Как простым языком объяснить, что такое hate speech?
Есть два перевода понятия hate speech — это либо риторика ненависти, либо язык вражды. Термины похожи, но обозначают разные вещи. Понятие «риторика ненависти» предполагает, что в тексте есть конструкции, которые вербально выражают дискриминацию. Скажем, «баба с яйцами» для того, кто ищет риторику ненависти, — это вовсе не грубоватый комплимент, а воспроизводство опасного стереотипа о типично «мужских» и «женских» чертах характера, сексизма.
А язык вражды как термин выявляет в речи и письме интенции, намерения ненависти из-за принадлежности человека к какой-либо группе. Рассматривая язык вражды, важно определить, какой замысел, система поступков определяет высказывание.
Пример «бабы с яйцами» может быть локальным неймингом, принятым в группе, а может быть осознанно сексистским высказыванием. Но не все эксперты соглашаются, что конструкции, выглядящие дискриминационно, могут ими не быть.
Если упростить и дать конечное определение, то hate speech — это дискриминационные высказывания в отношении человека, принадлежащего к группе, которую таким образом осознанно расчеловечивают. А вместе с ней дегуманизации подвергается и конкретный человек. Практикующие язык вражды считают, что их жертвы не могут претендовать на такие же права и свободы. Дальше уже можно говорить о разных типах дискриминации: расистские высказывания, эйджисткие, эйблисткие, гомофобные, сексистские и так далее.
Если человека оскорбляют из-за цвета кожи, возраста, ему сложнее защитить себя от нападения. А если высказывания направлены на человека из-за его идентичности, которую он выбрал, например, профессиональной, тогда ему чуть проще себя отстоять. Он сам выбрал эти характеристики, у него есть целеполагание и логика, стоящие за этим выбором.
Чем опасен язык вражды?
Он наносит косвенный вред: за высказыванием скрываются подстрекательства к дискриминации и насилию. Бывает, что язык вражды упакован в относительно безобидную форму пассивной агрессии, но производится с полным пониманием эффекта высказывания. В таком случае мы все равно имеем дело с закреплением стереотипа или провокацией насильственных действий и преследования определенных групп. Так что язык вражды угрожает качеству жизни жертвы высказывания.
Чем тогда отличается язык вражды от других оскорблений?
В hate speech необязательно используются оскорбительные слова. Мы привыкли, что языком вражды можно называть ругательства и другие формы явно негативного высказывания, но это не всегда так. Самые вопиющие оскорбления чаще всего — простая брань между двумя людьми. С ней необходимо бороться, но ее наличие не всегда сигнализирует именно о языке вражды, то есть дискриминационных действиях. Обсуждая язык вражды, мы говорим, что есть словосочетания, предложения, подтексты и контексты, которые в совокупности создают акт оскорбления и унижения. Сам по себе язык вражды может прятаться и не включать в себя резких фраз. Например, «понаехали тут, понаоставались» — сама конструкция не оскорбительная, если мы ее не помещаем в контекст разговора о «трудовых мигрантах». В истории с мигрантами эта фраза — проявление языка вражды, потому что провоцирует дегуманизацию и неприятие другого. Другое дело, что эта конструкция стала уже штампом, применяемом именно для описания «мигрантов» и негативного отношения к ним.
В этом и заключается сложность выявления и определения hate speech — его нельзя просто отследить по фразам, словам или типам высказывания. Нужно четко понимать, из какого контекста выносятся слова и как они в этом контексте работают.
В чем особенная опасность hate speech? Люди ругались всю свою историю, зачем это теперь изучать?
Люди действительно ругались всегда, но мы все-таки на протяжении последних тридцати лет живем в условиях развития информационной среды, где эта ругань стала заметной. До массового распространения интернета люди ругались между собой, на страницах прессы, в телевизионных и радиопередачах, но непосредственными участниками такого типа общения был ограниченный круг лиц. Теперь же весь мир превратился в одну замочную скважину и мы все друг за другом подглядываем. Более того, как заявляет публицист Джон Ронсон, люди не против заниматься публичной онлайн травлей, используя механизмы соцсетей. Они негласно поощряют агрессивную коммуникацию.
