Сразу о главном: изменилась ли как-то ситуация с домашним насилием за последние полтора года?
Для основательных выводов нужна нормальная выборка по стране — это тысячи, десятки тысяч [заявлений]. У нашей организации маленькая выборка. На данных приговоров пока нельзя что-то сказать четко. Изменения не происходят по щелчку — ситуация еще развивается: военные в основной массе не вернулись, а международный опыт подсказывает, что, когда они вернутся, ситуация ухудшится.
Но мы ожидаем, что приговоров по статьям о насильственных преступлениях будет меньше в 2023 году. Это связано с новым законом, который позволяет обвиняемому или подозреваемому в период расследования заключать контракт с вооруженными силами РФ и уезжать [на фронт]. Подозреваемые по статьям о средней степени тяжести и тяжких преступлениях будут заключать контракты, а по небольшой степени тяжести смысла нет — наказания незначительные. Но на данных это можно будет увидеть не раньше июня 2025: закон принят летом этого года, должен отработать полный год, а статистика появится не раньше чем еще через год.
Государственная политика, связанная с войной, повлияла на право потерпевших на защиту. Сначала ЧВК «Вагнер», потом Министерство обороны начали освобождать заключенных, в том числе совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления. Появились случаи, когда осужденные, которые должны сидеть 15-20 лет, вдруг возвращаются в регион, где до сих пор живут потерпевшие. Или когда люди не выплачивают компенсацию морального вреда, потому что помилованы. Плюс закон, позволяющий заключать контракт и уходить на войну в период расследования. Сможет ли потерпевший добиться справедливого правосудия в такой ситуации? Нет.
Еще один важный аспект: возвращаются завербованные в колониях ЧВКшники и чувствуют себя героями. У тех, кто был судим за насильственные преступления, есть возможность пойти работать, например, в школы физруками или ОБЖшниками — они помилованы и юридически чисты перед законом. А если они снова совершают преступление, то предыдущая история судимостей никак не влияет на оценку новых преступлений.
А стало ли сложнее работать НКО и кризисным центрам? Уменьшилась ли финансовая поддержка от государства?
Да, эта проблема есть. Государственные гранты сейчас, в основном, выделяются организациям, которые так или иначе работают либо с СВО, либо с беженцами. Тем, кто работали исключительно в теме домашнего насилия, получить государственные гранты значительно тяжелее — некоторые вынуждены переориентировать проекты.
Но борьба с домашним насилием перестала быть в приоритете еще раньше. Уже по грантам 2021 года было понятно, что эта тема вымывается, а в 2022 году [поддержка] окончательно схлопнулась. Конечно, есть инициативы, которые все же получили поддержку: например, в кавказских регионах. Но триста–пятьсот тысяч рублей на год… Хотя, конечно, лучше, чем ничего.
Это сказалось на доступности помощи для женщин в регионах? Кризисные центры закрываются?
Стало значительно тяжелее, но большинство организаций продолжают работу. Негосударственные кризисные центры закрывались, начиная с 2012 года — после принятия закона об «иностранных агентах». Но параллельно открывались уже государственные кризисные центры, и они, в принципе, работают неплохо. Минтруд приложил усилия, чтобы государственные, муниципальные организации работали по стандартам некоммерческих организаций. В свое время мы хорошо сотрудничали, делились опытом. Все более-менее нормально продолжалось до ковида.
А что касается вашего взаимодействия с законодательными органами власти? Вы даже были в рабочей группе по разработке закона о профилактике домашнего насилия. Можно ли сказать, что диалог с законодательными структурами в этом году сошел на нет?
По большому счету, он сошел на нет раньше. Если говорить про Совет по правам человека при президенте — сотрудничество прекратилось в 2019 году, когда основная масса членов Совета повыходили. Пока в Госдуме была Оксана Пушкина (до 2021 года), мы взаимодействовали с ее комитетом по вопросам семьи, женщин и детей (где она была зампредом) и с рабочей группой по разработке закона о профилактике домашнего насилия в Совете Федерации.
До 24 июня 2023 года я была в Координационном совете по реализации Национальной стратегии действий в интересах женщин. С 24 июня меня в списке состава Совета нет без объяснения причин. Во время работы над проектом стратегии нам удалось немного повлиять на текст. Видимо, это и стало причиной.
А какие принципиальные моменты вам удалось внести в текст?
Тема насилия в семье была вымарана подчистую. Если в предыдущей Стратегии был отдельный раздел, то в этой его убрали. Про домашнее насилие были только одна-две строчки — по поводу насилия в семье только в отношении пожилых, и то — в разделе про социальное благополучие. Пришлось активно остаивать, чтобы хотя бы в этом разделе остались понятия домашнего насилия, харассмента и сексуализированного насилия.
Вы недавно выпустили исследование «Алгоритм света» и проанализировали приговоры по статье «Умышленное причинение вреда здоровью», а ранее анализировали «Умышленное причинение вреда здоровью, повлекшее смерть» и «Убийство». Почему, чтобы понять ситуацию с домашним насилием в России, вы изучаете именно эти статьи?
Мы выбрали 105-ю и 111-ю статьи, потому что по ним больше всего приговоров. Анализировать все подряд мы не можем: исследование занимает огромное количество времени и ресурсов, потому что под каждую статью нужно написать новый алгоритм и обучить его. Мы пытались проанализировать статью 6.1.1 КоАП («Побои»), но постановления пишут так, что из них не понятны ни пол, ни отношения сторон [а значит нельзя обучить алгоритм].
Вы заметили, что 79% осужденных по статье 111 ч.1–3 женщин говорили про самооборону, и, получается, что у них были шансы на переквалификацию, но этого не произошло.
