В октябре 2022 года вы уехали в Грузию. После эмиграции у вас осталась связь с российскими проектами? Продолжаете ли вы ими заниматься?
Для нас принципиальный момент — работать с Северным Кавказом, с людьми, которые остались дома. Мы как были Нальчикским лейблом, так им и остаемся, несмотря на то, куда нас заносит территориально. Свою иммиграцию мы расцениваем, с одной стороны, как личную позицию, а с другой, как привилегию. Не все могут уехать. Нам повезло, мы уехали. Для нас вообще неприемлема позиция, что все, кто остался, плохие. И мы все равно чувствуем свою связь с регионом и ответственность перед людьми, которые там живут. В 2023 году мы делали тур по Северному Кавказу. Наши резиденты, которые остались в России, выступили во Владикавказе, Черкесске, Майкопе и Нальчике. Тур прошел очень успешно. Сейчас мы готовим к изданию записи 2015 года ногайской музыки, и в целом хотим продолжать работать с ними, делать разные проекты. От того, что мы уехали, мы не стали грузинами.
Вы теперь живете не дома, а как тогда искать музыку и как ее записывать? Этнографическая музыка, как кажется, очень привязана к месту, в котором она зародилась. Раньше вы ездили в экспедиции по Северному Кавказу в поисках музыкантов, а что теперь?
Все стало намного сложнее. И сейчас мы уже не можем поехать в экспедицию. Но у нас даже без экспедиций появилось целое поколение молодых музыкантов, которые работают в регионе самостоятельно. Мы просто их поддерживаем, продюсируем, помогает с организационными моментами. Также мы начали сотрудничать с местными культурными проектами, например, работаем с проектом «Синдикат» из Нальчика, проводим у них концерты. В Дагестане в селе Хрюг есть центр просвещения Luminari, их воспитанники, дети и подростки, ездили в экспедицию по родным селам, а мы издавали их записи. Мы рассказали им об особенностях полевой работы в зуме, а потом выпустили самодельный журнал с рефлексией детей об этом опыте.
А при сотрудничестве с такими центрами у вас не возникало проблем из-за вашей позиции, из-за того, что вы уехали?
В целом, мы ничего противозаконного не говорили, не заявляли. Мы осуждаем колониализм, империализм и милитаризм, и эта позиция пока в России не преступная. Для нас нет задачи просто встать в красивую позу. Мы говорим и действуем так, чтобы было больше пользы для нашего региона. У нас есть политическая позиция, но она не заключается просто в каких-то трендовых лозунгах: нам легко что-то заявлять, что-то говорить, а люди остаются в регионе, и нам нужно думать о них тоже.
Тяжело ли вам далось решение о переезде? Все-таки ваша основная деятельность была связана с этносами Северного Кавказа. Вы родились в Нальчике, поддерживали местных музыкантов, а теперь уехали.
Это было, с одной стороны, очень тяжело. Если бы не наши друзья, которые нас поддержали, в том числе финансово, мы бы вряд ли уехали. Сегодня мы принесем больше пользы, находясь вне России, работая с нашей культурой и с культурой наших соседей из-за границы. Мы уверены, что так наш лейбл разовьется гораздо быстрее. Дома сейчас сложно и зарабатывать, и находить финансирование. Но эмоционально нам, конечно, очень сложно. Мы сильно скучаем по дому.
Изменились цели вашего проекта после эмиграции? Есть ощущение, что общий дискурс о деколониальной политике, который стал таким распространенным после начала войны, повлиял и на ваш лейбл. Стали ли вы сильнее акцентировать на этом внимание, появились ли в связи с этим новые смыслы, когда выпускаете новую музыку?
Вообще термин деколонизация мы узнали в 2015 году. Тогда нам говорили, что тренд на деколонизацию уже прошел, вы опоздали. В основном это говорили московские исследователи. Тогда мы подумали: «О, москвичи учат нас тому, что такое деколонизация. Походу, именно в этом направлении надо двигаться». Но мы старались не злоупотреблять этим термином. За исключением релизов на 21 мая — день памяти жертв Русско-кавказской войны Кавказская война — самый длительный военный конфликт с участием Российской империи, затянувшийся почти на 100 лет. Завоевание, повлекшее огромные потери с обеих сторон и вынудившее тысячи людей покинуть свои земли.. Там мы целенаправленно заявляли, что поднимаем вопрос исторической памяти, что это связано не только с событиями XIX века — они напрямую влияют на нашу жизнь сегодня. И уже тогда в комментариях к нам прибегали и говорили, что мы раскачиваем лодку. В общем, классика.
