Так все-таки просвещение меняет мир? Способно оно делать его лучше и уменьшать насилие?
Тут есть небольшая путаница со словом просвещение. Есть два связанных, но все-таки принципиально разных явления, которые мы называем словом просвещение. Поэтому важно определится: мы говорим об эпохе Просвещения или о просвещении как о постоянном процессе.
Эпохи просвещения — это революции. Радикальное изменение мировосприятия. И как каждая революция, они порождают волну насилия и крови. Как Французская революция, которая была непосредственным следствием эпохи Просвещения, или даже русская революция. Эпохи просвещения — это когда общество прыгает через три ступеньки. И в этом прыжке кто-то ломает ногу, кого-то сталкивают с лестницы, кто-то попадает под толпу. Потом начинается неизбежный термидор, и общество тоже через кровь и насилие отступает на ступеньку назад. Все это гигантская кровь.
Но если говорить о просвещении как о процессе, тут все-таки будет совсем другая картина. Семь тысяч лет назад люди кушали друг друга, а сейчас не кушают, и почитают это каким-то совсем чудовищным злодейством. Человечество с очевидностью движется в сторону сокращения насилия, и это движение очевидно коррелирует с просвещением.
А на чем основана эта корреляция между просвещением и уменьшением насилия? Что дает людям просвещение и почему это уменьшает насилие?
Тут есть простая формула: чем больше человек знает, чем разнообразнее его интерес, тем меньше у него желания мучить других людей.
При том что сам процесс просвещения — это, конечно, насилие. Потому что просвещение и культура заставляют жить людей по правилам, заниматься тем, что противоречит естественным рефлексам. Читать книги, слушать сложную музыку, приучать себя к абстрактному мышлению — все это требует больших усилий и не упрощает жизнь, а усложняет. Культура, собственно, и происходит от слова, связанного с насилием — возделывать.
Но это насилие позволяет уменьшить другое, самое главное: насилие одного человека по отношению к другому. Просвещение уменьшает, затрудняет и в итоге запрещает именно такое насилие. Да, нас заставляют чистить зубы, навязывают необходимость читать книги и слушать классическую музыку, но в результате мы не кушаем людей, а тех, кто бьет смертным боем своих жен, считаем извергами.
Когда-то давно я занимался реформой библиотечной системы С 2013 по 2015 год Борис Куприянов был заместителем директора Московского городского библиотечного центра и занимался реформой московских библиотек.. И я много всего читал тогда про библиотеки, в том числе наткнулся на американское исследование. Очень халтурное и основанное на непроверяемых расчетах. Там говорилось о том, что на каждый доллар, вложенный в библиотеку, общество через социальные блага получает в течении десяти лет десятикратный прирост. В формате такого исследования можно было написать любую цифру прироста: двадцать, пятьдесят, сто. Но мне сейчас важны не их расчеты, а сама логика. Вот человек проводит в библиотеке столько-то часов. Это время он потратил на книги, а не на героин и алкоголь, не на тусовки и драки во дворе. И в результате в это время он не крушил трамвайных остановок и не вырывал сумочки у прохожих. Люди в библиотеках узнают какие-то новые вещи, у них появляются новые компетенции, а значит, потенциально они могут больше зарабатывать и больше платить налогов. Когда читаешь такие расчеты в исследовании, то выглядит это дико. Но ровно так просвещение и действует.
Если у людей становится более сложный интерес, более сложные предпочтения и более разнообразное времяпрепровождение, то они начинают и к себе, и к миру относиться по-другому. А главное, эта сложность и разнообразие создает картину мира, в которой насилие перестает быть единственным способом действия и коммуникации с другими людьми. Просвещение через разнообразие и сложность лишает силы первобытные инстинкты (или как у нас теперь говорят в России — традиционные ценности).
А что с прекрасными русскими дворянами, которые читали Дидро и декламировали Горация, и это вообще не мешало им пороть крестьян и относится к ним как к рабам?
Это не просвещение. Главный принцип просвещения — оно для всех. Оно всеобщее.
