26 апреля 1986 года в Советском Союзе произошла самая крупная техногенная катастрофа в истории человечества — разрушение реактора четвертого энергоблока Чернобыльской атомной электростанции, расположенной около города Припяти. Активная зона реактора была полностью разрушена, а в окружающую среду выброшено большое количество радиоактивных веществ. До сих пор ведутся споры, сколько именно чернобыльских радионуклидов разнесено по миру и сколько, соответственно, хранится внутри саркофага, закрывающего взорвавшийся реактор. Одни утверждают, что в атмосферу выброшено радионуклидов общей активностью 50 млн Кюри, другие — 10 млрд Кюри. До конца неизвестно, сколько человек принимало участие в ликвидации последствий катастрофы — секретные распоряжения требовали «…не отражать факт привлечения к указанным работам…».
Чернобыльские выпадения затронули территории, на которых в 1986 году жило не меньше трех миллиардов человек. В 13 европейских странах более 50% территорий были опасно загрязнены чернобыльскими радионуклидами, и еще в восьми странах — более 30 % территорий. В этих странах эхо Чернобыля будет слышно на протяжении нескольких поколений.
Вскоре после катастрофы врачи стали наблюдать всплеск различных заболеваний на пораженных территориях. Но специалисты, связанные с атомной индустрией, заявляли, что нет «статистически достоверных» доказательств опасного влияния чернобыльской радиации. Только через десять лет после катастрофы официально было признано, что число случаев рака щитовидной железы стало «неожиданно» расти. На чернобыльских территориях Беларуси, Украины и России здоровых детей в 1985 году было более 80%, через 20 лет — менее 20%.
Группа ученых отмечает, что оценка последствий Чернобыльской катастрофы, сделанная специалистами Международного агентства по атомной энергии (МАГАТЭ), которую пытались распространять в СМИ и отстаивать на связанных с атомной индустрией международных конференциях, не может считаться объективной. Эта же предвзятость оценок распространяется и на Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ), так как между МАГАТЭ и ВОЗ давно существует соглашение, заставляющее ВОЗ согласовывать свою позицию с МАГАТЭ.
«Черта» поговорила и записала воспоминания специалиста в области радиационной биологии Натальи Борисовны Манзуровой, которая одна из первых оказалась в Чернобыле и в общей сложности проработала там больше четырех лет. После работы в зоне ЧАЭС она руководила общественной организацией «Союз Чернобыль» Озерска и помогала ликвидаторам, которым приходилось долго и унизительно доказывать, что они имеют право на помощь и компенсации от государства. Наталья Борисовна — последняя живая участница из отряда первых ученых-ликвидаторов последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
Как вы стали специалистом в области радиационной биологии и почему выбрали это направление? В то время ведь женщин в науке было еще меньше, чем сейчас.
Я родилась в семье первых атомщиков в городе Челябинск-40, сейчас это закрытый город Озерск. Мама и папа проработали около сорока лет на предприятии атомной промышленности, которое изначально называлось «Завод № 817», а теперь носит имя «ПО Маяк». Мой отец начинал работать с научным руководителем атомного проекта в СССР Игорем Курчатовым и был механиком первого реактора, мама — дозиметристом.
Город был и остается закрытым, работа связана с секретностью. Поэтому дома никогда на тему радиации разговоров не было. Челябинск-40 был одним из ключевых центров советской ядерной программы и до 1991 года даже не был отмечен на карте.
Когда мне было пять лет, в 1957 году, на комбинате «Маяк» произошла первая таких масштабов авария с выбросом радиоактивных веществ в окружающую среду — так называемая «Кыштымская авария». Ее социальные, экологические и экономические последствия оказались очень серьезными, но вся информация была строго засекречена, а граждане страны узнали о ней даже позже Чернобыльской. Интенсивное радиоактивное загрязнение окружающей среды в результате взрыва емкости с жидкими радиоактивными отходами на производственном объединении «Маяк» 29 сентября послужило непосредственным поводом для создания Опытной научно-исследовательской биогеоценологической станции (ОНИС).
Около 45 лет ее сотрудники в условиях секретности проводили целый комплекс исследовательских работ. С 1958 года методики и технологии ликвидации последствий аварий на ядерных объектах были разработаны нашими учеными из ОНИС, но так как все материалы станции отправлялись в Москву через «Первый отдел», то они становились секретными, а значит никому не доступны.
