг.
«Когда я ходила с матерью по магазинам, то смотрела на короткое платье и думала — сука, кто-то может его носить, а я не могу! А теперь я просто летала по этим магазинам — взяла рюкзак, джинсы, ветровку, колготочки. И черное платье от Zara. Короткое!».
Еще был салон красоты. В Кировауле выщипывать брови и делать маникюр считалось греховным. Вика пошла и все это сделала. «Я выбрала темно-синий шеллак. Там были какие-то блестки, похоже на небо».
Через десять дней этот космический маникюр мать будет сдирать с ее ногтей кухонным ножом.
Традиции
Из дневника: «Хочется перестать видеть сны. Каждый раз это приносит мне боль».
Ее нашли на второй день.
Позже, уже в Кировауле она будет по минутам перебирать ломти «свободной жизни», которые смогла урвать. И утро второго дня на воле тоже вспомнит.
Патя проснулась в снятой Максимом однушке, сделала себе кофе, вышла на балкон и еще раз поплакала от счастья, что она вырвалась. А потом написал Максим. «У моего подъезда ошиваются кавказцы, бери вещи и быстро беги в ТЦ «Океания».
Она добралась, в кафешке на первом этаже взяла себе коктейль, присела на кушетку. Будто с ней все в порядке и ей можно здесь находиться, как всем остальным нарядным и спокойным людям. Коктейль в руке и купленные вчера джинсы, легкая маечка, розовая куртка вроде подтверждали: «да, можно».
Позвонил Максим. «Мы уже идем».
На слово «мы» она внимания не обратила. Когда перед ней выросли двое крупных мужчин, Патя оцепенела. Они сели по обе стороны от нее. Один схватил за руку, сказал по-аварски — этот маникюр тебе вместе с пальцами отрежут. Патя бы заплакала, но Вика не только огрызнулась — «не ваше дело!», да еще и ответила на русском, наплевав на иерархию и все нормы кавказского этикета.
Тот изумился, повернулся к Максиму: «Этот тебе не поможет. Пошел отсюда!» И Максим ушел. В этот момент к Пате уже шагал старший брат, говорил кому-то по телефону: «Мы ее нашли, покупай билет». Она вскочила, прыгнула через кушетку, брат схватил ее за ногу, поволок назад.
Патя закричала: «Помогите! Меня хотят похитить!»
Вокруг собрались люди, подошла охрана, вызвали полицию. Их доставили в ОВД Фили-Давыдково. Патя плакала, не переставая, умоляла не отдавать ее брату.
— Меня там убьют!
— У вас такие традиции… — разводили руками полицейские.
Брат отмахивался, смеялся: она больная, у нее справка! И таким же легким тоном, только уже на аварском, говорил ей: «Kуда бы ты ни спряталась, мы тебя найдем. Мы тебя убьем, зарежем».
Брату ее не отдали. Но и заявление о попытке похищения не приняли.
Ни о каких убежищах для женщин и горячих линиях девочка из Кироваула, конечно, не знала, а полицейские ей не подсказали, Патя краем уха услышала «эти кавказские дела пусть решают между собой».
В полиции Патимат просидела до полуночи. Один из сотрудников сжалился — вывел ее через служебный выход, посадил в служебную машину, отвез в ближайший хостел «Парк-отель Фили».
Она заснула только под утро, но уже через пару часов проснулась с мыслью — оставаться нельзя. Написала одному из старых знакомых по интернет-переписке.
— Сможешь меня приютить на пару дней?
— Да, смогу.
Труд
Из дневника: «Да, мне будет плохо, больно. Но я буду помнить, что самое главное никто не отнимет. Саму себя. Не теряй себя, девочка».
Теперь Патимат уже не особенно старалась замести следы. Пока ее не поймали и не уволокли снова — она жила: «Я продлевала себе свободу. На день. На несколько дней. На час».
Человека, который согласился ее приютить, звали Евгений. Патя годилась ему в дочки. Пять дней она прожила в его подмосковном доме. Там же впервые в жизни загорала. Всего часик, на заднем дворе.
Если близость с Максимом случилась легко, по молодому взаимному влечению и позволила ей чувствовать себя красивой и желанной, то с Евгением было тяжело, стыдно и она принуждала себя — «Так надо. Иначе не спастись».
