— В России кое-что слышали об исламской революции, но давай проясним — как изменилась жизнь после нее и что сейчас происходит в Иране?
— Все началось в 1979 году, с исламской революции. До этого у нас был шах Мохаммед Пехлеви, страна активно развивалась. А потом появился Хомейни — вы его знаете, верно? Он стал лидером революции. Обещал людям бесплатную воду, бесплатный газ, и главное — освободить Иран от иностранного контроля: Хомейни называл шаха марионеткой США. Тогда не было речи про обязательный хиджаб или про репрессивные законы. Если вы посмотрите ролики того времени, среди протестующих были женщины без платков: они хотели прихода Хомейни, хотели, чтобы шаха не было. Шах сказал: «Если люди не хотят видеть меня у власти, я не хочу становиться диктатором, страна не может быть основана на человеческих жертвах». И ушел.
Постепенно правила ужесточались, хиджаб стал обязательным, власти провели референдум, Иран стал Исламской Республикой. На улицы выходили протестующие — девушки, женщины, но этот протест подавили. Так и наступила диктатура. [Изначально] религия Ирана — это даже не ислам. Это зороастризм.
То, что происходит сейчас, мы уже не называем протестом — это революция. Власти каждый день убивают людей, женщин, детей, но иранцы продолжают каждый день выходить на улицы. Никто больше не собирается молчать. Мир слышит про революцию, а по иранскому центральному телевидению говорят, что все в порядке, ничего не происходит, есть только внешние враги.
— Так знакомо. Расскажи, с чего начались протесты?
— Революцию вызвало убийство курдской девушки Махсы Амини. Она была туристкой в Тегеране — приехала туда на пару дней со своим братом. Махсу арестовала полиция нравов, и они забили ее до смерти. Просто за то, что ее волосы были видны под неровно надетым платком. Ей было 22 года. И люди не стерпели — вышли на улицы, говоря, что это должно прекратиться. Мы больше не хотим теократии — и никогда не хотели. Мы не хотим Исламской Республики, мы хотим, чтобы теократии не было. У женщин нет прав, нет равенства. Зато есть коррупция на миллиарды долларов.
— Может быть, я пессимистка, но мне сложно представить, чтобы люди в России массово выступили за права женщин. Как будто это актуально для немногих, а другие, даже женщины, говорят: «Ты просто радикальная феминистка».
— Я знаю, что вы имеете в виду. В России другие проблемы. Это диктатура, но наша теократия, мне кажется, еще хуже российской диктатуры.
— Не сомневаюсь. Но в этом году у нас появились особенно жесткие репрессивные законы, военная цензура: можно сесть в тюрьму на 15 лет за антивоенный протест, были приняты законы против ЛГБТ. Впрочем и раньше было небезопасно даже публиковать мнение в соцсетях. Сейчас мир обвиняет россиян в том, что мы не выступаем против правительства. Я не виню людей за то, что они боятся попасть в тюрьму. Но почему люди в Иране так смело выходят на улицу, даже если полицейские могут их убить?
— Они сыты по горло. Как долго это происходит в России, 10 лет?
— Около 10. Сложно посчитать.
— У нас было несколько огромных протестов. Первый, который я помню, прошел в 2008 году, мне было около десяти. Потом — в 2009 году. Полицейские начали убивать протестующих — люди испугались и замолчали. Тогда выходили против нечестных выборов. Несколько лет назад были массовые протесты, когда сбили украинский самолет. На этих протестах погибли полторы тысячи человек (в действительности сообщения о 1500 убитых протестующих касались демонстраций в ноябре 2019 года, до крушения самолета. Такое цифры называло Reuters со ссылкой на свои источники, близкие к аятолле и в МВД. В то же время Amnesty International сообщала другие данные — около 300 погибших — прим. «Черты»). Люди замолчали снова. Но на этот раз все по-другому, потому что власти продолжают убивать, а протестующие остаются на улицах, потому что сыты по горло. Они больше не могут этого выносить.
Думаю, так же произойдет и в России. Будут репрессии, но однажды людям это надоест, и они скажут: «Нет, это должно прекратиться, мы просто не можем так жить».
— Это звучит как история длиною в жизнь. Вероятно, нам тоже придется ждать сорок лет.
