Разговоры о домашнем насилии в первую очередь подразумевают патриархальную модель, когда агрессор-мужчина избивает женщину. Но эта «классическая» картина бытового абьюза оставляет в «серой зоне» тех, кто не вписывается в гетеронормативность: геев, лесбиянок, трансгендерных мужчин и женщин, небинарных людей и всех остальных, кого мы обычно включаем в скромную аббревиатуру ЛГБТ+.

В то же время исследование Министерства здравоохранения США в 2013 году показало, что ЛГБТ+ чаще сталкиваются с насилием от партнера или партнерки. Так, насилию в отношениях подвергались: 43,8 % лесбиянок и 61,1 % бисексуалок; 35 % гетеросексуальных женщин; 26 % геев и 37,3 % бисексуалов; 29 % гетеросексуальных мужчин.

Механизм домашнего (партнерского) насилия един в любых отношениях, независимо от пола, гендера и ориентации партнеров. Это всегда длительный процесс, когда один человек постоянно испытывает вину и страх, чувствует, что все время делает все неправильно и во всем виноват(а) сам(а). Агрессор контролирует действия и чувства партнера: обесценивает личность с помощью оскорблений, ограничивает контакты с другими людьми, управляет финансами, а также применяет физическую силу. Домашнее насилие циклично: за агрессией следует примирение с раскаянием и отрицанием серьезности случившегося, после которого напряжение нарастает и выливается в очередной агрессивный выпад — и так круг за кругом. С каждым эпизодом насилие становится все опаснее и травматичнее, а периоды примирения — короче.

СПИД.ЦЕНТР поговорил как с пострадавшими от домашнего насилия, так и с причинившими его и разобрался, как устроен бытовой абьюз в ЛГБТ-парах.

Саша, 34 года (имя изменено)

Она написала, увидев мою анкету для знакомства. Пришла на встречу навеселе, а потом и вовсе напилась до полной невменяемости. Я была в шоке и не хотела с ней больше встречаться. Но потом мы случайно увиделись, она позвала в кино — и я согласилась, потому что была одна уже года два. Мне было одиноко, я решила, что ничего не теряю. Почему бы и нет? Съехались уже через несколько месяцев. Она крайне неадекватно вела себя под градусом: сначала хотела общения и тесного контакта со мной, позже — уже не просто общаться, а «прояснять вопросы». Все это происходило агрессивно и страшно: я старалась особо не двигаться и не возражать, так как «неверный» ответ злил ее еще больше. Агрессивные попытки прояснить ситуацию могли быть и без алкоголя.

Как-то раз она напилась особенно сильно и в невменяемом состоянии ходила за мной, желая общения. Она была как зомби, и это продолжалось несколько часов. Я дошла до того, что стала бить ее, чтобы она отстала от меня и успокоилась. Никогда бы не подумала, что могу оказаться в этой ситуации и так поступить. Я чувствовала безнадежность и подавленность, каждый раз думала, что это конец, что больше это терпеть нельзя, — но все равно не могла это закончить и продолжала надеяться на чудо, любила ее, даже когда дело дошло до реального физического насилия. Потом все как-то забывалось: «Она не всегда такая, в основном-то все нормально». Но дальше стало хуже.

Однажды, в очередной раз напившись, она припомнила случай, когда я ее ударила. И начала избивать меня. Уйти от этого было невозможно: она хватала меня за одежду, тащила обратно и продолжала бить, таскала за волосы, швыряла в меня стулом. Мне удалось вырваться, я схватила телефон и ключи, закрыла ее в квартире и просила приехать подругу, чтобы она помогла мне убрать ее из квартиры.

Мы разъехались, но она не хотела расставаться — и мы продолжили встречаться. Какое-то время она была смирной, но потом снова напилась и пять часов не отпускала меня, высказывала все, что обо мне думает. Я сидела, стараясь не шевелиться, плакала от страха и от того, что она говорила.

Мои слезы ее злили еще больше, ведь я сама довела до такого, а теперь почему-то реву! На следующий день я сказала ей уезжать. Мы больше не общаемся.

Полина Закирова, психолог из «Ресурсного центра для ЛГБТ» в Екатеринбурге, считает, что мифы вокруг однополых отношений способствуют замалчиванию насилия: «Периодически слышу: „Две девочки, у них, наверное, все просто и прекрасно, что может у них быть не так“».