Костяк работающих составили сотрудники с высоким уровнем знаний и квалификации. ОНИС стала своего рода alma mater советской радиологии. До чернобыльской катастрофы территория кыштымского следа была единственной в мире экспериментальной площадкой, где в естественных условиях можно было проводить радиоэкологические эксперименты и наблюдения.
Чем вы занимались на этой станции?
Я никогда не думала связывать свою работу с радиацией, но жизнь распорядилась иначе. Сначала я стала технологом по ремонту сельскохозяйственной техники и работала в другом регионе, но потом вернулась домой и устроилась работать на ОНИС в конструкторское бюро. Затем перевелась в лабораторию, которая занималась разработкой агротехники для дезактивации загрязненных территорий. Руководство направило меня в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию на кафедру радиационной биологии. После учебы я вернулась в ОНИС.
После Кыштымской катастрофы 1957 года в зоне радиоактивного следа находился военный городок на территории «Маяка». Людей оттуда эвакуировали, а сотрудники лаборатории на территории этого городка решили поставить опыт — изучить воздействие старого загрязнения и новых выбросов на сельскохозяйственные растения и на окружающую среду: на почву, воду, растения, животный мир. Так появилось совершенно новое направление в науке — радиационная биология.
В то время во всем мире ученые изучали воздействия радиации на окружающую среду в лабораториях, а в Челябинске-40 была уникальная возможность исследовать влияние на территории в несколько тысяч километров, где были и поля, и леса, и озера, и реки. Каждая лаборатория занималась своей тематикой: одни — лесом, другие — птицами, животными, рыбами, насекомыми, третьи — растениями. Это касалось как дикой природы, так и домашних и сельскохозяйственных животных.
Это были уникальные эксперименты и исследования. В ту пору остро стоял вопрос о возможном применении ядерного оружия. Надо было разработать методики выживания людей, и как им вести хозяйственную деятельность, если они окажутся в местах, загрязненных радиацией. Я проработала десять лет на ОНИС научным сотрудником радиационно-биологической лаборатории, и случился Чернобыль.
И вас отправили туда ликвидатором.
Абсолютно никто не знал масштабов аварии, секретность этой темы в стране была тотальная. Уже четвертого мая [1986 года] первая экспедиция наших сотрудников с оборудованием выехала для работы. Необходимо было оценить масштаб аварии, определить степень загрязнения природных объектов радионуклидами, разработать технологии по снижению их уровня и применить их на практике. Я ездила в Чернобыль вахтовым методом четыре с половиной года.
Как это выглядело?
Тридцатикилометровая «Зона отчуждения» была поделена на несколько внутренних зон. В радиус 30 километров вошли города Припять, Чернобыль и большое количество деревень. Все это было огорожено первым рядом колючки. Несколько КПП. Мы жили в самом Чернобыле, там нас сажали на «чистые» автобусы и везли в Припять. При выезде из Чернобыля стоял первый милицейский пост. В салон заходил милиционер, мы дружно поднимали пропуска. Он проходил по автобусу — проверял, нет ли «чужих». Мы ехали дальше до пересадки на ПУСО (пункт санитарной обработки) в Лелеве. Там пересаживались в «грязные» автобусы, одни ехали на ЧАЭС, другие — в Припять. Припять была обтянута вторым кольцом колючей проволоки под напряжением. Снова КПП и снова проверка пропусков и автобуса. Третье кольцо ограждало квартал в середине Припяти, который был чуть «чище» остальных.
Никто точно не знал, над чем мы работали. Самые первые пробы травы, листьев, земли, воды, воздуха отбирали наши сотрудники по всей зоне отчуждения. Там каждый квадратный метр отличался загрязненностью от соседнего. Надо было хотя бы определить, что и сколько выпало, каков состав радионуклидов. Передавали все пробы в специальную лабораторию. В Чернобыле нам отвели большой частный деревянный дом, который от пола и до чердака был забит этими пробами. Лаборатория просто не справлялась с их обследованием.
Так этот дом и простоял до 1991 года, когда я окончательно уехала из Чернобыля. Он и сам стал уже радиоактивным. Осенью 1987 года власти окончательно решили, что никто в зону жить не вернется. Большой вклад в это внесли и наши специалисты — они сделали подробные карты радиационного загрязнения территории зоны. Было решено захоронить все деревни и все вещи из домов Чернобыля и Припяти. Команды, которые ходили по домам и описывали все имущество в квартирах, составили из наших лаборантов.
Как была организована работа в зоне, сколько времени в ней проводили ликвидаторы и специалисты?
В 1987 году правительство организовало вахтовый метод работы постоянных ликвидаторов. Из нашей лаборатории отправили четырех ученых: один спец по лесу, другой по животным и так далее. За нами закрепили опытных лаборантов.
