Я попросил друзей, коллег, сотрудников и учеников рассказать о том, каким наказаниям они подвергались в детстве и подростковом возрасте. Одна моя подруга, психолог Алессия, рассказала о своей семье и матери. Сейчас у Алессии обеспеченная, образованная семья. Она читает довольно новаторские книги по педагогике и применяет исключительно психологические наказания, в которых все построено на отношениях родителя и ребенка.
Алессия, 52 года:
Моя мать читала доктора Спока и Бруно Беттельгейма. Как ни странно, с нами она при этом вела себя крайне сурово — так же, как вели себя с ней ее родители. Один случай запомнился мне особенно отчетливо. Мы сидим за столом. «Ты должна съесть все, что лежит на тарелке», — повторяет мама. Я, вся в слезах, пытаюсь проглотить жесткое остывшее мясо, но мне так противно, что ничего не выходит. Рот у меня закрыт, а в нем — отвратительный кусок, который я никак не прожую. До этого мне уже случалось отказаться от какого-то блюда, и все ограничивалось подзатыльником или стоянием в углу. Но тут мама решила, что больше это мне с рук не сойдет. Она строго посмотрела на меня, убрала тарелку и сказала, что я не получу никакой другой еды, пока не доем мясо. До ужина она на меня даже не смотрела: было ясно, что она рассержена. Мне было страшно. Вечером передо мной поставили тарелку с недоеденным мясом. Я отказалась к нему даже притронуться. Мама промолчала. Я отправилась в постель — несчастная и одинокая. На следующее утро за завтраком передо мной стояла все та же тарелка с остатками мяса. Я расплакалась. Мама сжалилась надо мной: «Давай я его подогрею, съешь кусочек, а потом я сделаю тебе какао» (с пятью ложками сахара, к которому я пристрастилась уже тогда). Я согласилась — не из-за какао, а потому что спорить уже не было сил и мне хотелось, чтобы мама снова меня любила. Мясо было отвратительно, но я проглотила его, стараясь не чувствовать вкуса. Как бы там ни было, в том, что не касается еды, она была и остается прекрасной матерью. Правда, во взрослом возрасте у меня возникли нарушения пищевого поведения.
Еще один случай: я отказалась идти в детский сад, потому что была слишком поглощена мыслью о предстоящем в тот день обеде у бабушки с дедушкой, куда должны были приехать мои кузены. Мама попыталась меня уговорить, но вскоре сдалась: «Хорошо, в садик ты не пойдешь. Но и к бабушке с дедушкой я тебя с собой не возьму». Я подумала, что она точно не сможет так со мной поступить. Но она смогла. Сестры поехали к бабушке с дедушкой и отлично провели у них время. Я же осталась с няней и весь день проплакала. Эта история ничему меня не научила, но подобные ситуации повторялись еще несколько раз. Потом я выросла, начала изучать психологию и узнала, что наказания не оказывают положительного воздействия на поведение. Поэтому своих детей я не наказываю. Но, поскольку альтернатив наказаниям нет, они часто пользуются этим и изводят и меня, и себя невыносимыми капризами. Я начала использовать мягкие наказания, например, прячу джойстик от приставки или пытаюсь им чем-то пригрозить, притворяюсь обиженной. Но это все равно не работает, и в конце концов я всегда им уступаю.
Алессия замечательно осознала некоторые моменты поведения своей матери и сумела избежать их повторения. Осознать ошибки своих родителей — хороший исходный пункт. Без него прошлое словно подвешено в воздухе, неопределенно, и порой мы даже склонны его приукрашивать. Я всегда считал, что учителя, воспитатели и родители должны в первую очередь задуматься о том, как их воспитывали. Воспитатели и учителя, особенно работающие с детьми младшего возраста, должны проработать свое прошлое, чтобы понять, что ценного и полезного они получили в детстве, а от чего нужно навсегда избавиться. Я не ставлю под вопрос нашу любовь к родителям. Речь идет о способности осознать смысл и педагогическую ценность того, что они дали нам в детстве и подростковом возрасте. История собственного воспитания — вот главная книга, которую надо изучить, чтобы стать организованным родителем.
Именно воспитание проникло в наше подсознание и пустило корни в нашем поведении. Никакая доктрина не избавит от необходимости осознать свое прошлое и принять на себя ответственность за него, чтобы не проецировать свои травмы на детей, которыми мы должны заниматься, — будь мы их родителями, воспитателями или учителями. Никакая теория не заставит нас измениться. Истории многих ученых и гениальных людей способствовали тому, чтобы взрослые начали лучше обращаться с детьми. Они показали, насколько нелегко осознать все вредоносные проекции, корнями уходящие в наше детство. Мне приходит на ум Сибиль Лакан, дочь одного из столпов психоанализа Жака Лакана: отец отказался от нее, когда она была совсем крошкой. В дальнейшем их отношения были очень сложными и болезненными.