«Я себя ненавидела. Каждый раз после всего, шла в ванную и плакала. Но понимала — это нужно, чтобы быть под защитой. Раз посреди ночи проснулась с огромным чувством вины и позвонила маме. Слышу ее слабый голос: „Патимат, Патимат, где ты, что ты?“. Начинает плакать, и я плачу вместе с ней».
Договорились так: Патя каждый день звонит, чтобы мама знала — все в порядке, но никому об этом не говорит. Мать поклялась. «Это была моя самая большая ошибка, последний раз, когда я ей доверилась».
Патя зарегистрировалась на HeadHunter. Присмотрела работу бармена-официанта в кафе на Новом Арбате. Евгений не отговаривал, только спросил — «ты уверена?». У него дома Патя была в относительной безопасности. Но она понимала — если останется в этом доме, попадет в такую же ловушку, как в родном Кировауле.
Собеседование Патя прошла, выложила 13 тысяч за обучение. Еще 13 тысяч ушли на комнату у метро «Преображенское». Большая квартира, в ней большая семья, условия ужасные. «Я там даже в туалет не могла сходить, по коридору ходят, дети бегают, ну, и грязновато, — смеется Патя. — Когда припекало — писала Максиму, он приезжал и провожал меня в какой-нибудь ТЦ. Да, я снова ему позвонила, когда вернулась в Москву. Больше тут никого не знала. Он на свое имя и комнату мне снял».
Через пару дней, вспоминает Патя, они сидели с Максимом на лавочке, ели шаурму. Девушка рассказывала, как лихо справилась с заданием — нужно было составить свое меню, и она все продумала, оформила, распечатала. Максим проводил ее, поцеловал у подъезда.
Наутро позвонила мать.
— Как ты?
— Все нормально, уже выхожу.
— Окей, — ответила та и отключилась.
Патя шла на работу, гордясь собой. Она — девочка, которая никогда одна не выходила из дома — всего за две недели успела улететь в Москву, два раза снять жилье, устроиться на работу, изучить метро и вырваться от похитителей.
Она успела отойти от подъезда всего несколько шагов, когда рядом притормозил минивэн с тонированными стеклами. Из него выскочил брат, схватил ее и буквально швырнул внутрь.
Тьма
Из дневника: «Я больше не летаю, а хожу по твердой земле, как и все обычные люди. Я рада быть „обычным“ человеком. Я давно мечтала быть им».
В машине отец держал вырывающуюся Патю у себя на коленях. Как в детстве, когда был для нее любимым папой.
Она рыдала. И он вдруг тоже заплакал. «Я тогда узнала, что только благодаря отцу осталась жива. Для того он и приехал. Братьям сказал: если вы ее пальцем тронете, я жить не останусь». Но и он не был готов ее отпустить.
Ловить беглянку приехали целой командой — отец, оба брата и муж сестры. А черный Mercedes-Benz Viano, как хвастал брат, предоставил сам Хабиб Нурмагомедов. Он же якобы связал односельчан с какими-то чинами из ФСБ, через которых удалось получить доступ к камерам в метро и на домофонах. Позже в семье как веселую байку рассказывали, что поначалу по этим камерам вышли на постороннюю девочку, перепутали. Подкараулили и уже тащили ее в машину, когда та закричала и стало ясно, что ошиблись.
Прямо при Пате, рисуясь своими связями, брат позвонил какому-то Николаю: «Все, мы ее нашли, деньги тебе переведут. Спасибо, от души».
В дороге Патя дважды пыталась сбежать.
Попросилась в туалет, а там полезла в окошко. Брат влетел внутрь, схватил ее, дал пощечину, сунул в машину.
Второй раз на заправке в таком же туалете Патя заперлась и впустила только кассиршу. Схватила за руки, умоляла: «Позовите полицию, меня похищают!». Та слушала, кивала, а после нее в дверь ворвался отец.
Ее тащили в машину мимо кассирши, которая курила на улице. Патя успела только прокричать: «Ну что же вы! Меня убьют!». Та отвернулась.
