Ты был заявителем акции памяти антифашистов, адвоката Станислава Маркелова и журналистки Анастасии Бабуровой (убиты в январе 2009 года участниками Боевой организации русских националистов — «Черта»). Как по твоему, изменилось государство за все время проведения этих акций? В том числе отношение к ультраправым и их оппонентам?
Во второй половине нулевых, когда неонацисты убили Настю и Стаса, власть и отдельные чиновники очевидным образом заигрывали с ультраправыми и фанатской средой. Но при этом их, как мне кажется, не давили прямо сильно, как самоорганизацию на левом фланге, когда субкультурные антифашисты организовывались, чтобы защитить самих себя и других. Марши памяти Стаса и Насти всегда разрешались. Именно то, что они были согласованы, привлекало туда довольно большие массы людей. Моя жена Саша Запольская и я старались ни при каких условиях не пропускать марши памяти.
Год назад я был одним из заявителей шествия. Каждый год участвовал в обсуждениях. Всегда акция было под вопросом, разрешат ли в этом году, ведь чем дальше, тем меньше вообще каких-либо уличных акций. Вообще, в принципе, в Москве с согласовыванием все хуже — гайки закручивали. С этим шествием выходило так, что все-таки согласовывали. Сейчас чиновники приватизировали политику антифашизма и ее риторику. В этом антифашизме, как его понимают власти, нет ничего общего с настоящим антифашизмом. Сейчас власти не могут позволить массовых встреч, собраний, шествий, митингов тех людей, которые предлагают другую оптику на термины фашизма и антифашизма.
Каково быть антифашистом в 2023 году, оставаясь в России? Насколько лично тебе приходится цензурировать себя?
Я нахожусь в России, поэтому некоторые слова не использую в целях безопасности. В силу давления, которое уже было на меня, я не использую некоторые слова, так как есть административные дела, которые связаны с постами в соцсетях.
24 февраля был мой день рождения. Когда мой товарищ утром позвонил, я подумал, что меня хотят поздравить, а он сказал: «Смотри, что происходит. Нам нужно собраться — пытаться что-то сделать или хотя бы выработать общую позицию. В общем заявить о своем отношении и показать неприятие происходящему».
Про-военные фракции того или иного размера есть даже в тех левых организациях, с которыми я сотрудничал. Но так оказалось, что я все предшествующие годы взаимодействовал как раз с теми людьми из подобных организаций, которые сейчас оказались на антивоенных позициях. Да, они в предшествующие годы могли с симпатией относиться к так называемым самопровозглашенным республикам ДНР и ЛНР, но когда начались события последнего года, то эти люди выступили принципиально против этого. Зачастую выступили публично отстаивали антивоенные позиции внутри своих групп, в том числе в КПРФ.
Мы переживаем катастрофу, которую наше поколение не видело. Это можно сопоставить с концом СССР. Тем не менее, власти считают, что их действия, эту агрессию, можно прикрыть фразами о борьбе с нацизмом. В этой ситуации, естественно, я и мои единомышленники считаем важным разоблачать подобную риторику. Мы хотим показать ультраправую сущность тех действий, которые кремлевский режим проводит последние десятилетия.
Процитирую сейчас твой пост. «Наша родина — это не кучка самодовольного бездельников, захватившая власть. И не узкая прослойка их охранников, пиарщиков, провокаторов. Наша родина — это друзья, солидарность и стремление вместе с единомышленниками бороться за общество, где никто не будет вынужден бежать от войн, репрессий или в поисках куска хлеба». Разговоры о патриотизме всегда были сложными в левой среде. Особенно сейчас — в тот момент, когда родина известна своими действиями в соседней стране. Чем для тебя как для демократического социалиста родина является сейчас?
С одной стороны я себя ассоциирую с международной традицией левого профсоюзного движения. Пишу о необходимости возникновения и появления нового международного движения борьбы против неравенства. Говорю, что нам нужно провести изменения, по глубине сопоставимые и даже превосходящие те, которые удалось профсоюзам в XX веке.