Австрийский психоаналитик Бруно Беттельгейм вел бесконечную борьбу со своими детьми, которые в конце концов прервали с ним отношения. Дети Махатмы Ганди — в частности, старший, от которого он отказался, — всю жизнь страдали от сложных отношений с отцом. Эти — и многие другие — истории детей великих психологов и педагогов, занимавшихся вопросами детства, указывают на противоречия между теорией и практикой и напоминают, что тот, кто хочет совершить какой-либо прорыв, должен прежде поработать над собой.
В этом свете мне кажутся интересными свидетельства двух воспитательниц детского сада, которые попытались преодолеть недостатки полученного ими воспитания. Они подробно и откровенно вспоминают о том, как их наказывали в детстве.
Моника, 44 года
За наказания в нашей семье отвечала мама (папа слишком мало бывал дома и, кроме того, был куда более терпим). Она била меня одежной щеткой за любой, малейший проступок: беспорядок в комнате, плохие оценки, дерзкие, как ей казалось, разговоры. Честно говоря, я уже не помню конкретных случаев, зато отлично помню форму и цвет деревянной одежной щетки. Помню еще, как мне было больно и какие следы оставались на теле. После щетки мама назначала следующее наказание: запрещала мне играть во дворе, иногда на целую неделю. Наша семья жила в большом доме с огромным двором. Там мы играли в резиночку, волейбол, догонялки и прятки, катались на велосипеде. Детей было очень много, и каждый день мы все встречались во дворе. Было достаточно ничтожного повода, чтобы надолго лишиться чудесной возможности поиграть с друзьями.
Карлотта, 30 лет
Мне вспоминаются главным образом мамины крики, ругань и вспышки ярости. Кроме того, она любила раздавать подзатыльники. Папа же мог дать мне пинка или закрыть в комнате: «Что, не слушаешься?! Вот запру тебя на ключ, будешь знать». Оба они повторяли: «Ты не оправдала моего доверия, я так тебе доверял, а ты не послушалась», стараясь разжечь во мне чувство вины. Папа наказывал меня, когда я делала что-нибудь не так, как он хотел: от полного спокойствия он моментально переходил к тому, что я описала выше. Мама же всегда была на нервах и готова взорваться. Папа наказывал только дома, а вот мама могла бить и ругать меня даже на улице.
В рассказах Карлотты и Алессии отчетливо проступает один психологический элемент: физическое насилие провоцирует чувство вины и влияет на всю жизнь ребенка. Распространенность наказаний — и физических, и психологических — настоящая трагедия, которая имеет далеко идущие последствия. Карлотте и Алессии делает честь их способность прямо и честно рассказывать о своих воспоминаниях.
Я тоже помню подобную историю. Мой отец был классическим образцом родителя прошлых лет: он был настолько далек от меня, что, по-моему, говорили мы с ним максимум три или четыре раза за всю жизнь. Мать, напротив, была разговорчивой, если не сказать болтливой, женщиной. Ей отлично удавалось вызвать у меня сильное чувство вины. В детстве у меня было сильно развито религиозное чувство, и я видел тесную связь Бога с виной и следующим за ней наказанием. Возможно, отчасти это было вызвано моим общением с монахами-салезианцами. Они очень внимательно относились к детским потребностям, но все же часто применяли наказания. Сейчас все не так, но раньше детей стремились запугать образами ада, чистилища и всевозможных загробных ужасов. Поэтому я постоянно был начеку: часто ходил на исповедь и признавался в непослушании, шалостях и отсутствии уважения к родителями. В общем-то все это были довольно невинные проступки — сегодня они могут лишь вызвать улыбку. Тем не менее я испытывал сильнейшее чувство вины. Мне казалось, что исповедальня — лучшее место, чтобы от него избавиться. С мамой мы часто ссорились. У меня не осталось конкретных воспоминаний о том, как она меня наказывала. Помню только ее угрозы, которые приводили меня в ужас. Мама говорила: «Вот пойду на исповедь и расскажу священнику, как ты себя со мной ведешь. Пусть знает, как ты меня мучаешь». Я чувствовал, что меня загнали в угол: мне и так придется признаваться в своих грехах священнику, а мама повторит все это ему еще раз. Сейчас я с улыбкой вспоминаю ее приемы, они так хорошо сочетались с ее склонностью к актерству, многословности и настойчивости. Да, мама не знала, что такое личные границы. Она любила меня, но совершенно не думала о том, правильны ли ее педагогические методы.