Патя не заснула, а будто провалилась во тьму. В себя пришла уже когда автомобиль остановился у ее дома. В воротах застыла мать с раскинутыми для объятий руками.
Джинны
Из дневника: «Лица матери, отца, всей моей семьи — для меня страшнее смерти».
«Первое время я была как дикий зверь, — Патя смотрит куда-то в сторону, будто говорит о неважном. — Не ела. Не выходила из комнаты. Мне говорили — „надевай платок». Я его не надевала. Меня била мать, сестра, братья. Только отец не бил».
На ночь Патимат приковывали к батарее, чтоб не сбежала. Она дважды резала вены. Сначала старыми ножницами, затем, уже сильнее — забытым в ванной станком для бритья. Всю в крови, ее принесли в комнату, кинули на кровать, наскоро обмотали раны полотенцем.
Затем пришла мать с ножницами: «Не хочешь носить платок, будешь лысой!». Отец просил ничего не делать, но мать отрезала больше половины волос.
Патю стали возить по экзорцистам. В Сулак к тамошнему „исламскому врачевателю” Хабибу. В Ингушетию к мулле Исе Барахоеву. И в Хасавюрт, к известному на весь Дагестан бывшему имаму хасавюртовской «Восточной» мечети Мухаммаду Наби Сильдинскому. Сильдинский удивлялся, почему она не хочет замуж. Говорил, что это плохо и что есть у него на примете хороший парень.
Патю от упоминаний о хорошем парне тошнило. Замуж она бы согласилась, например, за Максима из Москвы. Когда он узнал, что она пропала, написал заявление о похищении, требовал расследования, только из этого ничего не вышло. Или за Сергея, военного из Каспийска, с которым она так же познакомилась в интернете. Оба говорили с ее отцом, просили ее руки и для этого готовы были даже принять ислам. Это было бы самым простым и мягким способом решить проблему со строптивой дочерью. Но отец Пати отказал обоим.
Сеансы у Сильдинского давались Пате тяжелее всего. Их было восемь. Днем он был занят и девушку возили к нему по ночам. Часть дороги проходила вдоль поля, на котором когда-то брат обещал закопать Патю, если она ослушается. Теперь, каждый раз проезжая мимо него, она думала — «Пусть уже сделают это. Устала».
Ни один из экзорцистов не обнаружил в Пате джинов. Тогда домашние решили «поколоть ее чем-то, чтобы стала нормальной». Врач, брюнетка лет 30 из махачкалинской частной клиники «Панацея» спросила у Пати, болит ли у нее голова, и без обследования выписала разных препаратов на 10 тысяч рублей.
Уколы и капельницы ставили в Кизилюрте, в клинике «Центр здоровья». Руку Патя протягивала всегда одну и ту же, на второй были еще не зажившие порезы. «Что ж так неправильно резала, надо не поперек, а вдоль — едко прокомментировала медсестра. И тут же добавила. — Какая же ты дура. Как ты могла!»
За две недели девушке поставили 15 капельниц и 30 уколов. Что именно кололи, Патя не знает, но говорит, что после них чувствовала себя овощем. И ее побег, и Максим с Москвой, и даже Вика стали казаться нереальными.
Но побои при каждой попытке сопротивляться или возражать были настоящими. Сестра и братья просто били по рукам, ногам, голове, а мать еще и щипала. «Я не Железный человек, — голос Пати дрожит, — я решила делать вид, что вылечилась. Начала говорить, что это был нервный срыв, а сейчас я уже снова ваша дочка».
Следствие
Из дневника: «Состояние мое на сегодняшний день — такое себе. Не жалуюсь, ведь я исполнила свою мечту: набила тату».
В конце сентября Патя немножко отошла от «лечения». А потом нашла в кладовке старый компьютер, что когда-то оставил ей брат и начала действовать. Писала всюду: на сайт МВД по Москве, на сайт прокуратуры, ФСБ.
Спустя два месяца домой пришли из Следственного комитета.