Потенциально любой онлайн конфликт, скандал и дискуссия могут стать видимыми, тогда и межкультурная коммуникация — в том числе, контрпродуктивная — становится очень заметной. Язык вражды опасен именно тем, что в дискуссиях, где он присутствует, есть много наблюдателей. Они становятся свидетелями, а то и соучастниками воспроизводства разных стереотипов, предубеждений, умаляющих достоинство и даже отрицающих право на существование представителей конкретных групп. В результате всяческие предвзятости, идеи остракизма получают широкое освещение, потенциально — распространение и часто поддержку. В конечном итоге, мы получаем ситуацию, когда расчеловечивающее поведение появляется за счет языка вражды, который может быть скрыт благодаря использованию не откровенно оскорбительных слов.
Язык вражды мешает развитию принятия чужой точки зрения и образа жизни. Его распространение мешает развитию гибкости, не черно-белой оптики в логике «мы» — «они», «чужаки», «враги». Когда люди негибкие, они тяжело реагируют на кризисы, пугаются и действуют необдуманно, жестко и агрессивно, защищая свою «единственно верную» картину мира.
Какие есть способы предотвращения разжигания ненависти и языка вражды на государственных уровнях?
Существует ряд решений, которые работают в юридическом поле. В Америке не работают с hate speech напрямую, но люди могут подавать иски, которые касаются защиты чести и свободы, в том числе, направленные на криминализацию определенных высказываний. В США есть отдел ФБР, который занимается hate crime. Во время расследований они общаются с пострадавшими и фиксируют, что было до преступления: были ли преследования, угрозы и так далее. Таким образом они создают портрет человека, который сначала нападает словесно, а потом физически.
И в Америке, и в Европе можно встретить кейсы, когда люди обращаются за возмещением ущерба, если их вербально оскорбили или завуалированно оговорили, прибегая к языку вражды. Есть случаи жалоб людей на некорректное изображение в медиа группы, к которой они принадлежат. Но ситуацию осложняет конфликт прав: сложно доказать, что защита группы важнее свободы слова. Вы один раз наступаете на свободу слова ради защиты одной группы, второй раз, потом мы оказываемся в ситуации новой цензуры.
Есть попытки ограничить hate speech онлайн. Например, компания Meta (в России признанная экстремистской организацией, — «Черта») некоторое время назад ввела алгоритмы проверки и поиска оскорбительных высказываний, появились инструменты жалоб. На уровне государств ввели систему штрафов, которые должна выплачивать корпорация, если в соцсети сохранялись оскорбительные высказывания. Похожие вещи делаются в Твиттере. Резонансный пример, когда соцсеть заблокировала Дональда Трампа. Тогда были большие дебаты: можно ли вообще забанить представителя реальной политической элиты и власти. Однако все эти ограничения плохо работают в случае языка вражды, который, не обязательно принимает форму явной речевой агрессии.
В любом случае инструменты утилитарного контроля имеют потенциал некорректного использования в ситуации с феноменом hate speech. Например, те же соцсети дают возможность пользователям пожаловаться на чужие посты, то есть просигнализировать о наличии hate speech. Результатом становится распространение механизмов низовой цензуры, опирающейся на пользовательское представление, что оскорбительно, а что — нет. Это неудивительно: даже специалисты (вроде лингвистов и юристов) не всегда могут договориться, что обозначать этим термином. Моя коллега недавно выложила у себя на странице безобидную фотографию, на которую пожаловались как на высказывание, провоцирующее насилие по отношению к животным. Так инструментальные способы борьбы с языком вражды в какой-то момент превращаются в инструмент затыкания ртов.
А что делать в таких случаях, когда выбор между свободой слова и борьбой с враждой и ненавистью?
Это тупик, потому что люди борются со следствием, а не с причиной. Все стараются бороться с языковыми проявлениями, но не с теми явлениями, которые стоят за ними, которые их провоцируют. Нельзя бороться с дискриминацией только на языковом уровне, нужно работать с социальными механизмами, благодаря которым она воспроизводится. Конечно, можно всю жизнь положить на то, чтобы, скажем, нигде в прессе и в публичной сфере не фигурировало слово «бомж». Но эта борьба не приведет к исчезновению стигмы бездомности.