В тот момент для нас деколонизация была такой метафорой. Но после начала войны мы поняли, что это не просто страшная антиутопическая метафора, которой можно как-то описывать ужас сегодняшней реальности, а что это реальная угроза. Из-за этих проблем действительно умирают люди, в XXI веке действительно начинаются войны.
У нашей музыки всегда был политический смысл. Песни об исторических событиях или о том, как существует или существовал социум, всегда имеют политический смысл. Если мы раньше думали, что лучше лишний раз специально не нагружать слушателя этими смыслами, то сегодня мы поняли, что надо. Что эти релизы, тексты, посты — наш инструмент сопротивления системе. Мы не романтики и не считаем, что с помощью этнографического лейбла сможем что-то изменить. У нас таких иллюзий нет. Но у каждого человека есть своя зона ответственности. Наша зона ответственности — это музыка. И мы проговариваем эти смыслы через лейбл.
После переезда вы записали кистинок из Pankisi Ensemble. Он исполняет песникистинцев Кистинцы — чеченцы, которые исторически проживают в Панкисском ущелье на территории Грузии. которые в середине XIX века переселились в Панкисское ущелье в Грузии — в частности, спасаясь от кровопролитного завоевания Россией. Отличался ли чем-то этот проект от тех, которые вы делали в России? Что нового вы почерпнули из этой экспедиции?
С одной стороны, это была обычная экспедиция, мы уже не раз так работали. Но это уже готовый ансамбль, у них уже есть репертуар, они уже выступали. И девушки были очень заряжены. В чем была уникальность? Нам показалось, что ущелье ПанкисиПанкисское ущелье расположено в северо-восточной части Грузии в верховьях реки Алазани. В настоящее время здесь проживают несколько тысяч этнических чеченцев. Они переселились в ущелье из горной Чечни в 1840—1850 годах. для Грузии, по рассказам местных чеченцев, это примерно то же самое, что Северный Кавказ для России. И девушкам было очень приятно, что мы приехали с Северного Кавказа, что мы понимаем, каково быть не «титульной» нацией.
Много ли ваших артистов уехали из России? Есть ли у них какое-то будущее за границей?
В основном все остались. Опять же из-за финансовых трудностей. Но мы будем продолжать вывозить их в туры и фестивали за границей. У этой музыки, как и у других жанров, есть большой потенциал. Нишевость здесь не проблема. Нишевых фестивалей много, причем это не только фольклорные фестивали. Мы подаем традиционную музыку как современную, но с особым бэкграундом и контекстом. Точно так же, как у джаза есть свой контекст, у техно свой. Если бы наши музыканты могли путешествовать без проблем, то наша музыка развивалась бы еще быстрее и круче.
Недавно нам написал промоутер из Словении и пригласил на фестиваль. Я связал их с нашим агентом. А потом они пишут: «Ой, простите, мы во время войны в Украине не работаем с Russian artists (российскими исполнителями — “Черта”)». Мы, конечно, на них наехали, потому что дома на Кавказе мы все «чурки», а когда дело доходит до иностранцев, то мы для них «Russian artists». Идите нафиг! Мы хотим сломать этот нарратив.
Те же европейцы настолько же ответственны, насколько все остальные. И именно от того, что люди ни в чем не разбираются, а просто навешивают ярлыки, происходят страшные вещи. Когда мы говорим, что мы против колониализма, — это не только какая-то антивоенная позиция, это еще и критика вообще всех колониальных нарративов. У тех же народов Кавказа могут быть имперские замашки, реваншистское отношение к тем же колониальным проблемам. Их нужно критиковать, их нужно вскрывать. И западный колониализм нужно вскрывать и критиковать. Проблема не с тем, кто хороший, кто плохой, а с тем, что вся система устроена так, что какие-то сообщества, народы, религиозные группы, идентичности притесняются или замалчиваются из-за каких-то представлений совершенно сторонних людей. Мы хотим выработать субъектность. Мы должны становиться видимыми для остального мира. И для нас это большая цель — прийти к этому через музыку.
У вас это получается сделать? И на Западе, и в России бытуют стереотипные представления о Кавказе, в том числе из-за новостей или пропаганды. Они не понимают, кто там живет. Ощущаете ли вы, что музыка меняет восприятие людей?
Конечно. За границей пока мы работаем на нишевые аудитории. Для известных зарубежных музыкальных изданий, таких как The Wire, The Quietus. Bandcamp Daily — черкесская и другая фолк-музыка уже существует. И журналисты отмечают, что северокавказская или конкретно черкесская музыка начинает становиться видимой. У нас получается пробить эту брешь.