Группа стала костяком для будущей лаборатории в чернобыльской зоне. Другие сотрудники и лаборанты продолжали ездить командировками вплоть до конца 1991 года, когда официально было объявлено об окончании ликвидационных работ в зоне. Хотя многие организации продолжали работать и дальше.
За четыре с половиной года, которые я проработала в зоне, сначала я была ведущим инженером цеха дезактивации и рекультивации. Мы занимались изучением воздействия радиации на природные объекты. И мы первыми сделали карту загрязнений по результатам собранных проб. Стал немного понятен масштаб катастрофы, где, чего и сколько выпало. И в какую сторону в основном переносилось радиационное загрязнение.
Наша лаборатория находилась в Припяти. Там было четыре гектара теплиц из стекла с системой гидропоники, изготовленных иностранными специалистами. Тогда это было новшеством. Там мы и проводили наши эксперименты, отрабатывали технологии выращивания «чистой» овощной и цветочной продукции в сильно загрязненных радионуклидами условиях и методики по снижению их концентраций.
До 1988 года работали по схеме 10 дней на работе, 20 дома. До дома на Урал добиралась почти сутки, а когда плохо летали самолеты, то и дольше. Фактически, дома оставалось совсем немного времени. И все это время мы отсыпались, было не до домашних дел, так сильно мы уставали на вахте. Я осознала значительно позже, что человек, работая много лет вахтовым методом, где его привезут и увезут, кормят, одевают, наблюдают медики, полностью отвыкает от своей домашней жизни. Отвыкает решать какие-то бытовые проблемы, брать на себя ответственность за решение семейных вопросов. Он полностью обеспечен и ему остается только добросовестно работать.
Когда вы приехали в Чернобыль, вы были не только молодой красивой женщиной, но и руководителем. То, что вы были редким профессионалом, помогло вам защититься от стереотипов в отношении женщины-ученой?
Когда я приехала, мне начальник сразу сказал: «Определяйся с мужчиной, чтобы у тебя была „крыша”». Я ответила ему, что приехала работать, а не чем-то другим заниматься. Но потом все тяготы испытала на себе, потому что женщина одна на «войне» — это очень тяжело.
Женщин было очень мало, соотношение — одна на тысячу мужчин. Ты одна, и вокруг столько мужчин — это же кошмар! Я за время работы в Чернобыле разучилась плакать. Было очень тяжело. Очень приветствовались «вахтовые семьи». Даже порой выделяли дезактивированный домик или давали отдельную комнату. Мужчины чаще были женатые, а женщины — незамужние. Психологически таким «вахтовым семьям» было проще, за мужчиной кто-то ухаживал — он попадал из семьи в семью, а женщина была довольна, что она при мужчине, который ей нравится, как-то налаживался быт.
А таким «чудикам», как я, было очень тяжело, так как защиты никакой не было. Я приехала после перенесенной операции, а моя комната в общежитии занята. И я хожу от двери к двери, у кого можно переночевать. Обратилась к начальнику, а он дал понять, что, мол, в свое время не получил от меня соответствующего расположения, вот и решай свои проблемы теперь сама. Я первый раз заплакала после возвращения из Чернобыля, когда прочитала воспоминания медсестры, попавшей на афганскую войну. О судьбах женщин на второй мировой войне много снято фильмов и написано книг. Но никто не делает этого про женщин, оказавшихся на так называемых «мирных» войнах. А мы многое могли бы рассказать.
Но главное, что у меня перед дочерью остался комплекс вины. Вначале четыре с половиной года я работала в Чернобыле, и дочь росла большую часть времени без меня, с бабушкой. А когда я вернулась, то четыре года находилась практически в полупарализованном состоянии.
Вы сказали, что хотели бы успеть издать книгу, но кроме других причин работать над ней вам мешает посттравматическое стрессовое расстройство. Как вы столько лет справлялись с накопленным стрессом во время работы в зоне?
За все годы работы в Чернобыльской зоне мы почти каждый день сталкивались с тем, что разрушало нервную систему сильнее радиации. Организм из-за инстинкта самосохранения потом просто «отключился» и не реагировал ни на что.
В 1988 году я была ведущим инженером в предприятии «Комплекс», оно захоранивало загрязнения, следило за могильниками и скважинами, по которым смотрели, не пошли ли радионуклиды по подземным течениям в реку Припять. Мне позвонил профессор одного казанского НИИ и попросил найти для него какую-нибудь емкость с ручками.
