Как в последние десятилетия менялось отношение российских властей к памяти о войне?
За последние 20 лет риторика российских властей эволюционировала от акцента на памяти о Великой отечественной войне как о трагедии и подвиге к все более милитаризованному и триумфалистскому нарративу.
В начале 2000-х официальная линия подчеркивала уважение к ветеранам и стремление к восстановлению исторической и социальной справедливости. Однако уже к середине 2010-х годов в публичной риторике усилился акцент на военную мощь: на парадах Победы начали демонстрировать новые образцы бронетехники, включая танк Т-14 «Армата». Все чаще звучали идеи о готовности «повторить подвиг предков».
В условиях отсутствия позитивного образа будущего российские власти сделали ставку на то, что способно объединить широкие слои населения вне зависимости от социально-экономического положения и происхождения.
Прошлое стало выполнять функцию будущего — это характерный элемент консервативной идеологии. Был сконструирован образ «потерянного рая», когда общество якобы обладало величием и международным уважением.
О трансформации политики памяти в современной России много писал историк Иван Курилла, чьи исследования помогают понять, как историческое прошлое стало важнейшим инструментом формирования национальной идентичности и легитимации власти.
А люди приняли идею о готовности повторить подвиг предков как раз из-за отсутствия альтернативы?
Здесь, наверное, как в романе «Убийство в Восточном экспрессе»: убийц оказалось слишком много.
Память о войне оказалась достаточно пластичной для использования ее в пропаганде. Произошло смещение акцентов с памяти как предупреждения («никогда больше») на «можем повторить».
Первые зафиксированные случаи массового использования этой фразы относятся к второй половине 2000-х, особенно на фоне кампаний 60-летия Победы (2005 год) и войны в Грузии (2008 год). Интернет-мемы только ускорили популяризацию лозунга, но не породили его.
Уже в 1990-е в ультраправых и военно-патриотических кругах звучали идеив исследованиях Александра Верховского, Центр «Сова». «восстановления утраченного величия». В массовой культуре это было менее заметно, но в субкультурах — вполне. Постепенно эта фраза превратилась в реальную угрозу и призыв к действию. Такой материал очень удобен для манипулятивного использования в целях поддержки режима.
«Можем повторить» стало популярным из-за обещания символической компенсации за переживаемую фрустрацию и потерю. Тут были мотивы патриотизма как некоего ресентимента — коллективного чувства унижения, обиды на утрату статуса и желания этот статус восстановить. «Мы стали великими благодаря великому прошлому и стремимся к реваншу».
Почему персонаж Данилы Багрова из фильма «Брат» 1997 года так популярен? Потому что он схватил народный запрос на справедливость, вот эту обиду, а местами и желание взять власть обратно себе.
И это опасный переход, когда персонаж, который вызывает симпатию, начинает забирать отобранное способами, которые, в общем, нельзя назвать законными. Здесь происходит такое плавное переключение в другой регистр — и этот элемент был пойман и апроприирован российскими властями через 15 лет.
Или песни группы «Любэ» — они отражали сентиментальное чувство утраты чего-то важного. Это чувство было реальным, не надуманным — и оно было найдено и успешно задействовано государственной машиной.
Важный пример, когда государство захватило массовую повестку — это акция «Бессмертный полк». Низовую и успешную инициативу о коллективной исторической памяти, где не было агрессивного милитаристского компонента, государство превратило в массовый культ. Акция была использована не для коммеморации погибших в войне — она была инструментализирована в целях поддержания режима.
То есть память погибших предков большинства россиян была использована для поддержки популярности Путина. Почему чей-то дед должен был умирать в войне для того, чтобы Путин получил политические дивиденды? Это по сути кража чужой памяти.
Ресентимент дремал в каждом россиянине и, попав на благодатную почву, взял и пробудился?
Ресентимент — это история про коллективное достоинство, ностальгия по принадлежности к чему-то, что считалось достойным уважения — не обязательно с точки зрения агрессивной политики.
У человека есть потребность в принадлежности к какой-то общности, и эту потребность можно восполнять в том числе за счет ощущения патриотизма. Великая американская нация, великая французская нация — здесь нет ничего ругательного. Но в российском контексте понятие патриотизма приобрело милитаристские и агрессивные коннотации.
Но говорить, что это чувство было внутри каждого россиянина, нельзя. Ресентимент — это не универсальное состояние для всех членов общества.
В середине 2000-х, например, у значительной части среднего класса был скорее оптимизм и ориентация на индивидуальное потребление, чем коллективный ресентимент. Ресентимент характерен для групп, переживающих или ощущающих статусные потери, и часто связан с социально-экономическими потрясениями и утратой экономического статуса. В 90-е целые группы людей утратили не просто свой персональный статус, но и статус профессии — ученые, госслужащие, военные.