Гораздо важнее для нас менять восприятие людей в самом Северном Кавказе. Иногда мы смотрим на себя через призму того, что о нас думает Москва или Запад. И там, и там многие удивляются, что у нас есть какие-то фестивали, современная музыка. Если сейчас взять то, что происходит на Северо-Западном Кавказе, в Осетии, Карачаево-Черкесии, Адыгея, Кабардино-Балкарии, то там новой и актуальной музыки становится настолько много, что мы могли бы уже дайджест релизов по пятницам делать или запускать музыкальное медиа. И для нас очень важно, чтобы люди на Кавказе начали мыслить себя частью глобального контекста, что они не какая-то периферия или провинция. Наша музыка может быть настолько же актуальной, как та музыка, которую слушают в стримингах. И сейчас на Северном Кавказе появляются проекты, которые работают независимо от нас. И мы были одними из тех, кто на это повлиял.
Кто ваш слушатель? Чувствуете ли вы интерес к традиционной музыке? И что, на ваш взгляд, она может дать человеку?
Мы не то чтобы парились, чтобы эта музыка могла дать что-то слушателю. В первую очередь, мы делаем то, что интересно нам, а слушатель находится сам.
Мы действительно слушаем эту музыку каждый день, и нам она кажется прекрасной. Вы вряд ли могли где-то еще ее услышать. Она делает мир шире: люди понимают, что есть другие народы, другие идентичности. Через эту музыку проговариваются проблемы. Люди узнают про истории конкретных людей, про истории мест. Слушатели Северного Кавказа узнают что-то новое про себя. Мы сами, когда готовим релиз, находим для себя что-то новое в истории, в повседневности наших семей, нашего народа и региона.
Музыка в хорошем смысле усложняет картину мира. Для нас еще важно продвигать не то, что вот мы такие уникальные, что когда-то мы были великими народами, и давайте вспомним прошлое. Мы против местечкового национализма. Мы ничем не отличаемся от других народов, и никто никого не круче. И такая работа с идентичностью очень важна. Работая со своей национальной или региональной идентичностью, ты не уходишь в национализм или в какую-то жесть.
Вы говорите что хотите популяризовать и сохранить культуру народностей Кавказа, но при этом о них все еще знает не очень много людей. Например, у АИГЕЛ, которая выпустила альбом на татарском, недавно был большой успех. Могут ли ваши исполнители когда-нибудь завоевать такую же популярность? Преследуете ли вы такую цель? Или вы в принципе не стремитесь к этому и вам просто важно задокументировать их песни как часть истории?
Хотелось бы стать популярнее. Если мы станем популярнее, это больше возможностей, больше денег, больше свободы. У нас нет цели во что бы это ни стало оставаться в андеграунде. Это глупо, потому что андеграунда на самом деле особо и не существует. Но мы не стремимся стать популярными во что бы то ни стало. Нам хочется, чтобы наши музыканты были более востребованы. Успех — это очень относительное понятие. Мы говорим про успех АИГЕЛ, но все равно есть те, кто о ней никогда не слышал.
Вы сейчас переезжаете в Германию, что вы планируете делать дальше, как развиваться, как работать, продолжать работать с исполнителями Северного Кавказа? Вы же уедете еще дальше от региона, не боитесь ли совсем потерять связь?
Если ты уехал в другую страну, то неважно, где ты — в Мексике или в Тбилиси. Мы будем удаленно организовывать экспедиции, концерты. А в Германии огромная музыкальная среда, у нас уже очень много контактов, с кем мы бы хотели поработать. Хотелось бы даже поступить куда-нибудь и учиться, потому что нам точно не хватает систематизированных знаний. В основном мы все делаем по наитию, что-то здесь прочитали и узнали, что-то там.
В Европе очень много музыкантов, с которыми мы хотели бы поработать. Там большая северокавказская диаспора. И в основном музыка северокавказских эмигрантов никак не встроена в европейский контекст. Они считают, что эта музыка никому не нужна. Они просто поют у себя на свадьбах, на каких-то посиделках. И это не осознанный выбор, нет такого, что им плевать на известность и на фестивали. Они хотят выступать для широкой публики, но не знают как. И я думаю, лейбл сможет эту ситуацию изменить. Когда мы были дома, была точно такая же ситуация. Все на Северном Кавказе хотели бы ездить, выступать, но как это делать, было непонятно. Нам тоже было непонятно, но методом проб и ошибок у нас получилось. Сейчас это будет сложнее, но мы привыкли к сложностям. С момента основания лейбла мы живем в реальности, где все очень сложно.
