«В этой системе все зависит от тебя»
Журналистка Алина Щеглова рассказала в 2019 году об изнасиловании главредом «Новгорода» Михаилом Боголюбовым. В 2021 году его приговорили к четырем годам лишения свободы
Самыми тяжелыми были первые две недели после насилия — я их очень плохо помню. Первая мысль: хочется просто отмыться и забыть. Вторая: забыть не получится, отмыться — тоже.
Нужно было решиться прийти в Следственный комитет — и это стоило огромных усилий. У нас нет официально механизма, когда обвиняешь человека в насилии, а потом говоришь: ой, нет, я передумала. Иначе уже на тебя должны завести уголовное дело за дачу ложных показаний. Правоохранители часто просто не принимают заявления, потому что доказательства — это слово против слова. Женщины приходят в очень подавленном состоянии, путаются в показаниях, не потому, что они что-то придумывают, а просто это очень тяжело. А следователи думают: «Если путается, значит, она все придумала». Я знала, что если подам заявление, то не смогу забрать его обратно.
Я знала, что никто меня не ждет с распростертыми объятиями в этом Следственном комитете, что вряд ли там меня поддержат и помогут. Но все равно это было тяжелее, чем я предполагала. Ты приходишь раздавленная в кабинет, а на тебя смотрят как на букашку. «Ну, че тебе не живется? Забудь, уходи». Нет, не забуду, не уйду. Я пришла, потому что мне плохо, потому что я не хочу, чтобы кому-то еще было плохо. А я точно знаю, что человек не остановится. Один раз прокатило, не наказали — зачем ему останавливаться?
Я заранее поговорила с несколькими людьми, нашла у них поддержку. Они сказали, что одежду, в которой это произошло, лучше принести в пластиковых пакетах, отдельно положить. Я пришла в СК с пакетами: «Вот доказательства». А они сказали: «Потом отдадите, затеряется». Так они рвались расследовать. В итоге у меня забрали вещдоки только через девять дней.
Самым тяжелым была судмедэкспертиза. На меня смотрели как на кусок мяса, сфотографировали как на осмотре, хотя я не давала никакого разрешения. Затем отправили к обычному гинекологу [хотя проникновение было другого рода] — без его справки не могли отправить документы в Следственный комитет. Я записалась в ближайший платный кабинет, а там мне сказали, что таких справок не делают. Заведующую приходилось умолять, чтобы дали эту чертову бумагу. В итоге ее сделали.
Следователь должен был либо завести уголовное дело, либо отказать и в течение трех дней уведомить. Прошло три дня, десять дней… Через две недели я поняла, что без огласки ничего не движется, они не шевелятся и не собираются.
И меня охватила злость. Какого черта? Я сделала самое важное — пришла в Следственный комитет, принесла все доказательства, сказала: «Пожалуйста, проверьте, права я или нет, сделайте свою работу». Я не понимала, как же так можно: человек такое совершил, а ему ничего. Он ходит на работу как и раньше, как был главным редактором, так и остался. А у меня мир просто рухнул, почва из-под ног ушла. Эта злость помогла мне.
В нашей системе все, к сожалению, зависит от тебя. Я решила опубликовать свою историю в телеграме. Она разнеслась очень широко. Вступился Российский союз журналистов. В общем, только после огласки в СК зашевелились.
В СК мне говорили: «Может быть, все-таки заберете заявление?» Жена насильника звонила мне тоже. Я ответила: «Как я буду детям в лицо смотреть, что не смогла себя защитить?»
Через две недели после огласки у меня появился прекрасный адвокат — Константин Маркин — и стало гораздо легче: уже не приходилось встречаться со следователем один на один. Адвокат меня очень хвалил, говорил, что я молодец, не напортачила при даче показаний. Союз журналистов выделил на его работу деньги. Он проверял каждую запятую, просто задолбал всех, и я ему за это крайне благодарна.
Общество разделилось. Кто-то за насильника вставал горой. Он же уважаемый человек, главный редактор газеты муниципальной, в мэрии его хорошо знают. Мэр даже писал ему хорошую характеристику. Более того, я знаю, что по мэрии ходили с вопросами его адвокаты, пытались собрать сведения против меня. Но собирать было нечего: у меня была скучная семейная жизнь многодетной мамы, которая привозила детей в садик, шла на работу, забирала детей из садика, приезжала домой — и все. Вся жизнь. Но даже если бы и нет — какая разница?
Пошла, конечно, и волна хейта — я получила сотни сообщений «ВКонтакте»: незнакомые люди писали гадости, желали смерти. Моей маме писали всякое. Но я просто отключила сообщения, не вникала. Сейчас я смотрю на скриншоты, которые сохраняла для следствия и думаю: боже мой, какие люди идиоты. Но я больше фокусировалась на поддержке — это для меня важнее. Очень поддержало фем-сообщество: мне писали, звонили и очень помогали в этом плане.