— Смелое поколение Ирана — это поколение Z. Это их протест: они больше не боятся. У ребят есть социальные сети, они видят, что происходит в мире. Они хотят жить как нормальные дети: танцевать, ходить в бассейн, целоваться на улице.
— Может быть, ситуация в России не такая тяжелая в этом плане. Долгое время происходящее было пространством общественного договора: «Вы можете жить как хотите, только не касайтесь политических вопросов». Если не относитесь к ЛГБТ, правда.
— Да, это очень сильно отличается от того, что происходит в Иране. Люди в Иране, по сути, заложники. Деньги настолько обесценились, что их не хватает даже на еду. Нет возможности покинуть страну. У многих депрессия, нет возможности развлечься.
— Кстати, что подростки делают в Иране? Я знаю, что там есть подпольные вечеринки — как они проходят?
— Первое правило — никто не должен знать о вечеринке. Если ребята собираются, они должны делать это так, чтобы никто ничего не слышал. Бывает, что соседи звонят в полицию: «у них тут вечеринка, разберитесь с этим». И подростков арестовывают, или им приходится бежать. На самом деле я никогда не была на вечеринке в Иране, но могу поспорить, что это довольно страшно.
— Они случаются только в Тегеране?
Нет, это происходит везде. Особенно сейчас. Поколение Z — другое поколение, они многое видят, они смелее. Я не была такой смелой, но я вижу, как знакомые, которые младше, ходят на вечеринки. Но они все еще проходят подпольно, иначе всех арестуют и возникнут огромные проблемы. Моя подруга не может спокойно гулять даже со своим парнем, так что да, это кошмар. Надеюсь, скоро ситуация изменится.
— Россия — довольно сексистская и гомофобная страна. А как с этим обстоят дела в Иране?
— Насчет гомофобии я не совсем уверена, может быть, у пожилых людей с этим проблемы, вообще в Иране быть геем незаконно (смеется). Я верю, что после революции многое изменится и у ЛГБТ-сообщества в Иране будет нормальная жизнь, но… Знаете, правительство настолько задавило людей, что мы даже не знаем, что творится в головах других. У людей моего возраста нет проблем с ЛГБТК+ или другими меньшинствами.
Сексизм? Я не верю, что сексизм существует в Иране. Да, это делает правительство, но я говорю о людях моего возраста, людях с моим мышлением. У нас такого нет.
— А поколение ваших родителей?
Я не могу точно сказать, но мне они сексистами не кажутся. Женщинам платят вдвое меньше, чем мужчинам — тут, очевидно, сексизм. Женщины в Иране — второстепенный пол. Но это правительство, а не люди. Я считаю, что люди гораздо более открыты.
— Мы разговариваем с тобой в Тбилиси, а откуда ты родом?
— Я родилась и выросла в Иране. Моя семья из Бушира — это город на юге, недалеко от Шираза. Он, конечно, меньше Тбилиси, но не такой уж и маленький. Я думаю, Бушир менее «открытый» в смысле open-minded, чем Тегеран — у нас очень много людей, которые либо напрямую работают на полицию нравов или правительство, либо неофициально сотрудничают с ними. Поэтому там опасно протестовать: никогда не знаешь, кто рядом. Хотя прошлой ночью я смотрела видео, и люди в Бушире вышли на улицы — но их все равно меньше, чем в других городах.
— Говоря о миграционном опыте: сейчас в Грузию приехало очень много людей из России, для них это драматический опыт. Люди часто в депрессии, они скучают по своей стране, по семье, потому что родители, а иногда и дети с супругами остаются в России. А каким был твой опыт эмиграции?
В Грузию мы переехали пять лет назад, мне тогда было 19. У меня здесь есть вид на жительство. Мои родители работают удаленно, а я занимаюсь фронтенд-разработкой в компании, которую мы основали с женихом. Он из Грузии, но наполовину русский — поэтому я тоже говорю по-русски.
В Иране все только и думают о переезде. Мне там было очень тяжело. Все, чего я хотела, — эмигрировать, выбраться. Многие люди приезжают одни, и это действительно сложный опыт. Мне было легче, потому что со мной переехала вся семья. Хотя первые шесть месяцев я была в довольно подавленном состоянии, у меня не было друзей. Но я сразу начала работать, знакомиться с людьми — стало легче.
