Я остался в России. Да, здесь могут мобилизовать, репрессии совершенно реальны, экономические перспективы выглядят печально, а общественные и подавно. И даже этот текст приходится писать анонимно.
Чтобы было яснее. Я нестарый еще мужчина, живу в Москве всю жизнь и много лет руковожу благотворительной организацией в России. На мне, как на директоре, лежит ответственность, чтобы наше дело не прекратилось, чтобы не прервалась помощь, которую мы оказываем людям - их много разных и по возрасту, и по гражданству, и по причинам обращения. Поэтому мне строжайше запрещены любые публичные высказывания, могущие повлечь внимание государства и проблемы для организации.
Разумеется, эти правила я сам и написал, но это ничего не меняет.
Я пишу анонимно, потому что мне не хочется объясняться ни с налоговой, ни с Минюстом, ни с более серьезными структурами. На мне ответственность за моих сотрудников, за тех, кому мы помогаем, и за тех, кому сможем помочь в будущем.
Да, я знаю, что анонимность лишает текст убедительности. Но все, сказанное в тексте — правда. Я действительно не уезжаю.
Хотя могу уехать буквально в любой момент. У меня есть иноземное гражданство, родственники и друзья за границей, востребованная, хоть и не особо денежная специальность (социальная работа — не единственный и не главный мой заработок), средней паршивости английский язык и жизненный опыт, подсказывающий, что я и на Луне выживу. Денег нет, но есть, что продать.
И у меня нет чувства долга перед страной, что бы это ни значило. Я очень хороший гражданин и сделал для жителей России немало: много лет занимался решением их социальных проблем и был в этом весьма успешен. Я всегда честно платил налоги, в том числе и как работодатель. А без меня эта социально полезная работа прекратится. Мы исправили уже много судеб и можем исправить еще столько же — недостойно это дело взять и бросить. И нет, дистанционно это не работает, я проверял.
На всякий случай добавлю, что я не работаю на российское государство и не получаю от него денег — ни прямо, ни в виде поддержки деятельности.
У меня есть налаженная система заработка, какие-никакие социальные связи, навыки жизни именно там, где живу. Что-то из этого оставить трудно, что-то невозможно, а что-то и вовсе немыслимо.
И я не уезжаю.
Может быть, пока что не уезжаю. Моментально соберу чемодан, если увижу свое имя в повестке или как-то иначе пойму, что возникает прямая угроза жизни. Я себе не враг.
Только не надо снисходительно говорить, что прямая угроза уже есть. Я это знаю, но ее уровень предпочитаю оценивать самостоятельно, а не ориентируясь на сетевые пересуды или мнения тех, кто уже уехал. Хотя бы потому, что они — там, а я — здесь, и гораздо жестче, чем они, отвечаю за свои оценки, слова и решения.
Прошедшей осенью я был в Европе несколько недель, проехал места расселения, как теперь говорят, релокантов, а фактически — беженцев из России. Много провел времени с ними: пил, разговаривал, работал. На каждой пьянке ближе к окончанию праздника кто-нибудь брал меня под руку, отводил в сторону и, глядя полными сочувствия глазами, говорил: «Только прошу, ни в коем случае не возвращайся в Россию, оставайся здесь».
Но я вернулся.
Я уже пробовал, и у меня не получилось
Вообще Россия с той стороны границы смотрится гораздо страшнее, чем изнутри. Отсюда, изнутри, если не читать новости, перемены не особо бросаются в глаза. Загадочные плакаты с «героями России» в камуфляже и при погонах, про которых даже неясно, живы они или погибли, и с чего вообще они герои, довольно быстро перестаешь замечать. А в остальном в Москве мало что изменилось. Разве что в гости зайти стало почти не к кому.
Я прекрасно понимаю, где живу. Мне случалось болезненно сталкиваться с государством и добрых три четверти моих друзей прошли через автозаки. Почти все они теперь не в России — кто с февраля, кто с сентября. У меня нет иллюзий относительно российского политического режима, я не вижу в его действиях ровным счетом ничего конструктивного, а надежд на светлое будущее у меня нет примерно с 2012 года — когда приняли закон подлецов и закон об НКО-иностранных агентах.
Но я не уехал тогда и не уезжаю сейчас.
Конечно, мне бывает страшно, я периодически опасаюсь, что за мной придут — по поводу или просто попадусь им под руку случайно. Однако опыт подсказывает, что сделанное из страха редко бывает результативным. Посмотрите хотя бы на эту войну. Возможно, это не очень дальновидно, но я слишком много раз совершал из страха очень серьезные глупости и больше так не хочу. А бежать «от отвращения к творящемуся злу» — это бежать от самого себя, потому что никакое беззаконие и жестокость не прекратятся, если я буду по другую сторону государственной границы.