При этом пострадавшие от насилия в ЛГБТ-парах осуждаются и за сам факт отношений: «В нашем обществе отношение к ЛГБТ не такое, каким должно быть, и отношение к пострадавшим от насилия не очень правильное. Получается двойная стигма, — отмечает директор центра „Насилию.нет“ Анна Ривина. — Вроде как боролись за то, чего хотели, вопреки общественному порицанию встречаются, а общество им диктует: „Вы хотели эти отношения? Получите. Сидите и молчите. А вы еще приходите жаловаться на насилие. Вы же сами за это боролись“».

В то же время Ривина подчеркивает, что это сложная повестка и для феминистского мира: «Считается, что мир жесток из-за патриархальности. Но оказывается, что модель поведения, которая ведет в том числе к абьюзу, существует и без мужчин».

Борис Конаков, 31 год, ЛГБТ-активист, квир-художник

Мы познакомились восемь лет назад в социальных сетях благодаря друзьям — стандартная ситуация. Добавили друг друга, лайки ставили, песенки скидывали, увиделись, начали встречаться. Отношения продолжались три года. После мы продолжали общаться, потому что было создано серьезное созависимое пространство и просто расстаться мы не смогли. Это были некие «постотношения», когда мы вроде как свободные люди, но все равно постоянно встречаемся.

Я помню первый эпизод насилия. Мы выпили у друзей, приехали домой, были навеселе. Он случайно назвал меня другим именем — я дал ему пощечину. Меня это задело! Я не понимал тогда, что совершаю насилие. Все повторилось через полгода, на День Святого Валентина. Я готовился, ждал, а у него был корпоратив, он пришел в совершенно невменяемом состоянии, подарок ему не понравился. Я расстроился и начал пить с ним, потом разозлился, начал толкать его, а он — унижать меня словесно.

Чтобы его не бить, я взял нож и стал втыкать его себе в руку. Четыре раза. Боли не чувствовал. Кровь била фонтаном. Ему было страшно и за себя, и за меня. Моя соседка вместе с ним пыталась остановить кровь, а я становился как бы пострадавшим.

Посуды у меня просто не было — я все бил. Это тоже вид психологического давления. Со временем насилие становилось сильнее. Были синяки, разбитая голова, ушиб ноги — тогда я «Гриндерами» оттоптал его ногу. После любого насилия я вымаливал прощение, сюсюкал с ним, как с ребенком, плакал, ходил с ним в травму фиксировать повреждения — и обещал, что этого никогда не повторится.

С его стороны я часто слышал оскорбления: «Тупой, сумасшедший, придурок, ты никто, какой-то продавец». По образованию я журналист, но тогда не смог сразу устроиться по специальности. Он знал, что это болезненный момент, и бил по нему. Мне до сих пор приходится работать, чтобы вернуть себе понимание, что я полноценная личность и что мои личностные качества не зависят от присутствия другого человека и сторонней оценки.

Худший эпизод случился четыре года назад, когда мы уже расстались и пытались быть друзьями. Сидели у друзей, в какой-то момент он начал выяснять отношения, оскорблял меня самыми последними словами, причем при всех. Я понимал, что во мне зрело что-то нехорошее, и ушел в ванную. Думал: посижу, не хочу на это реагировать, я сильный, я смогу с этим справиться. Все затихло. Вышел — продолжилось снова. Меня выключило. Я начал его пинать ногами, с размаху. На следующий день он написал: «Не могу встать, ты мне сломал ребро». Я не поверил, но друзья передали, что они и правда ездили в травму. Как же это я мог сломать ребро? Когда осознал, это меня отрезвило. Это вообще-то причинение средней тяжести вреда здоровью! Его убеждали подавать заявление в полицию, я и сам говорил: «Делай, что хочешь, можешь подавать».

Вообще считается: это же два мужика, мужики дерутся — это нормально. Делят территорию, власть, дерутся за кого-то. Выяснили отношения — живут дальше. Такой патриархальный миф, который транслируется на гей-отношения. Когда мы дрались при свидетелях, все реагировали снисходительно: «Ну, подрались, и то не как нормальные мужики, а как геи — помахали друг на друга ручками». Ни для кого не было необычным, что геи дерутся. Они же мужики, такие бурные отношения! Тем более геи якобы более эмоциональные.