«Я была на втором этаже. Слышу, отец зовет. Накинула хиджаб, спускаюсь. В коридоре мужчина, показывает удостоверение, говорит, мы — оперативники, пришло заявление, что тут удерживают девушку. Отец выбегает на улицу, вызывает братьев, подмогу, — вспоминает Патимат. — Я бегу в свою комнату, хватаю рюкзак, куртку. Мы с оперативниками выходим на улицу, я схватила одного за руку, вцепилась. Мать увидела, орет на меня: „Шлюха, убери от него руки, ты не можешь трогать чужого мужчину!“».
Перед воротами уже стояли отец и оба брата. Патю хватали, тащили, мать разбила ей губу. Двоюродный брат со стороны матери, начальник дежурной части в Кировауле, стал кричать и на Патю, и на оперативников. «Уходите, она ненормальная, она постоянно это делает!». Один из оперативников пожал плечами — заявления приходят из Москвы, без девушки они вернуться не могут, отвезут ее в следственный комитет в Кизилюрт, а дальше сами разбирайтесь.
В СК ехали всей семьей. С Патей беседовал следователь старший советник юстиции Мурад Гаджиев. Патя запомнила его имя, говорит, будет вечно его проклинать.
«Он сразу мне: „Как ты могла написать заявление на родственников? Закон у нас один — слушаться родителей. Будешь много разговаривать, я тебя просто выкину отсюда“. Я просто не могла поверить — опять, опять это говно. Готова была сдохнуть прямо там. Он спросил: получается, хочешь посадить своих родственников, даже мать? — Всех сажайте».
Следователь позвал родственников в кабинет: «Ваша дочь хочет вас всех посадить». А мне уже все равно, я ору: «Да, я хочу, сажайте!». «Если ты подпишешь эту объяснительную, тебе возвращают документы, родственники от тебя отказываются». И мне мать прямо сказала: „Дома у тебя больше нет. Ты не наша дочь, делай что хочешь“».
Патя поверила, что ее наконец отпустят. Следователь протянул ей листы опроса. Она прочла, заставила добавить туда историю с похищением, подписала. Увидела пустые листы, но не обратила внимания. «Я тогда была просто тупица — думала, мне отдадут документы. Следователь еще сказал, типа, завтра позовут, сделают экспертизу, снимут побои, показания снимут на камеру. Я его даже благодарить начала».
Последняя надежда
Из дневника: «Мечты стали менее красочными, более реалистичными. Думаю, потому что последние месяцы я жила реальной жизнью».
Никуда Патимат, конечно, не отпустили. Трое суток она провела в Кизилюртовском отделении полиции.
«В первую ночь я спала, сидя на стуле в кабинете дежурного. Потом появился оперативник Гаджи, друг моего двоюродного брата. Его приставили, чтобы защищал меня, если кто-то начнет подкатывать».
В одну из ночей Патю отправили спать в кабинет Гаджи. Он сочувственно кивал, когда она, плача, рассказывала про избиения. Говорил, мол, у него есть друг в Пятигорске, который может ей помочь. Что понимает, насколько ей страшно и как она одинока, но все исправит, спасет. А потом произнес: «Сними-ка платок. Хочу на тебя посмотреть».
И не торопясь, по-хозяйски, поднял подол ее платья. Она подумала о родных со злым торжеством: «Это он-то должен был оберегать мою честь? Так вот вам! Получите!».
К вечеру третьего дня Патя окончательно потеряла и силы, и надежду. Когда Гаджи впустил в кабинет ее родственников и сказал — все, забирайте! — она уже не сопротивлялась.
На этот раз Патю не пришлось тащить. Она шла сама, потупив взгляд, волосы убраны под платок, как и полагается благонравной мусульманке. И все время думала, что в ее комнате между стеной и шкафом есть небольшой зазор. Если просунуть в него руку по самое плечо, пальцы нащупают чулок. Тянуть его надо осторожно, чтоб не порвался. В нем телефон.
Игра
Из дневника: «У меня нет телефона, нет часов. В этом есть и своя прелесть, время будто замирает».
Еще в октябре, за два месяца до истории со следственным комитетом, Патя, дождавшись, когда мать уйдет из дома, взломала замок в ее комнате (научилась по роликам на Ютьюбе) и в пакете со старыми телефонами нашла работающий мобильник. Правда, без симки.
По нему она и вышла на правозащитников из Кризисной группы CK SOS, и в январе 2021 года написала им на электронную почту.