Да, примерно о том же писали несколько лет назад «Медиазона» и «Новая газета». Мы к этому результату умышленно не шли и удивились, что у нас цифра получилась такая же. И у нас в стране до сих пор остается проблема квалификации необходимой обороны — системе правосудия значительно легче, когда женщина пишет заявление о том, что признает свою вину. Тогда не нужно давать оценку нападению, которое было на нее совершено, делать двойную работу. Поэтому мы говорим, что правосудие экономит на женщинах.
До сих пор у нас правоохранительные органы не воспринимают ситуацию домашнего насилия как опасную для жизни. Следователю легче посмотреть на точку только с момента «ударила его ножом».
В конце вашего исследования вы приводите рекомендации по законодательным изменениям, которые необходимо принять. Учитывая, что диалог с властями окончательно прекратился: кому адресованы эти рекомендации? Есть ли практическое применение у ваших выводов?
Во-первых, этим исследованием мы снова поднимаем видимость проблемы. Во-вторых, других исследований по этой теме просто нет. Сегодня никто кроме нас не может нам ответить на вопросы, которые мы задали, — никакой статистики не ведется. И эти данные мы можем взять только из открытых источников — приговоров.
В-третьих, наличие хорошего исследования позволяет нам ссылаться на него, в том числе в судебных процессах, в комитетах ООН и на международных форумах. Когда мы, например, говорим о системной несправедливости, мы можем сказать: есть такие данные.
В-четвертых, когда мы описываем проблему, правильно показать, каким образом можно ее решить. Даже если нас сегодня государство не слышит, это не означает, что потом эта ситуация не изменится. Сегодня на это расчет небольшой, но никто нас не сможет упрекнуть в том, что мы не ответили на вопрос: что же делать? Мы знаем, что делать.
То есть в самом практическом смысле — есть возможность именно в судах это использовать, в том числе даже в Конституционном суде.
Да. Например, ради системных изменений, например, как мы сделали это в Конституционном суде по статье 6.1.1 по делу Людмилы Саковой. Но для меня важнее обыкновенные дела. Например, когда у нас будет очередное дело с присяжными, наш адвокат может сказать: вот, пожалуйста, есть исследование, что это [самооборона при домашнем насилии] — достаточно типичная для женщин ситуация. Для меня важнее всего победы для конкретной Ивановой, Петровой, Сидоровой — когда нам удается обезопасить конкретного человека с помощью судов. Даже если журналисты не напишут, потому что [для них] ничего выдающегося.
Вы упомянули про медийность проблемы — после февраля 2022 года складывается ощущение, что внимания к этой теме гораздо меньше. Например, мало кто заметил, что Генпрокуратура отказалась утвердить обвинительное заключение по делу сестер Хачатурян.
Да, конечно. Помните как кейс с Маргаритой Грачевой всколыхнул общество? Все об этом говорили. Проходит несколько лет, и в конце этого лета происходит аналогичный кейс в Перми. Даже, может, в чем-то страшнее [мужчина отрубил руку жене на глазах у ребенка]. Три дня писали — и все. Это толерантность к насилию. Следующее дело, не знаю, о чем должно быть, чтобы всех всколыхнуть. Общество постепенно привыкает к насилию как неотъемлемой, естественной части нашей жизни. Мы делали огромную работу по борьбе с этим. Потом пришло государство и сказало: насилие — это норма. К сожалению, здесь наши силы не равны.
А довоенное медийное привлечение внимания к проблеме помогало менять отношение полицейских к таким делам?
Я не вижу большой разницы: как у нас в среднем было на 10 заявлений восемь незаконных отказных, так примерно и сохраняется. Хотя среди молодых следователей и судей мы встречаем больше понимания того, что такое домашнее насилие. Это тоже, конечно, большое влияние СМИ и вообще всех этих кампаний.
Недавно проект «Можем объяснить» посчитал, что приговоров за сексуализированное насилие за год стало больше в полтора раза. Может ли это также говорить о том, что не преступлений стало больше, а регистрировать стали чаще, потому что лучше стали понимать проблемы?
По этой категории преступлений очень высокая латентность. Есть исследования, что из 100 заявлений возбуждают только 16: пострадавшая не доходит, заявления теряются, не регистрируются, выносятся незаконные отказы в возбуждении уголовного дела.
Чтобы сказать, с чем связаны рост или снижение официальной статистики, нужно проанализировать, сколько заявлений было подано, по скольким возбудили уголовные дела, по скольким отменили. Это большое исследование, которое, кстати, еще много лет мы предлагали провести совместно с НИИ МВД.
Конечно, хочется надеяться, что причина роста — в снижении латентности: что стали больше регистрировать, больше расследовать. Например, точно стало больше дел о сексуализированном насилии над детьми. Стало ли больше самого насилия? Я сомневаюсь. Думаю, что еще 10 лет назад не понимали, что с этим делать: не обращались, не регистрировались, и, соответственно, не расследовали. Но для этого нужны хорошие, большие исследования.
У вас нет опасений насчет статуса «иностранного агента», который дали очень многим женским правозащитным инициативам?
Сказать, что мы прям совсем не боимся, — нет. Конечно, нам не хочется сталкиваться со всеми проблемами, через которые прошли наши прекрасные коллеги: «Насилию.нет», «ОВД-Инфо», «Комитет против пыток», «Общественный вердикт» и другие. Конечно, нам не хочется этим заниматься, мы и так по объему загрузки работаем на последнем издыхании, а этот статус — огромная административная загрузка. Но перестанем ли мы что-то делать из-за этого? Нет, не перестанем. Смысл тогда бояться?
Судя по моему анализу того, кому присваивали статус «иностранного агента», — это как шаровая молния: бог его знает, на кого она завтра или послезавтра прилетит. Прилетит — прилетит. Будем думать, что с этим делать.