Мне повезло с журналистами, большинство тактично относились. Корреспондентка «Медузы» Ира Кравцова буквально на следующий день приехала, написала роскошный репортаж — осветила с двух сторон, объективно. Ему позвонила. Мне очень важно было, чтобы даже в этой ситуации стандарты журналистики соблюдались. Ему дали слово, а что он там сказал — не мое дело. Эти статьи меня очень поддержали. Хотя я до сих пор не могу заставить себя посмотреть комментарии под ними.
На работе редактор и пара человек поддерживали, остальные знали, но делали вид, что не знают, чтобы меня не травмировать лишний раз. Это тоже было очень мило. Мне казалось, что если я хожу на работу и беру интервью, то выгляжу, как будто все хорошо. Но как-то во время беседы с человеком, с которым мы много раз виделись, он посмотрел и сказал: «Ты вообще на себя не похожа».
У меня сменились три следователя. А та сторона наняла трех адвокатов, которые назначали тупые экспертизы. Например, изучали мои интервью, которые я давала периодически, не подставляя себя под статью о клевете. В одной из экспертиз какой-то чувак рассуждал о том, насколько мне можно верить, судя по моим невербальным сигналам: типа я смотрю в правый верхний угол — значит, я вспоминаю, что было, а в левый нижний — выдумала. Самое смешное, что в этой экспертизе человек перепутал право и лево. И экспертиза оказалась в мою пользу.
Только через год мы добрались до суда. Адвокаты насильника глумились, задавали по 100 вопросов по кругу, я не преувеличиваю: с кем ты живешь, с кем остались трое твоих детей, когда ты пошла, как ты вообще могла напиться до беспамятства? Господи, дети мои были присмотром с моим мужем, младшему ребенку было пять лет. Хотели меня подловить, наверное, или вывести на эмоции. Но мне очень повезло с судьей — он не давал меня унижать. Они, например, спрашивали, являюсь ли я феминисткой, видимо, чтобы как-то оговорить, — судья такие вопросы снимал.
В тот момент я себя чувствовала уже человеком, в отличие от первой недели, когда пошла в Следственный комитет. Мне неважно было, сколько лет он отсидит, мне было важно, чтобы это был обвинительный приговор. И он прозвучал. Я была очень рада видеть, как его уводят в наручниках — в этот момент я поставила точку. Я была горда собой, потому что это был тяжелый путь, и я справилась.
Я ни разу не пожалела. Я получила гораздо больше поддержки, чем негатива, а может быть, я просто больше внимания обращала на поддержку. Если и обсуждали меня за спиной — мне это было неважно. Мне было важно именно отстоять себя. Не знаю, откуда я взяла все это силы, потому что состояние очень тяжелое, врагу не пожелаешь.
Был страх, что мое имя будут ассоциировать только с этим. Я же тогда только пришла в журналистику. Но потом я стала писать хорошие расследовательские материалы, например, про наши дороги — у нас там жуткая коррупция. И после этого начались сообщения от разных людей, которые говорили, что знают, с чем я справилась, и что мне можно доверять. Меня, конечно же, с этим ассоциируют. Но это не вся моя история.
Чувство самоценности я восстановила еще в суде, потому что получала очень много поддержки. Я получала много писем женщин, которые говорили, что мы не смогли, но нам стало легче, потому что смогла ты. Я понимала, что не только себя отстаиваю, но и других. Многие не решаются на публичность — это очень стыдно. Я решила стать голосом этих женщин.
У меня была психологическая поддержка, но мне ее не хватило тогда. Мне нужна была более глубокая помощь — скорее всего, психиатра. Эта травма — не порез, а перелом, который надо лечить. Сам он не пройдет. Я чувствовала, что вроде была в норме, но нет, конечно, не была. Еще во время суда я после развода с мужем вступила в ужасно абьюзивные отношения, и до сих пор это разгребаю. То есть тогда я еще даже не вышла из того кошмара и попала сразу в новый. Бесследно насилие не прошло. Я молодец в том плане, что прошла этот путь с гордо поднятой головой, но помощь все равно нужна была. Сейчас хожу на терапию, и вот сейчас я пытаюсь со всем разобраться. Наверное, год мне понадобился, чтобы в себя прийти и понять, что пора идти и просить помощь.
Когда пишут за советами, я честно говорю, что нужно рассчитывать на свои силы. Если идешь бодаться Следственным комитетом, ты должна понимать, что уйдут не только моральные ресурсы, но и много денег [на адвоката].
Любая женщина, которая [после изнасилования] не пойдет в полицию, будет права. И любая, которая пойдет в полицию, тоже будет права. Тут надо соотносить свои ресурсы и свою силу, потому что это, правда, очень сложно. Вот сидишь, и напротив три человека: насильник и два его адвоката. Кто-то выдержит, а кто-то нет. И винить женщин за то, что они не выдерживают, ни в коем случае нельзя.