Ей ответили. «Есть возможность бежать? А телефон?».
Новый телефон с симкой был необходим: домашние могли не платить за интернет неделями, и тогда прерывалась ее единственная связь с миром, ни спланировать побег, ни прокричать о беде.
Дагестанские правозащитники, которые отвозили ей новый телефон, удивлялись — девушка оказалась «очень прошаренной»: расписала, как подъехать, куда повернуть, где мечеть, где заправка, где синий трактор, в котором телефон прятать.
Остановившийся у дома автомобиль всполошил мать. Она выскочила за ворота и увидела импровизацию «приезжие девицы ошиблись дорогой и ругаются». Отец бросился к Пате — на месте ли? Она подняла на него глаза: «Что случилось?».
Через два часа Патимат смогла выйти и забрать сверток. «У меня сердце от счастья разрывается, а я хожу с каменным лицом, с телефоном за пазухой. Говорю матери: „Я в ванную“, а там падаю прямо на пол, разворачиваю пакет и плачу от радости. Понимаю, у меня есть связь, независимо от Wi-Fi, независимо от света».
С начала февраля она прижигала себе ноги украденными у отца сигаретами. Раскурит и тушит об себя. Острая боль позволяла ей ненадолго вырваться из оцепенения и тоски. В этот вечер не стала.
И через пару дней бежала снова.
Побег
Из дневника: «На прошлой неделе я получила паспорт РФ. Я наконец такой же гражданин, как и остальные. Раньше меня не было в базе данных».
Перед тем, как в очередной раз пойти доить и чистить коров, мать заглянула к Патимат. «„Здесь надо подмести, сделай то, сделай это“. Я смотрю ей в глаза: „Да-да, конечно“. А сама знаю, что вижу ее в последний раз».
Документы Патя даже не искала, их прятали надежно. В рюкзак кинула самое необходимое. И купленный еще в Москве лифчик, который пока ни разу не надевала, ведь он был «для свободы». Спортивный такой. Для бега. Для тренировок. Для жизни, в которой ей было отказано.
Правозащитники, которые все время были с ней на связи, прислали сообщение: «мы тут». Она распахнула окно. Выкинула наружу рюкзак. Полезла сама и вдруг обмерла от страха. Кто-то держал ее за подол! Тут же сердце, замершее на секунду, снова забилось в прежнем ритме — это ветка, всего лишь ветка.
«Был вечер, февраль, фонарь горит тускло, мы даже не поняли, что это она, — вспоминает человек, который увозил Патю из Кироваула, — Просто от большого куска темноты у дома отлепился маленький, потянулся к нам, а потом на заднее сиденье падает девушка, вся в черном. И замирает, как зверек. Так и пролежала до самой Махачкалы. А там месяц не выходила из квартиры, даже к окнам не подходила, засыпала только с ночником. Это для нас была отчасти игра, замазать номера машины грязью, поехать в село, забрать девочку. А для нее — вопрос жизни и смерти».
С Виктором (имя изменено), который должен был сопровождать ее до Москвы, Патю познакомили заранее. Привели, представили, сказали — верь, как нам. Она взглянула — высокий, вроде сильный, улыбается. Кивнула. На следующий день они выехали.
«У блокпоста на выезде из Дагестана водитель показывает документы свои, а меня колотит просто. Думаю: „Ну все, сейчас и у меня потребуют, а их нет!“. Витя накрывает мои руки ладонью, типа, успокойся, все нормально. Слышу — можете ехать. Проезжаем границу, я поворачиваюсь к окну и у меня текут слезы. Начинаю спокойно дышать, будто в Дагестане мне не хватало воздуха».
Для Виктора это было впервые. Чтобы и реальная опасность, и дальняя дорога, и девушка, которая с каждым километром, отделявшим ее от родного дома, будто понемножку отмерзает. И наконец совсем ожила, когда они попали под снегопад, заваливший трассу — охала, ахала и восхищалась, как красиво. Она словно старалась набрать всего, что раньше не видела, не знала и не пробовала — и не важно, что именно. Чтобы, если опять поймают, подпитывать себя этими украденными беззаконными минутами.