Тем не менее, я родился в конкретном месте в Архангельской области, детство прошло в конкретных пейзажах, природных и индустриальных. Я помню мои путешествия в юности по рекам и дорогам Архангельской области. Это неразрывная часть меня — это моя малая родина. Мои 20 лет в Московском [государственном] университете, в русскоязычной академической среде, тоже важны.
С детства в советской и российской школе и на телевидении так или иначе всегда говорили, что родину нужно любить. А также утверждали, что мы должны поддерживать все, что делает государство, а сейчас и то, что делает Путин. Да, мы любим Россию, но именно эта любовь к родине, которая находится в крови, делает нас сильными. У режима нет никаких оснований ассоциировать себя с Россией — с Родиной с большой буквы.
Я в свое время с интересом прочел книгу муниципального депутата Александра Замятина про то, что демократия — это участие буквально каждого в политике. Учитывая, что вы вместе с Александром делали проект «ВыДвижение» с целью поддержки независимых кандидатов на выборах, то какие моменты для тебя являются наиболее важными в программе демократизации политики?
После всех ошибок, после этой катастрофы, которая разворачивается на наших глазах, трансформация режима неизбежна. В силу этого в какой-то момент будет идти борьба, куда эта трансформация будет направлена. Для меня очевидно, что в этот момент будет какая-то правая альтернатива, которая будет делать ставку на реванш. Она будет говорить, что глобально все было правильно, что вооруженное противостояние должно продолжаться и завтра, ведь якобы есть конфликт России и Запада, что предыдущие руководители не были последовательны и достаточно жестки.
Ситуация может гораздо сильнее ухудшиться, а масштаб репрессий может быть на порядок больше. В этот момент мы должны быть готовыми, мы должны организоваться и предложить левую демократическую альтернативу. Она будет разоблачать эту ставку на правый реванш, который будет вести все глубже в пропасть.
Демократия не сводится к выборам, демократия — это про участие, про определение своей собственной жизни на всех уровнях, от уровня района до уровня страны и мира в целом. Это было бы очень важным фактором в попытке преодолеть существующую ситуацию без гражданских войн и нарастания ультраправого террора внутри России и Украины.
Как вообще видишь идеальную возможность окончания конфликта?
Очевидно, что если в какой-то момент Кремль осознает, что пора остановиться, то он сможет остановить конфликт. Но я не знаю, я могу догадаться, что происходит в голове у горстки людей, от которых зависит принятие такого решения. На мой взгляд, они очевидно делают ошибку, и она ведет к катастрофе для миллионов простых людей. Но, честно говоря, это будет катастрофой и для этой горстки, и для их детей, которым они хотят передать власть и собственность. Власть загоняет всю эту всю ситуацию в тупик.
Как ты психологически себя поддерживаешь, учитывая сложность темы нашего разговора?
Сохраняю надежду, чтобы действовать. В моем случае крайне важно, что моя жена Саша является единомышленницей, мы почти все делаем вместе в общественных кампаниях и вместе занимаемся активисткой деятельностью. Просто из-за того, что мне приходилось участвовать в выборах, то я больше мелькал лицом. Но так, по большому счету, мы везде вдвоем. Из-за того, я публично занимаю антивоенную позицию, то ко мне постоянно подходят люди — выразить благодарность. Буквально на улицах, в метро. Это тоже помогает.
Вообще, левые не замыкаются на ситуации внутри только своей страны. Они говорят о необходимости изменений во всем мире. Они понимают, что все равно у мира в целом остается надежда, что борьба не закончена. И даже если твоя страна на несколько лет или, может быть, даже десятилетий погрузится во мрак, все равно остается перспектива общемировых изменений. И за это стоит выступать и бороться, вносить свой вклад. Потому что именно это в конечном итоге позволит России и другим странам прийти к тому обществу, где не будет войн и вопиющего неравенства, зато будет место для каждого.