Наказаниям подвергались не только дети младшего возраста: подростков и детей предподросткового возраста тоже наказывали самыми разными способами. Особенно неприятно все, что связано с родительским контролем над сексуальностью детей, в особенности с контролем отцов над дочерьми. Каких-то сорок лет назад отцы старались оставаться в тени, пока дочери были маленькими, но, когда они становились подростками и начинали общаться с противоположным полом, считали своим долгом вмешаться. Это очень опасный момент. Все мы знаем, насколько важен для девушки благожелательный взгляд отца, сопровождающего ее на первый бал, где она впервые предстанет перед обществом не как девочка, а как молодая женщина, зрелая как психологически, так и сексуально.
Писательница Дачия Мараини описывает ситуацию, когда мать позволяет дочери выпустить на волю свою женственность
Мне было 17–18 лет. Мама была все еще молода и очень красива. Ее окружали поклонники… Возможно, это меня немного расстраивало. Но она была очень внимательна, в том числе потому что помнила свою мать, которая не позволяла ей носить лифчик и даже в 16 лет одевала как маленькую девочку, потому что соперница была ей не нужна…
А вот два рассказа, в которых представлены противоположные ситуации. В обоих случаях отцы не проявляют никакой доброжелательности, а стремятся подавить своих дочерей.
Фернанда, 60 лет
Мне было 11 лет, и я ходила в класс для девочек (обучение тогда было раздельным). Мне нравился один мальчик из другого класса, а я нравилась ему. Это мы поняли, переглядываясь на переменах: я в одном конце рекреации, он — в другом. Наконец этот мальчик передал мне через кого-то записку, в которой признавался в своих чувствах. Не помню, написала ли я что-то в ответ, но он знал, что я тоже к нему неравнодушна, — и по моим взглядам, и, наверное, по словам моих подруг. Однажды учительница литературы перехватила одну из наших записок и вызвала в школу мою мать, которая все рассказала отцу. Для меня это был конец света. Отец ледяным тоном сказал: «Значит, у тебя появился ухажер, а ты нам ни слова не сказала». Я была в ужасе, рыдала и не могла остановиться, но этого родителям было недостаточно: они решили запретить мне видеться с подругами, помогавшими нам обмениваться записками. Это наказание огорчило меня до крайности, но пришлось его принять: никакой возможности оправдаться у меня не было!
Лилиана, 55 лет
Мне 14 лет, я сижу в саду на качелях и болтаю с подружкой о всякой ерунде. Мимо едет машина. Увидев, кто за рулем, мы вскакиваем: это один красавец-старшеклассник из нашей школы. Мы обе в него влюблены, но он, само собой, на нас и не смотрит. Машина останавливается, он опускает стекло и подзывает меня. Я подхожу к забору, и он говорит, что должен передать учебник по химии своему однокласснику Марко, который живет рядом со мной, но сейчас его нет дома. Я выхожу за забор, сажусь в машину и беру учебник. Старшеклассник благодарит меня, я вылезаю из машины, возвращаюсь в сад и запираю калитку. Передо мной стоит отец. Он размахивается и дает мне такую пощечину, что голова чуть не слетает у меня с плеч. Я смотрю на него в изумлении, хочу спросить, почему он меня ударил, но отец разворачивается и уходит. Щека горит, но самое неприятное — я совершенно не понимаю, что я сделала не так. За ужином отец не говорит со мной, я пытаюсь выяснить, что его рассердило, и он ледяным тоном отвечает: «Должна бы понимать». Ночью я никак не могу заснуть, мне плохо, я стыжусь синяка на лице, который получила совершенно непонятно за что. Отец не говорит со мной три дня. На четвертый я подхожу к нему, плачу и спрашиваю, за что же он меня ударил. Он уходит от ответа и только повторяет, что я сама должна понимать, в чем дело. Потом, после того как я снова и снова повторяю вопрос, он отвечает, что не хочет, чтобы я каталась со старшеклассниками на машине. Я в недоумении возражаю, что папа сам видел, что я не каталась, а просто забрала учебник для Марко. Тогда папа уточняет: «Со старшеклассниками ты даже разговаривать не должна».
Эти случаи из прошлого не нуждаются в комментариях. Здесь мы видим, что родители считают, что дети и их тела — особенно тела девочек — им принадлежат. Мы видим, насколько жестоко, особенно с психологической точки зрения, воспитание, основанное на подавлении. А каковы его последствия? Пытаться осознать то, как вас воспитывали, — не значит искать несуществующее совершенство и уж тем более это не значит обвинять тех, кто вас растил. Надо дистанцироваться от прошлого. Это поможет вам лучше воспитывать своих детей.