По дороге они заночевали в одном из крупных городов у друзей Виктора, те к приезду гостей накрыли стол. «Она заходит в комнату, видит все это и говорит: „Мне сало! И водку!“ — смеется Виктор. — Будто пытается выстроить стену между собой прежней, кироваульской и нынешней, которая по своим правилам живет».
Дорога заняла несколько дней. В Москве, в одном из кризисных центров для женщин Патю уже ждали.
Крещение
Из дневника: «Я исповедалась 1 мая, за день до Пасхи. Не смогла простить полностью тех, кто сделал мне так больно. Но сам факт, что допускаю мысль о прощении — уже прогресс».
В церковь Патя зашла из любопытства. И осталась.
«Смотрю на иконы, как люди молятся, и впервые в жизни чувствую себя дома. Как они пели, у меня прямо мурашки по коже и внутри все заполнялось».
Поговорила с батюшкой, сказала, что хочет креститься. Тот удивился, но Патя ходила на все службы, просила, умоляла. Спустя месяц, уверившись, что ее намерения искренние, он дал ей Закон Божий и сказал, чтобы сшила себе рубашку на крещение. «Шила ее из белой простыни. Она у меня до сих пор с собой. Никогда не буду ее терять».
Крестили ее в купели для детей, другой не было. Имя дали правильное — Ника. То есть «победа».
«Это такая была легкость, такая светлость! Я наконец там, где хочу быть. У меня было такое желание жить».
После крещения Патя обнаружила, что ислам и его атрибуты больше не вызывают в ней отторжения. «Наверное, ненавистью я защищалась, чтоб не думать, что мои близкие — такие суки. Чтобы считать, будто все это с ними религия сделала».
Перед Пасхой Патя пошла на исповедь. Каялась, что не может простить близких. «Но я помнила, что Иисус простил своих врагов, которые его распяли, убили. Чем я хуже него? Сделала над собой усилие и будто что-то отпустило у меня в груди. Вышла на крыльцо, стою, плачу от радости».
Она возвращалась, чувствуя себя омытой любовью. Вспоминала, как накрывала вместе со всеми на стол, вешала шторы, каким вкусным оказался кулич.
И споткнулась о чужой взгляд. Двое кавказцев стояли неподалеку и смотрели на нее. Будто целились.
Родина
Из дневника: «Бог дал мне радость встретить Пасху в этом месте. А потом сказал — Пора. Нужно уходить».
Она дошла уже до 600 страницы «Закона Божьего», когда в кухню, где так уютно читалось, вошла администратор кризисного центра для женщин: «На почту пришло письмо». Некий Рашид писал: «Мы знаем, Патимат у вас». Для всех в Центре она была Викой, девочкой из Центральной России, бежавшей от насилия в семье. А тут старое имя, которое казалось навсегда сброшено, догнало ее и напомнило, что права на себя и на другую жизнь у нее нет.
«Падаю на пол и рыдаю, — вспоминает Патимат, — А потом бегу, запираю дверь, и сижу около нее на лестнице, никого не впускаю и не выпускаю».
«Подозрительные кавказцы» бродили вокруг Центра еще несколько дней. Только Пати там уже не было. Той же ночью ее перевезли на кризисную квартиру. Потом и вовсе спрятали в другом городе.
«Полгода меня держали взаперти дома после первого побега. Месяц сидела в квартире в Махачкале, сбежав во второй раз. Потом маленькая передышка в Центре, и снова пряталась, ждала, пока правозащитники помогут мне уехать. Девять месяцев я была взаперти. Девять месяцев и всю свою предыдущую жизнь».
Наконец ей помогли с переездом за границу. На паспортном контроле в аэропорту, протягивая свой новенький загранпаспорт, Патя чуть не грохнулась в обморок. Ждала, что остановят — единственную среди всех. Скажут: «А тебе нельзя. Сейчас за тобой родные придут. Такие у вас традиции!».
Но остановили ту, что шла рядом, такую же беглянку. Патя поймала ее затравленный взгляд, на секунду замешкалась. И пошла на посадку.
Что там творилось дальше, продолжали родные искать ее или махнули рукой на «паршивую овцу», она не интересовалась. Родина, которая не готова была ее защитить, позволила ей бежать. Отпустила.