Сейчас же ситуация такова: многие представители разных элит заявляют о необходимости отказа от языка вражды, но не предпринимают ничего для борьбы с привычкой к стереотипизации. Очень мало делается для развития механизмов диалога, хотя инструменты развития диалога есть — те же самые соцсети. Но сейчас создается впечатление, что люди вообще разучились разговаривать, понимать и слышать друг друга.
Из-за отсутствия работы со склонностью к коммуникативной агрессии, с привычкой считать всех непохожих на «нас» другими и опасными, мы не получаем результата. Ведь даже если запретить какое-то слово, без объяснения, почему его говорить нельзя, то получаем лицемерие.
Как в таком случае быть с юмором? И бытовым, и профессиональным. Стендаперы же очень часто шутят злые шутки, получается, они тоже воспроизводят язык вражды?
Стендап — все-таки индустрия, и там есть своя этика. Я слышала ответы стендаперов, что юмор — это оружие. Если комик хочет сделать юмор более этичным, то ему стоит шутить о собственном опыте. Например, если он принадлежит к какой-то этнической группе, то может шутить про это. А если он привилегирован и начинает издеваться над более слабым — это плохо, потому что он поддерживает стереотипы и образы, унижающие достоинство другого.
Кроме того, определение hate speech требует внимательности к контексту высказывания. Для любой коммуникативной ситуации есть свой контекст. Есть высказывания на кухне, высказывания с политических трибун, со сцен клуба, где выступают стендапер. Обстановка определяет оценку ситуации. Если перед нами комик, то мы должны осознавать, что его задача шутить (и критиковать, высмеивая ситуацию, поведение), потому что он демонстрирует пороки общества. В этот момент стендапер ставит перед нами зеркало, подсвечивает, возможно, уродливые стороны жизни, о которых мы не говорим публично.
На эту тему есть очень классный сериал «Удивительная миссис Мейзел», он про становление стендапа в Америке в 50–60ые годы XX века. Одна из линий повествования — история комика Ленни Брюса, очень известного американского стендапера, который повлиял на поколения последующих комиков и даже рок-музыкантов. Ленни Брюс был известен тем, что почти со всех выступлений его забирала полиция — он позволял себе шутить над католиками, евреями, политиками и над всем, чем угодно. Свои резкие высказывания он объяснял тем, что защищает свободу слова. Брюс утверждал, что человек должен иметь право публично и аргументированно высказывать любую точку зрения и встречаться с реакцией аудитории.
Есть и более современная история. Британский комик Джимми Карр выпустил на Нетфликсе в конце прошлого года свое финальное выступление «His dark material», где пообещал рассказать самые ужасные шутки. На концерте он поднял тему про Холокост — одну из тех, о которых смеяться не вполне принято. Комик предупредил зал, что сейчас будет шутка, которая может стоить ему карьеры. Все зрители начали истерично смеяться, затем стендапер произнес шутку, а после объяснил суть подобного юмора необходимостью в пределах шутки напоминать о страшных явлениях, о которых легко забыть.
Этот кейс — хороший пример того, что юмор — про сеттинг. Но в то же время, мы живем в таком мире, в котором даже комики привыкают к агрессивным реакциям на не всегда аккуратные и выверенные шутки и вынуждены сталкиваться с последствиями более серьезными, чем простое неудовольствие аудитории.
После начала специальной операции в Украине соцсети переполнены не только яркими эмоциональными высказываниями, но и оскорблениями. Во что это может вылиться?
Информационная война уже идет, это еще один фронт, активно пополняющийся контентом со всех сторон. Причем если десятки лет назад медиа могли конструировать образ происходящего, то сейчас они его достраивают. Формируется атмосфера страха, ненависти, отчаяния, в которые люди системно погружаются. Первый месяц после 24 февраля огромное количество людей практиковали думскроллинг — не вылезали из соцсетей с ужасающими новостями. Как будто таким способом они хотели подтвердить свои чувства постоянным столкновением с ужасом.