Мне нужно было сломать ему ребро, чтобы понять, что я делаю какую-то хрень, что я могу в какой-то момент убить человека. До этого я перекладывал вину на него: он первый начал, он меня обидел, он обещал и не сделал. Тогда у меня уже были подруги из фем-движения, я сам позиционировал себя как человека, которому близки идеи феминизма, считал, что домашнее насилие, бить женщин — это плохо. Но вот бить мужчин в гомосексуальных отношениях — нормально.

Я заблокировал все контакты, перестал с ним общаться. Потерял работу, денег не было совсем, слег с нервным срывом. Решил справиться сам. И если относительно депрессивных состояний потерпел фиаско и пошел к психотерапевту, то относительно эпизодов насилия все было успешно. Мне лично важно работать с этими паттернами, чтобы сделать себя безопасным для потенциальных партнеров, но я понимаю, что это работа, которая никогда не кончится. Я открыто рассказываю, что делал, чтобы другие люди понимали: разговоры про культуру насилия — не выдумки.

Екатеринбургский Ресурсный центр для ЛГБТ провел исследование абьюзивных проявлений в ЛГБТ-отношениях по всей стране. Пока подведены только предварительные результаты (есть в распоряжении редакции), но и они весьма драматичны: так, насмешкам и обесцениванию подвергаются 46,9 % опрошенных, явные телесные повреждения получают 4,8 %. Почти половина опрошенных ответили, что в их отношениях так или иначе присутствует насилие. Из 1091 человека, заполнившего анкету, всего один обратился к юристу.

Полина Закирова, участница команды, проводящей исследования, отмечает, что люди могут не обращаться к психологу и юристу потому, что «им сложно признаться кому-то, что они состоят в ЛГБТ+ отношениях, из-за страха гомо- и трансфобных выпадов в свой адрес, не говоря уже о насилии». При этом работа со сторонними юристами, не связанными с ЛГБТ-организациями, опасна в том числе и аутингом пострадавшего.

Ирина, 29 лет (имя изменено)

Десять лет назад у нас случился короткий роман. Через пять лет у меня закончились предыдущие отношения, мне было больно, я нуждалась в поддержке. Я позвонила ей, договорились, что поживу у нее, пока ищу другое жилье, сначала с оплатой коммунальных услуг, потом — без. Через полгода решили строить семейные отношения, переехали уже в мою квартиру. Продлились наши отношения три года.

Больше всего мне запомнился один эпизод. Мы ехали на машине с ней, с ее мамой и двумя котами к моей матери, которая живет в другом городе. Общались, я комментировала ее слова — довольно остро. Она остановила машину. Начала меня избивать, я защищалась, тогда она вышла на трассу со словами: «Теперь я иду заканчивать жизнь самоубийством». Ее мать посмотрела на меня и сказала: «Тихо, тихо, тихо, давай, терпи, сейчас это закончится». Кошки были на заднем сидении, они разбежались, она стала меня бить…

Агрессия со временем усиливалась. Кулаки, кидание предметов, таскание за волосы, швыряние на пол, резкие остановки машины — но серьезных травм не было. Поводом служили резкие слова и нарушение границ, когда я хотела быть ближе. Было ли сексуальное насилие? Мне кажется, да, но это я все еще не до конца поняла. Что считать сексуальным насилием?
Напряжение нарастало: я могла предугадать, когда случится взрыв. Если я высказывала свое мнение, в меня летели камни — в метафорическом смысле. После вспышек агрессии были извинения и раскаяние, когда эмоциональный всплеск уходил — но потом все повторялось.

Кончилось все внезапно. Моя приятельница резко высказалась по поводу этих отношений, и это было как холодный душ. Я пришла в себя и решила все закончить. Меня поддержали два человека: приятельница и подруга. Подруга и раньше говорила, что видит тревожные признаки, слишком агрессивные выпады моей партнерки. Но тогда казалось, что проще терпеть это, чем одиночество. Про физическое насилие все узнали, когда я уже решила закончить отношения. Это был шок и сопереживание, они ко мне присоединились. Сейчас выписываю ее с ребенком из своей квартиры, это долго и трудно.
Хотя я сама практикующая психологиня и веду женские группы по насилию, тогда я не смогла распознать его. Ощущение, как будто это с кем-то другим происходило. Получился немного «сапожник без сапог».