Если исходить из того, что смысл образования — обслуживать какую-то группу, сделать ее особенной, поставить выше других; если думать, что образование делает нас лучшей частью человечества, — то это не просвещение. И ведет не к большей человечности, а наоборот, к самым мерзким проявлениям насилия. Если у нас есть замкнутое элитарное пространство, как, например, в одной московской школе, то там будет насилие в той или иной форме. Элитарность — это то, что прямо противоречит и противостоит просвещению.
Смысл просвещения как раз в том, что грань между патрициями и плебсом, элоями и морлоками Две противостоящие друг другу расы из фантастического романа Герберта Уэллса «Машина времени». Элои эволюционировали из буржуазии, а морлоки из пролетариата. Морлоки человекоподобны, живут и работают под землей, а ночью выходят на поверхность и пожирают элоев. сокращается и в итоге стирается. Оно нивелирует различия между нищими и имущими. Просвещение не может быть направлено на какую-нибудь одну страту, весь его смысл в том, что оно направлено на всех. Общество просвящается целиком. Это не средневековые монастыри, когда там за стенами сидят отцы ХорхеОтсылка к Хорхе Бургосскому, главному антагонисту романа Умберто Эко «Имя Розы». и читают Аристотеля, а внизу под стенами люди живут как полуживотные.
То есть любая сепарация и сегрегация разрушает просвещение…
Просвещение убивает даже любая оговорка «для всех или не для всех». И не просто убивает, а приводит к прямо обратным результатам.
Но человечество почти всю свою историю жило в ситуации сословной, кастовой или какой-то другой сегрегации.
Так просвещение как раз и начинается с уничтожения этих сегрегаций. Эпоха Просвещения именно эти вопросы поставила, а потом они были разрешены Французской революцией. Просвещение не может быть ни групповым, ни частным, оно работает только ото всех ко всем. Для просвещения не существует людей первого, второго и третьего сорта. Поэтому оно и уменьшает насилие. Когда мы видим в другом человеке такого же равного нам человека, то у нас исчезают основания для власти или насилия над ним.
А что не так с нашим просвещением сейчас, почему вы пишете в своих статьях, что мы провалили задачу просвещения?
Да, провалили. У нас был шанс, но мы его не использовали. В нулевых годах у нас были и ресурсы, и возможности развернуть именно всеобщее просвещение. Но как раз в это время мы с удовольствием приняли картину мира, в которой мир делится на быдло и людей с прекрасными лицами. Мы так умны и прекрасны, что вправе наслаждаться жизнью как в Европе и ни о чем не думать. Нам было так хорошо с самими собой, так комфортно…
Мы ушли от идеи всеобщего просвещения. Когда один известный жанровый писатель сформулировал идею о двух народах: одном хорошем и прекрасном, а другом плохом и ужасном — он буквально заявил идеологию отказа от просвещения. Но задача русского классического интеллигента прямо обратная. Не констатировать, что есть хороший и плохой народ, а делать что-то, чтобы не было этих различий.
Чехов, больной туберкулезом, поперся через всю Сибирь, чтобы рассказать о том, что люди на Сахалине живут в ужасных условиях. Если бы он не поперся туда, то очевидно не угробил бы здоровье и прожил дольше. Но он сознательно принес себя в жертву, по сути дела, чтобы мир стал чуть лучше, чуть более справедливым. Чтобы пропасть между теми, кто мучается на Сахалине, и образованным классом стала меньше.
Интеллигент — это тот, кто между разделенными частями общества наводит мосты, объединяет их. Является представителем одной части общества перед другой.
Вы говорите про нулевые или про весь постсоветский период?