Приехавшие с ним ученые испытывали различные сорбенты, которые хорошо задерживают радионуклиды. Для этого надо было привозить от могильника радиоактивную воду, но не в чем было. Я позвонила в отдел охраны, попросила снять сигнализацию с больницы. Мы с профессором залезли в окно первого этажа — дверь была закрыта на замок — стали искать емкость. Я увидела обыкновенный бидон, в котором в деревнях возят молоко. Открыла бидон и увидела четыре мумии маленьких детей. Они были коричневого, почти шоколадного цвета. Ручки и ножки согнуты, глаза закрыты. Наверное, перед эвакуацией каким-то беременным женщинам на последних месяцах стало плохо, им сделали кесарево сечение. А малышей положили, надеюсь, уже мертвыми, в бидон, и в суете забыли. Профессор посмотрел в бидон, ему стало дурно, а я продолжала рассматривать детей. Он потом удивился, что я женщина, а так спокойно смотрю на такое.
К этому времени я уже мало на что реагировала, повидав столько, что никакая нервная система не выдержит. Но это мне потом аукнулось посттравматическим синдромом. Вот как действует ПТСР: мы с вами поговорили, я легла спать, но голова начинает тянуть мысли из прошлого. Опять пережевываешь те события, опять вспоминаешь что-то, опять переживаешь. И от этого никуда не деться. Затолкнешь мысли подальше, потом какой-то триггер — и все всплывает вновь.
Есть истории, которые врезались вам в память и для вас очень живы, как будто произошли вчера?
Таких воспоминаний много, и про многие из них тяжело говорить. Радиохимические лаборатории и кабинеты научных сотрудников решили расположить в детском саду. Я пошла посмотреть, что там за обстановка, что можно оставить для рабочих нужд, а что вывезти на могильник. И моя нервная система, еще не адаптированная к тем условиям, пережила первый мощный стресс.
Сначала поразила роскошь детского сада — он принадлежал атомной станции. В комнатах на полу лежали китайские двусторонние и очень красивые ковры. Спальные комнаты оформлены так, что шторы и покрывала на кроватках были из одного материала, в каждой группе своей расцветки. Стояла мертвая тишина. Она на самом деле была мертвой. Казалось, что сбросили нейтронную бомбу, людей не стало, а все вещи оставались на своих местах. В рядок стояли малюсенькие туфельки, в туалете — горшочки. В одной клетке — усохший труп ежика. Казалось, что лежит одна колючая шкурка. В другой — перья от умершей птички. В огромные окна светит летнее солнце, и ощущение нереальности обстановки и того, что тебе все это снится.
В одной спальне на детской кроватке лежала живая собака. Видимо, она жила при детском саде до аварии и кого-то из детей любила больше других. Остальные кроватки были не тронуты, а на этой покрывало было очень грязное и смятое. Собака еле сползла со своего места и подошла ко мне. Я ужаснулась ее виду. С нижней части лап шерсть слезла, а голое мясо кровоточило. Из ее рта тонкой струйкой непрерывно текла слюна. Глаза были мутные. Я даже не поняла, видит ли она что-либо. У нее был внешний ожог бета-излучением, так как она уже год ходила по загрязненной радионуклидами почве и растительности. А внутренний ожог был от того, что ела «грязных» грызунов. Потом мы нашли эту собаку уже мертвой в больнице, тоже на детской кроватке. Видимо из садика она перешла туда, чтобы умереть. Она умерла с поднятой и чуть повернутой назад головой. В такой позе и застыла. Видно, сильнейший радиационный фон способствовал гибели разлагающих органику микроорганизмов, поэтому физически ее тело не разлагалось, а превратилось в мумию.
В 1987 году птиц в зоне не было совсем. А весной 1988-го, когда мы ехали в Припять на работу, стоял чудесный солнечный день. Вдруг водитель остановил автобус недалеко от теплиц, показывая нам куда-то рукой. И мы увидели на зеленой полянке журавля. Мы выскочили из автобуса, стали обниматься, смеяться и плакать одновременно. Птицы возвращаются, значит, возвращается жизнь! Это была настоящая радость!
Еще помню в ту весну тоскливую картину: журавль сидел на бетонном столбе, держащем колючую проволоку, и смотрел туда, где была его деревня и его гнездо, куда он прилетал ежегодно. А ее не было. Захоронили все дома в могильник, засыпали землей, оградили колючей проволокой.