В основе домашнего насилия лежит страх потерять контроль над партнером. «Насилие — это прежде всего установление власти, контроля над другим человеком. И когда обидчик чувствует, что партнер ставит под сомнение его власть, он прибегает к насилию, чтобы восстановить статус-кво. Так что насилие — это трансляция тех отношений власти, которые установлены в обществе, и сейчас наиболее яркая картина — отношения между мужчинами и женщинами», — комментирует Андрей Синельников, заместитель директора Центра «АННА».

Таня, 32 года (имя изменено)

Мы были знакомы года с 2005. Через пять лет снова встретились, съехались и прожили вместе года полтора. Проблемы начались практически сразу. Прежде всего — ревность: я общалась со своей бывшей партнеркой, мы хорошо расстались. Новая девушка кричала, что я намерена обманывать, хочу сексуальных контактов на стороне. Так как до начала совместной жизни этого не было, я списывала все на стресс и ждала, когда пройдет, пыталась логически обосновать свою позицию. Иногда она успокаивалась, а потом снова начинала, когда, например, мне ВКонтакте приходило сообщение.

Все мои знакомые, близкие подруги, случайные люди оказывались в списке «опасных». Криков, грубых оскорблений и эмоционального напряжения было много, и даже периоды примирения были беспокойными. Примирение могло привести к новому скандалу. Еще она запрещала мне носить определенные вещи: ей казалось, что я слишком сексуально выгляжу и хочу привлекать внимание. Если я надевала футболку без лифчика — это скандал, хотя мне просто удобнее без него.

Коротковатая футболка, из-под которой виден живот, — скандал. Мы учились вместе, и она ревновала меня ко всей группе: и к мужчинам, и к женщинам. Мне фактически нельзя было ни с кем общаться. Тогда я потратила много сил, чтобы объяснить, что я чувствую, и верила, что все недоразумения разрешатся.

Потом началось битье посуды. С нами начал жить ее ребенок, и я волновалась, что он становится свидетелем криков, слез, очень грубой речи. О том, что происходит дома, я никому не рассказывала, разве что могла упомянуть друзьям как бы в шутку, что у нее что-то с нервами: не хотела их в это посвящать.

Потом объекты ревности стали определенными. В любой момент можно было «получить» за «не тот» взгляд в сторону кого-то из «списка». Однажды мои силы кончились, и я дала ей пощечину.

Я словно выпала из контакта с реальностью: не понимала, где я, отпрашивалась с работы, не приходя в сознание, пыталась есть, спать и понять, что происходит. После очередного конфликта позвонила одному из «списка ревности», мужчине, пригласила его выпить чай и поехала к нему домой.

То есть целенаправленно выполнила сценарий, который мне все время приписывался. Не помню, о чем я думала, просто захотела сделать то, в чем меня обвиняли.

После этого мы шли на учебу. Была зима. Она начала возить меня по всем сугробам, вцепилась в лицо ногтями, кажется, била… Было поздно, и никто не обращал внимания, хотя я звала на помощь. Минут двадцать, вырываясь, я ползла по сугробам в сторону учебного заведения, чтобы хоть кто-то меня защитил. Там были наши одногруппники, а она продолжала кричать на меня при всех. Они ее задержали, а я позвонила друзьям и сказала: «Забирайте, иначе она меня просто убьет». Было страшно, потому что она не успокаивалась. Я же будто отрезвела. Меня собрали и увезли друзья, какое-то время я жила у них.

Сначала я не могла вернуться домой, потому что там была она. Мы жили в моей комнате, и мне было сложно выставить ее вместе с ребенком, тем более что она не хотела расставаться. После мы продолжили общаться, до сих пор дружим, и общение такое же хорошее, как и до нашей совместной жизни.

Полина Закирова из «Ресурсного центра для ЛГБТ в Екатеринбурге» не считает, что ЛГБТ+ более уязвимы в отношениях: «ЛГБТ+ персона и гетеросексуальная персона имеют одинаковые риски оказаться в отношениях с абьюзивными проявлениями. От этого никто не застрахован». Однако она отмечает, что в ЛГБТ+ отношениях существуют специфические опасности и «рычаги давления»: «Аутинг, угрозы ограничить встречи со стороны биологической матери, ограничение в финансовых средствах (на покупку необходимых медикаментов) и так далее».