Я уже пробовал, и у меня не получилось.
И столь же бесплодно сейчас рефлексировать на тему «а что я сделал не так», «мог ли не допустить войны» и прочие контрфактические переживания. Раскаяние — полезно и правильно, когда оно решает какую-то проблему, например, помогает примириться с ближним. Но поезд политических перемен в России безвозвратно ушел, и скорбь о нем и собственной неэффективности ровным счетом ничего не изменит в дне сегодняшнем. Когда Христа распяли, Иуда тоже очень сильно раскаивался: и деньги первосвященникам в лицо швырнул, и плакал, и сожалел, и в конце концов повесился — и что, это чему-то помогло?
Я не вижу никаких перспектив у борьбы, кроме даже не героической гибели, а бессмысленно потраченного времени и ресурсов. Мои коллеги по благотворительности в начале войны тоже, помнится, писали протестное письмо. А затем как-то поняли, что подобная активность кончится не тем, что войска остановятся или даже попятятся, а тем, что прекратится их работа и масса людей и зверей, за которых они уже взяли на себя ответственность, останется с бедой один на один.
Те, кто был готов бороться — деятельность прекратили и, как правило, уже уехали.
Кроме того, проработав, как говорится, «в секторе» уже лет 15 я для себя однозначно сделал выбор между спасением человека здесь и сейчас и абстрактной работой на прекрасное, но туманное будущее. Каждый человек — это целый мир, и спасая одного — мы делаем не меньше, чем спасая тысячи. И в моих глазах реальная помощь одному точно выигрывает перед гипотетическим спасением мира.
Впрочем, можете просто упрекнуть меня в трусости, я пойму и не буду спорить.
Разумеется, я против войны, мне очевиден ее совершенно преступный характер и полнейшая бессмысленность гибели и увечий огромного количества людей. Но я этой войны не начинал, ответственности за решения группы толстосумов и силовиков, захвативших в России политическую власть, я не ощущаю, и уезжать «потому что стыдно оставаться» я точно не буду, ибо мне нечего в этом смысле стыдиться.
Когда-то я был ревностным воцерковленным человеком, ходил в очень консервативный православный приход, где были распространены популярные в начале нулевых годов идеи «всенародного покаяния за убийство Царя-Мученика». Но как тогда я не понимал, какой смысл каяться за то, что сделал не я, так и теперь не понимаю — почему должен стыдиться не своих действий. Я их не одобрял, не поддерживал ни словом, ни делом, и не вижу, в чем виноват. Мне объясняли, но не убедили.
И я никуда не уезжаю.
Вообще весь дискурс споров уехавших с оставшимися, вся эта бесконечная, как говорят в сети, фаллометрия морального величия представляется мне исключительной глупой, излишней. Кому и что люди пытаются доказать? Можно, конечно, множить поп-психологические объяснения чужого поведения, но они больше говорят о самом объясняющем, нежели о предмете его интерпретаций — так устроена человеческая психика. Я не чувствую ровным счетом никакой заслуги в том, что остаюсь, но и вины в этом нет. Отъезд из страны имеет не больше моральных измерений, чем переезд из Липецка в Санкт-Петербург — человек ищет, где лучше, и здесь нечего больше рефлексировать.
Да, я тоже получил ушат помоев от украинцев за то, что россиянин и не сверг Путина, и порцию обвинений в соглашательстве с преступными властями от тех, кто уехал. Но я не обязан платить по счетам государства.
Валерий Панюшкин написал текст, в котором ясно читается, что точно надо уезжать, и только какие-то очень серьезные причины могут заставить остаться — заложники, невозможность выезда, загадочная любовь к России, необходимость тушить в ней леса, кормить бездомных и спасать больных детей (кстати, я делал и то, и другое, и третье).
Возможно, я просто глуп и недальновиден, и буду страшно виноват перед своими детьми, что вовремя их не увез. У меня много детей, и у всех есть свое представление о прекрасном. Делить детей на оставшихся и уехавших я не стану. Помимо того, есть еще довольно бодрая мама и бабушка, которая уже редко встает с кровати.
Но остаться для меня лично — естественно, как и нормально без серьезных причин ходить вперед лицом, а не затылком. У меня нет к России сентиментальных чувств. У меня есть я, устроенный так, а не иначе. Я не знаю, мужественно это или просто глупо, но если б я мог выбирать себя, я стал бы опять собой.
И я не уезжаю.