Мы сейчас все обсуждаем 90-е, но при всем ужасе 90-х, как раз тогда просвещение как-то работало и сработало. И в этом много кто поучаствовал. Мы жили в едином культурном и социальном пространстве. Группа «Блестящие», «Тату», «ВИАГра», а не какой-нибудь Газманов — все это тоже ведь просвещение. Если мы посмотрим музыку, которую слушали массы в 90-х, начале нулевых, то обнаружим, что это то, что было общим полем для всех. Мы помним мир, где людей убивали на улицах, а потом буквально в считанные годы все изменилось. Произошел невероятный прогресс в отношениях людей друг к другу, к насилию, к себе и к миру. И не потому, что государство всех построило, оно тогда еще никого не построило.
Но потом, в нулевые, все это закончилось. К несчастью, мы совсем неправильно восприняли функцию интеллигенции. Мы восприняли себя элитой, лучшими людьми страны, и радовались тому, «что мы не таковы, как прочие люди». Нам так было комфортнее, проще и приятнее. Как раз тогда, когда появились ресурсы и возможности для просвещения, мы ничего не сделали. Или сделали ничтожно мало. Для просвещения очень важно создание институтов. И это не элитные школы и не элитные заведения. Это открытые, всеобщие проекты. Это Третьяковская галерея, это Пушкинский музей. Таких институций, направленных на любого человека, мы создали ничтожно мало.
И теперь, когда схлопнувшееся просвещение принесло свои плоды, ни в коем случае нельзя снимать с себя ответственность. Мы провалили свою задачу, провалили шанс на просвещение, а еще одного шанса у нас, у России, может просто не быть.
Можно ли сказать, что просвещение — это то, что могло бы противостоять ресентименту и бороться с ним?
Тут все очень просто. Ресентимент — это неудовлетворенность своим положением и желание перенести ответственность за это на других. У нас была Великая Страна, а потом злые враги все уничтожили, а теперь мы должны всем показать и вернуть наше величие.
Так вот при работающем просвещении ресентимент просто не может существовать. Для него нет оснований. Если человек постоянно развивается, если он видит новые возможности для себя здесь и сейчас, то он не будет ностальгировать по несуществующему прошлому. Он не будет переживать об утраченной Великой стране, потому что он будет вовлечен в строительство Великой страны. И не будет воспринимать это строительство как увеличение ее границ до луны.
Ресентимент — это естественный результат отсутствия просвещения. Когда просвещение сокращается, в сознании людей возникает свободное место, которое занимает ресентимент, все эти традиционные ценности и мракобесие. Просвещение вообще нельзя воспринимать как борьбу с чем-то. Это не отказ от чего-то, а приобретение чего-то. Ровно поэтому и с мракобесием оно не должно бороться. И борьба с лженаукой — тоже не его дело. Просвещение не так работает. Все эти ресентименты, лженауки, мракобесие занимают то пространство, которое раньше просвещение отбило у хаоса, сокращаясь на поле занимаемое ранее просвещением, приходят как мародеры.
Мы вот сидим и разговариваем на удобной лавочке, в уютном парке. Рядом обустроенная детская площадка и даже какие-то тренажеры. Можно ли всю эту современную урбанистику тоже назвать просвещением?
Конечно, это именно просвещение. Это то, что делается для всех и не только удобно и комфортно, но и меняет отношение к жизни. Светофор, который работает так, что пешеходы не должны в страхе и спешке перебегать улицу, а могут спокойно идти. Наземные переходы, которые позволяют людям не идти лишние километры, чтобы спустится под землю. Все эти велодорожки и скамейки в парках — все это вполне просветительский проект, приучающий людей к разнообразию и достоинству. И это то, что делается для всех. Парки для всех, велодорожки для всех, скамейки для всех — потому и важно, чтобы их было много. И я уверен, что чем больше в городе всей этой урбанистики, тем меньше мужей, которые избивают жен, тем меньше между людьми насилия и несправедливости.
Все привыкли относиться ко всей этой собянинщине с презрением и высокомерием, но это сейчас единственный просветительский проект и на него вся надежда. Надежда на то, что не только в Москве, но и в остальной России настроят велодорожек, расширят тротуары и время работы светофоров для пешеходов. Не важно насколько они хорошо работают, настроятся как-нибудь, вон велодорожку, которая вела на Манежной в стену уже переделали.