Мне очень помогали истории женщин, прошедших через это ранее. Именно поэтому я сейчас каждому, кто попросит комментарии, без оглядки даю, потому что я надеюсь, что кому-нибудь, может быть, поможет моя история. Для меня важно было читать и видеть, на что я могу рассчитывать.
Несколько дней назад мне звонили из суда, сказали, что 4 декабря будет суд, в котором он просит смягчить ему наказание. На этот суд я, конечно, не поеду. Но, честно говоря, я не боюсь его, не боюсь, что встречу в городе. Такое уже было. Я уже победитель, он — насильник, и я своего добилась.
«Если оглядываться назад, я бы поступила точно так же»
Валерия Шабельникова рассказала об изнасиловании Русланом Гафаровым в 2020 году. Тогда же его уволили из Сбербанка
В 2020 году в твиттере было несколько тредов, где рассказывалось о харассменте и изнасилованиях со стороны мужчин, которые работают в российских медиа. Я ответила на чей-то твит и опубликовала свою историю [о том, как Руслан Гафаров меня изнасиловал]. У меня маленький твиттер на 100 человек, поэтому я планировала просто рассказать историю друзьям, а не привлекать внимание или делать публичное заявление. Я просто понимала, что нужно назвать вещи своими именами и решила поддержать людей, которые высказались до меня.
До этого я делилась своей историей с подругами и слышала, что с другими это [домогательства и принуждения к сексу со стороны Гафарова] тоже случалось. Но они были не готовы поделиться своей историей, поскольку не хотели снова возвращаться к тому опыту.
Люди, о которых мы рассказали, работали в публичной сфере. Например, Руслан на момент публикации был SMM-менеджером Сбербанка, а раньше — сотрудником «Открытой России». То есть в публикациях он фигурировал не просто как мой ровесник, а как сотрудник крупной компании. Тогда у меня появился страх, что со мной может связаться юридический отдел «Сбера» и заявит, что я опозорила их репутацию. Я не думала, что дело может дойти до них, когда публиковала свой твит на 100 человек. Было тяжело, когда ситуация вышла из-под моего контроля и мне начали писать журналисты с просьбой дать комментарий. Я решила поговорить только с ведущей программы «Женщины сверху» на «Дожде».
Также многие СМИ подписывали меня как пресс-секретаря музея, в котором я на тот момент работала. Это было неприятно. В итоге ко мне на работе подходили коллеги и спрашивали, правда ли это. Мне приходилось извиняться перед ними, говорить, что я не знала о публикациях. При этом музей был вообще не при чем.
В личном общении никаких проблем из-за публикаций не было. При этом было много хейта в комментариях. Родные были в курсе [ситуации] и у меня была мощная от них и друзей поддержка. Но был удивлен крестный, который увидел публикацию про меня в Russia Today — он позвонил и уточнил, все ли в порядке.
Меня публично поддерживали девушки, которые также написали посты в той волне в твиттере. Некоторые вступались за Руслана: в их числе была его девушка на тот момент. Я старалась не выходить на конфликт с людьми, которые его защищали, потому что не хотела ни с кем спорить и никому ничего не доказывать. Я просто рассказала все, как есть, а дальше у каждого был свой выбор — верить или нет и как на это реагировать. В личном общении было много поддержки, но публично мне не хватило солидарности.
В самом начале я очень сильно загонялась и переживала, что Руслана уволят. Не думала, что он говнюк, а волновалась за него. Сейчас мне смешно от этого. Слава богу, что его уволили, поскольку он дальше спокойно устроился на новую работу. Часто в России женщины боятся говорить о насилии, поскольку переживают, что человека посадят. Из-за этого многие и молчат.
Если оглядываться назад, я бы поступила точно так же. Я понимаю, что сделала все правильно.
Анна Богомолова, специалистка Центра «Сестры»
Публичный рассказ о пережитом сексуализированном насилии может привести к последствиям как для ментального, так и для физического здоровья и социального благополучия. Риск повторной травматизации высок, если рассказ о пережитом насилии встречает негативную реакцию окружающих. Но даже если все пройдет хорошо, это может актуализировать переживания и привести к обострению состояния.
При этом у публичного рассказа о пережитом насилии может быть и терапевтический эффект: нарушается молчание, которое, вероятно, много времени было тяжелым грузом для человека. Если решившиеся рассказать получат поддержку и принятие от значимых для них людей и окружения в целом, это может вызвать чувство освобождения [от пережитого] и ощущение возврата контроля над собой, своим телом, своей жизнью.
Не существует универсального алгоритма действий в период восстановления после насилия, и рассказ о пережитом — это не обязательно и не необходимо. Опыт каждого человека на пути восстановления индивидуален. Может быть много разных причин рассказать о пережитом или не рассказывать. Также не обязательно раскрывать каждую деталь случившегося — только сами пережившие вправе определять, что, как и где рассказывать. Любое давление в этом вопросе недопустимо.