Или, как в случае с Александром, героем следующей истории, угрозы выбросить лекарства или справки, необходимые для трансгендерного перехода.

Александр, 37 лет (имя изменено)

Мы встречались, когда были подростками, расстались из-за того, что она была слишком агрессивна. Тогда я не понимал, что со мной происходит, информации не было, и я считал себя лесбиянкой. Спустя много лет мы встретились, разговорились, потом стали парой. Я списывал агрессию на подростковый возраст, думал, что она ее переросла, но ее поведение не менялось: если начиналась ссора, она хваталась за телефон и говорила, что «сейчас приедут пацаны, тебе ноги сломают, с пистолетом приедут».

Началось все с оскорблений: она говорила, что я никому не нужен, что тяжело встречаться с «уродом», упрекала, что у меня нет члена: «Что ты за мужик, если у тебя нет члена?». Тогда я как раз был в процессе трансгендерного перехода (трансперехода из женщины в мужчину — прим. ред.). Потом я узнал, что в кругу подруг они меня даже по имени не называли, только «урод» и «*******»…

Негативные всплески все учащались и становились жестче. Я каждый день думал: поскорее бы вечер, лишь бы ничего не случилось — и спать. Она всегда извинялась, говорила, что это в последний раз, но затем все повторялось с еще большей жестокостью: в следующий раз она разбила мне нос. Поводом были какие-то бытовые мелочи, которые можно решить спокойно, например, куда поставить кресло. Когда она начинала меня колошматить, я говорил, чтобы она уходила из моей квартиры. Тогда она звонила своим пацанам или отбирала у меня ключи. Я даже сохранил скрины нашей переписке с ее угрозами: сделал их, чтобы себя обезопасить.

Больше всего я боялся, что она что-то сделает с моими гормонами. Или со справками: я тогда их собирал для операции. Иногда она брала ампулу и угрожала ее разбить, зная, что для меня это жизненно необходимые препараты, что пропустить укол нельзя, а получать лекарство сложно и долго.

Она очень ревнивая, хотя поводов я не давал никогда. Постоянно звонила, контролировала, устраивала допросы. Если шел к друзьям, то всегда брал ее с собой. Как-то она закатила истерику прямо там, и друзья вежливо попросили больше ее не приводить. Тогда я перестал выбираться к ним, хотя напрямую она мне этого не запрещала.

При других людях она меня не била. Если кто-то звонил или заходил, она тут же приходила в себя, говорила: «Ой, мы немного повздорили». Но при этом оправдывалась тем, что не может себя контролировать. Так что никто не знал, что у нас дома происходит.

Я не чувствовал себя в безопасности, все время ожидал скандала. Когда понял, что больше так не могу, разорвал отношения. Она долго не отпускала меня и до сих пор пишет сообщения. Когда у меня появился парень, она стала писать ему угрозы. Как-то я возвращался домой и даже получил от одного из ее «пацанчиков» по лицу. Еще она угрожала показать всем мои интимные фотографии, где видно мои гениталии в процессе гормонотерапии.

Я до сих пор не понимаю ее. Она извинялась искренне, говорила «люблю, не могу», ревновала, никуда не отпускала — и тут же оскорбляла, и я видел, что она меня всерьез ненавидит, видел, как я ее раздражаю.

Андрей Синельников, заместитель директора Центра «АННА», убежден, что от домашнего насилия страдают и родители в пожилом возрасте, и дети, и партнеры любого пола: «Хотя мы относимся к насилию как к гендерной практике, которая подразумевает дисбаланс власти в отношениях, что властными полномочиями обладают мужчины, а женщины якобы должны занимать подчиненную позицию, эта ситуация транслируется и на однополую пару».

«Нормальные отношения — это когда люди на равных могут друг друга обижать и радовать,— добавляет Анна Ривина. — В любых отношениях можно и радовать, и вести себя как редкие сволочи. Но суть домашнего насилия в том, что один партнер пытается подавить другого. Пострадавшие от насилия — практически всегда — люди с разрушенной самооценкой, которые глазами обидчика видят ситуацию. Поэтому услышать от пострадавшей: „Я сама во всем виновата“ — намного вероятней, нежели: „Он или она меня обижает“».

Ника Воюцкая, СПИД.Центр