Как вы оцениваете достоверность фильма телеканала HBO «Чернобыль»? Многих молодых людей, которые ничего не знали или знали мало об аварии он буквально потряс.
Я считаю его единственным правильным из художественных. Но есть замечания. В зоне никто не ходил с оружием, даже военные и милиция. Шахтеры не работали голые. Они были в белом белье, что надевают атомщики под свои основные одежды.
После этого фильма я стала искать возможность выйти на авторов. Мне очень хотелось предложить им следующие серии. Ведь до конца 1991 года была официальная ликвидация. И очень много можно было бы показать, а не только первое время после аварии.
Когда тема перестала быть секретной, появилась ли возможность рассказывать хотя бы о первых необходимых действиях при радиации?
В 90–х была модной радиофобия. На государственном уровне старались не рассказывать ничего о радиации, потому что это вредно для нервов. Но если человек имеет хоть какой-то минимум знаний, что такое радиация, и знает элементарные правила поведения по радиационной безопасности, знает, как себя вести при различных радиационных инцидентах, то никакой радиофобии не будет.
Все знают правила поведения при переходе перекрестков. Ни у кого же не развивается страх, что его собьет машина. Поэтому, если появляется возможность прочитать лекцию на тему радиационной безопасности, я никогда не отказываюсь. И называется она «спаси себя сам». Человек не должен сидеть и ждать, кто ему скажет что и как делать? Жителей Припяти не эвакуировали и ничего не сообщали об аварии насколько дней. Пока там наверху не решили, что же делать. Припять — город атомщиков. И никто не знал правила эвакуации! Сколько радиоактивной «грязи» растащили потом на чистые места, куда жителей эвакуировали.
Моя «фронтовая» подруга жила в Припяти и работала на ЧАЭС. Ее дочь с месячным ребенком ночевала у свекрови. Этот дом выходил окнами прямо на станцию. Эта молодая мама утром с коляской сидела у подъезда и наблюдала горящий реактор. Пришли ее друзья. Ребенка завезли в дом, а сами компанией залезли на крышу , чтобы все лучше рассмотреть. Что дальше? Друзья вскоре умерли.
Авария случилась в 1986 году, кажется, это было так давно. В чем сохраняется опасность сейчас?
Каждая из произошедших радиационных аварий очень специфическая, и по причинам, и по последствиям на окружающую среду, и на здоровье людей, которые имели к ним отношение.
Основные долгоживущие радионуклиды при аварии на Чернобыльской АЭС — это стронций-90 и цезий-137. Наибольшие концентрации цезия-137 обнаружены в поверхностном слое почвы, откуда он попадает в растения и грибы. Накопленный стронций откладывался в костях, а цезий в мышцах. Период полураспада стронция и цезия примерно одинаков — 30 лет. А полный распад — это целых 300 лет. Поэтому, попадая внутрь человека, эти радионуклиды будут облучать его до конца жизни. И при жизни влиять на здоровье будут до его кончины.
Опасность для человека в том, какую дозу внутреннего облучения, он поглотил. При радиоактивном инциденте, таком, как на Чернобыльской аварии, в атмосферу выделяется еще один коварный радионуклид. Это йод-137. Он влияет именно на щитовидную железу, попадая внутрь организма человека. Самыми уязвимыми становятся дети. Именно у них в молодом возрасте формируется щитовидная железа. Поэтому в Беларуси было так много детей с поражением щитовидной желез . Радиоактивный йод выделяет именно горящий реактор. А он в Чернобыле горел несколько дней, выбрасывая в атмосферу разные радионуклиды, разной активности, интенсивности. Ветер дул в разные стороны и радионуклиды оседали и выпадали в разных местах. Один облучался, другой нет.
Так, мой коллега стоял после дождя в небольшой луже. Ждали автобус. Он через подошву ботинка получил такой радиоактивный ожог, что у него кожа с мясом сходила потом со ступни. В луже, наверное, был кусочек топлива. Мои коллеги умерли от рака. Но у всех поражен разный орган. Они работали в зоне все более пяти лет. Мне во время еще работы в зоне вырезали щитовидную железу, по состоянию здоровья в 42 года вывели с работы, присвоив вторую группу инвалидности.
В то время, чтобы получить эту группу, надо было пролежать в больнице не менее полугода. Прошло 38 лет. Есть слово «жить», а есть «выживать», когда ты постоянно борешься с болезнями. Я не помню и часа за эти годы, чтобы что-то не болело. Три раза просто почти умирала. Но выкарабкалась. Родные говорят: видно, бог тебя держит на земле, чтобы ты еще что-то сделала.