Люди с разным жизненным опытом и социальными потерями начинают интерпретировать свои личные или групповые обиды как подтверждение справедливости господствующего нарратива: «Нас унижают на Западе», «Мы потеряли величие, но должны его вернуть». Это позволяет оправдать как собственные трудности, так и поддержку властей.
После Великой отечественной войны официальный нарратив был — «народ-освободитель». Существовали ли альтернативные варианты формирования национальной идентичности через победу?
Конечно. «Мемориал», который возник в 1990-е годы, но зародился еще раньше, был активным держателем альтернативного прочтения памяти о войне как о трагедии.
Они делали попытку посмотреть на неудобные страницы истории, на то, что было накануне Великой отечественной войны: коллективизация и массовые депортации, сталинские репрессии, репрессии 1950-х. И война рассматривалась как трагедия, в которой народ не только победил, но и понес огромные потери, отчасти искупая преступления режима против собственного населения.
Поэтому государство и атакует «Мемориал» — ведь он предлагает альтернативное прочтение системообразующего механизма легитимизации современной власти. Официальный нарратив о Победе выступает основой легитимности современной власти, представляя государство как освободителя и защитника, что оправдывает и милитаризм, и роль силовиков в обществе.
Как за последние годы менялась риторика властей в том, что касается элементов воинской славы и парадов на День победы?
В 1990-е годы празднование Дня Победы сохранялось по инерции советской традиции, но государственная роль в его организации была минимальной: бюджетов и единой идеологии не хватало, поэтому память о войне оставалась в основном делом местных инициатив, ветеранских организаций и семейных воспоминаний.
Праздник носил искренний и во многом аполитичный характер, без милитаристских или триумфалистских акцентов, и подчеркивал, скорее, трагизм и героизм пережитого, чем государственное величие или реваншистские идеи.
Постепенная трансформация формата началась уже в середине 2000-х годов. В 2005 году на 60-летие Победы прошли первые большие военные парады в постсоветский период. Началась централизация памятных мероприятий, появились первые попытки создать единый государственный нарратив Победы.
С 2012 года (возвращение Путина) и особенно после 2014-го начинается резкий рост милитаризации как в содержании парадов, так и в официальной риторике.
Именно тогда государство активно апроприировало низовые формы коммеморации — например, акцию «Бессмертный полк». Наверное, это был поворотный момент, когда низовые попытки коммеморации стали элементами официального дискурса.
Почему россиянам так нравятся парады с военной техникой? Это восхищение перед силой, которая может убить, или просто яркое зрелище для народа?
Я думаю, что парады с военной техникой выполняют в первую очередь функцию массового развлечения для взрослых и детей. Даже в странах Европы или США существует множество милитаризированных музеев — авиации, бронетехники и так далее.
Это часть культуры зрелища, где техника и мощь воспринимаются как впечатляющий визуальный опыт, а не как угроза. Важную роль играет и элемент традиционного маскулинного воспитания, который сохраняется даже в обществах, стремящихся уйти от гендерных стереотипов. Интерес к реконструкциям исторических событий и военной символике свойственен многим странам, и Россия не исключение.
Другое дело, что в России постепенно была стерта граница между зрелищем и инструментализацией милитаризма. Тумблер выкрутили на полную.
Развлечение переросло в норму, когда даже маленьких детей массово наряжают в военную форму. В этом проявляется не просто интерес к истории, а поддерживаемая государством практика милитаризации детства и общественного пространства.
Эта практика навязывается сверху, пропагандируя коллективизм, самопожертвование и готовность к служению государству. Поэтому милитаризация в России пугает многих: в отличие от добровольного интереса к истории, здесь присутствует элемент принуждения и официальной идеологии.
Героев Великой отечественной войны остается все меньше. Есть ли риск, что их место займут герои СВО? Готовы ли будут россияне их для себя уравнять?
Я в этом сомневаюсь. Мы так говорим, будто общество едино и все россияне одинаково воспринимают реальность.
Наверняка будут группы людей, которые будут уравнивать [героев ВОВ и СВО] — это те, у которых погибли на СВО родственники. Если человек потерял близкого, он никогда не согласится признать, что эта потеря была зря. Люди, утратившие кого-то во время военных действий, будут более провоенно настроены.
Среди населения и элит существует настороженность к ветеранам СВО. Эти люди умеют обращаться с оружием и умеют коллективно действовать — это опасная комбинация.
Огромное количество людей сейчас боится роста преступности: все более-менее понимают, что происходит на фронте, какие там отношения. Я думаю, что и к ветеранам СВО российский режим относится очень настороженно и будет пытаться их чем-либо занять либо показать, что «им предоставили символическую площадку и признали их значимыми для этого режима».
Наконец, победа в 1945 году воспринималась всеми как справедливое дело, тогда как восприятие СВО внутри общества более фрагментировано. Около четверти россиян даже в опросах общественного мнения указывают, что они не поддерживают СВО и, соответственно, опасаются разгула преступности по возвращении этих людей с фронта.