Но есть еще один момент. Когда эмигрируешь вынужденно, чувствуешь себя так: почему я не могу просто жить дома? Я хожу здесь в бары с друзьями и веселюсь, но порой я смотрю на них и вместо того, чтобы радоваться, думаю: «Почему я не могу просто жить так в своей стране?». Эта грусть есть, всегда будет. Пока мы не вернем нашу страну. Что мы когда-нибудь и сделаем.
— Чем сильнее всего впечатлила Грузия, когда вы переехали?
— Свобода. Базовые права человека. Я могу носить здесь все, что захочу. В Грузии есть свобода слова. Это мирная страна, которая мне очень нравится. Жить и взрослеть в Иране, будучи девочкой… Для меня это оказалось настоящим кошмаром. Потому что… Я не знаю, как объяснить, чтобы вы смогли понять, каково это — жить с такими ограничениями.
Я помню, как нам промывали мозги в школе. Когда девочке исполняется девять лет, ношение хиджаба становится обязательным. Учителя говорят нам, как это ужасно — не закрывать волосы, какой это большой грех и как нас повесят за эти волосы в аду. Я была во втором классе, когда учительница сказала: танцы для женщин — это грех, это дьявольские движения. Даже если ты танцуешь дома одна — ты попадешь в ад.
Это был нескончаемый кошмар. Мне маленькой часто снилось, как я иду по улице без платка — и как все глазеют на меня.
— Может ли быть так, что для религиозных людей опыт жизни в Иране выглядит иначе? Или мусульмане тоже думают: «Нет, это уже слишком»?
— Дело вовсе не в религии. Я раньше была мусульманкой — сейчас нет, и мне важно это подчеркнуть. Но многие мои друзья были и остаются мусульманами. Были девушки, которые хотели носить хиджаб, они сами это выбрали. Но проблема намного шире. Мы не боремся против хиджаба — мы хотим, чтобы исчезли теократия, диктатура и те ужасные вещи, которые они творят. Это правительство, эта теократия, эта диктатура устраивают тех, кто включен в систему и зарабатывает при текущем положении дел.
— Я была впечатлена, увидев иранский протест. Иранские митинги выглядят смело: люди стоят ногами на фото Хомейни и Али Хаменеи, вырезают им глаза на плакатах, лозунги очень категоричные. Как вы относитесь к протесту в другом месте, не в Иране?
— Горжусь. Не знаю, слышала ли ты о протесте, который проходил в Берлине пару дней назад. Там собрались около 80 тысяч человек (речь идёт об акции, прошедшей в конце октября — прим. «Черты»). Во всем мире происходит то же самое. Каждую субботу, по всему миру. В Тбилиси не так много иранцев, так что тут не так многолюдно, а в Америке, Канаде, Австралии, Германии — десятки тысяч. За рубежом живут примерно восемь миллионов иранских иммигрантов (по оценке властей Ирана, в 2021 году за рубежом жили чуть больше 4 млн иранцев — прим. «Черты»). Так что нас много. И мы все хотим одного: чтобы теократия и диктатура Исламской Республики исчезли.
— В этом году вы можете наблюдать за миграцией из России в Грузию. В Тбилиси очень много русских, в городе есть граффити Fuck Russia, Fuck Putin — это пугает людей, а российская пропаганда использует это в своих целях. Как ты видишь нынешнюю русскую миграцию?
— Я не люблю, когда ненавидят группу людей в целом. Я знаю, что есть много россиян, поддерживающих Путина, но это далеко не все. Так что я против ненависти: в любом сообществе есть хорошие и плохие. Но я понимаю, почему некоторые грузины не любят русских, ждут, что русские выступят против Путина. Но я родом из Ирана — и понимаю, как страшно встать против диктатора, который может выстрелить тебе в голову. Но вообще грузины — гостеприимный народ.
— Когда я пришла на протесты у иранского посольства, один парень спросил, откуда мы. Я ответила, и он отреагировал: «Я понимаю, что происходит в вашей стране, это ужасно. Спасибо, что пришли сюда». И я подумала: ничего себе! Кто-то сказал нам что-то хорошее!
— Да. Потому что мы понимаем друг друга.