P.S. От автора
Как и через какие страны вывозили Вику правозащитники, рассказывать нельзя. Да и не очень-то это важно. Главное, она добралась до места, где запросила убежища.
Первую «заграничную» фотографию от Вики (теперь уже навсегда Вики) я получаю в августе 2021 года. Все, как она мечтала — короткое платье на тонких бретельках, распущенные волосы, голые плечи, уже загоревшие коленки. И велосипед.
«Я это сделала! — пишет, — Раз пять упала, пока сумела прокатиться, но сделала!».
И мы с ней радуемся, как ненормальные.
В сентябре того же года она влюбляется. Впервые в жизни влюбляется, как обычная девчонка. Он не «спасатель» — ей не нужно изображать безумную страсть, чтобы не слился, не оставил в опасности. Он хороший парень, но слишком «нормальный», к тому же полноправный гражданин, а она — девочка с тяжелой историей, которая живет в лагере для беженцев и боится депортации. Ему такое не потянуть. И в ноябре она пишет мне: «Мое сердце разбито». Уговариваю ее удалить фото и видео с ним. Понимаю, что не удалит.
Через несколько месяцев по видеосвязи мы записываем огромное интервью. Вика хочет рассказать свою историю не анонимно, а «в открытую», чтобы другие девчонки знали — спасение есть. Ей тяжело говорить. Она часто просит передышки. Мне самой нужна передышка, слушать и смотреть на нее, такую юную, такую измученную — трудно.
После нового года Вике подтверждают статус беженца, и мы снова ликуем, каждая по свою сторону экрана. Уже летом она получает ключи от квартиры. Пусть, и социальной, но первой квартиры, где она сама себе хозяйка. Шлет мне видео — огромные окна в пол, нет занавесок. Вику больше не пугают не зашторенные окна.
Конечно, ей нелегко. Новая страна, новый язык. Бюрократические заморочки. Одиночество. А еще сны. Раз в два-три месяца ее «накрывает», и она снова начинает тушить о себя сигареты. Раскурит, прижмет к коже и держит, пока не сделается совсем невыносимо и не запахнет паленым мясом.
Вика старается держаться. Пишет: «Каждый раз, когда я понимаю, что могу выйти из дома, когда хочу и пойти, куда хочу — направо, налево, или прямо, мне хочется кричать от радости!».
Шлет фотки: «Я же хотела быть пафосной чикой и вот, смотри, нашла себе подходящую куртку. Знаешь где? В зоомагазине!» Смеемся, что в родном селе ее сочли бы сумасшедшей.
Она ходит на свидания, учит язык, пытается выстроить себе новую жизнь, рассказывает: „А вот ВВС фильм обо мне хотят снимать! А еще я решила учиться графическому дизайну! А вчера я послала резюме в филиал одного из крупных российских СМИ, написала, что „обучаемая”. Как думаешь, возьмут?»
Она хочет написать книгу о своей истории. Но откладывает.
— Сначала дождемся хэппи-энда, да?
Я киваю. Хотя считаю, что он уже есть, этот хэппи-энд. Просто она так устала бежать и скрываться, что его не замечает, не научилась еще жить вне своей войны. Как и другие, разъехавшиеся по разным странам, потерявшие при бегстве язык, семью, дом и имена. Мадина, Ася, Милена, Айшат, Фируза, Зарема, Белла, Ирса.
У всех них огромные проблемы. Со здоровьем, например. Или с деньгами. А еще ПТСР, тоска по дому, боль оттого, что предали самые близкие, страх и потерянность. Но это все же обычные человеческие проблемы. Не избиения, не удушье, не наручники у батареи. Не могила, вырытая посреди темного поля.
На правом предплечье у Вики теперь тату — самолетик, идущий на взлет.
О семье и о доме вне интервью Вика не говорит и кажется, больше не боится, что ее отыщут и вернут. Но про обещание похоронить ее на помидорном поле не забыла. И как-то бросает вскользь, что тот самый телефон без симки, который выкрала, вскрыв замок, при последнем побеге не бросила, нет. Зарядила, упаковала и спрятала в огороде.
На всякий случай.