Параллельно с этим люди больше поляризуются в мнениях. Право на высказывание в публичном пространстве имеет последствия — люди привыкают к тому, что надо заявлять о своем мнении, но в то же время начинают понимать, что последствия за высказывания могут быть неприятными. При этом сейчас любое сформулированное «за» или «против» мнение с легкостью обесценивается как недостаточно конкретное. И люди обнаруживают себя на баррикадах или что их туда подталкивают. Такая ситуация сильно минимизирует возможность диалога, потому что собеседники начинают разговаривать готовыми конструкциями, штампами. Раньше казалось, что люди готовы общаться о разном, теперь выясняется, что все сводится к взаимному оскорблению и дегуманизации.
Очень сложно сейчас отстоять свое право не занимать позицию, сложно в публичном пространстве не говорить о чем-то, не подпадая под категорию, которую начнут стигматизировать. Я с большой осторожностью читаю соцсети — у меня ощущение, что в текущей ситуации у тех, кто не готов участвовать в информационном противостоянии, превалируют деструктивные эмоции. Люди чувствуют себя виноватыми только потому, что хотят продолжать постить фото котиков, еды и рассказывать, как проходит их отпуск.
Все, что мы видим в онлайн пространстве, малая доля того, что люди чувствуют на самом деле. Они привыкли наблюдать друг за другом в соцсетях, и многие оценивают жизнь других и свою собственную по онлайн репрезентациям. Сейчас человек может и так находится в системном кризисе: потерять работу, поссориться с близкими, и еще все усугубляется, когда его упрекают за «недостойное» поведение, за использование «не тех» слов в постах. Или даже просто за онлайн молчание. В этот момент возникает ощущение, что и раньше публичным весом обладали немногие голоса, а теперь — даже на повседневном уровне ты не можешь говорить о себе. Поэтому многие упаковались в свою «внутреннюю Монголию» и не вылезают оттуда.
При этом долгое молчание может восприниматься губительно самим человеком: активные интернет-пользователи уже привыкли свидетельствовать, говорить, но еще не очень привыкли оглядываться на ограничения высказывания.
Это естественная реакция людей или она легла на отравленную восьмилетним нагнетанием почву?
Я думаю, что давняя риторика изоляции и превосходства сыграла сейчас большую роль во всплеске ненависти. Она характерна для многих национальных образований — пока будут национальные государства всегда будет история, что «мы лучше других хотя бы в чем-то».
На эту почву прекрасно легло развитие управляемой медийной системы, способной производить нужные смыслы. Когда люди испытали колоссальный страх, их картина мира рухнула, им необходимо было опереться на какие-то ясные смыслы — а они давно были под рукой. В этот момент человек не очень понимает, на что ему опереться. Он себя чувствует неустойчиво и ему нужна опора, поэтому многие находят устойчивость в той или иной позиции. Люди оголтело поддерживают однозначные высказывания из-за страха — очень сложно оставаться не ангажированным, встать в стороне и обозначать объективное добро и зло.
Если целью пропаганды становится производство дискурса превосходства, с какой бы стороны она не велась, то высказывания — всегда про hate speech. В этом смысле, например, и «ватники», и «укропы» — это язык вражды, но уже на бытовом уровне. Если мы находимся внутри дискурса превосходства, то даже самые яркие примеры языка вражды можно (осознанно или в целях самозащиты) оправдывать чем-то квазирациональным, например, политической необходимостью. Если мы можем сделать шаг в сторону, то, возможно, появится шанс на более свободную диагностику hate speech.
Отсутствие критической оптики, а также понимания, какие последствия — личные и социальные — будет иметь повторение этого мнения. Впрочем, все это вполне укладывается в совокупность типичных реакций на сильный стресс: бей, беги, замри или сдавайся. Увы, но в таком состоянии люди не могут участвовать в диалоге. Если ты бьешь — это агрессия, тот же hate speech, если бежишь — это уход из любой коммуникации, если замираешь или тем более сдаешься — становишься объектом любых манипуляций.
Пропаганда, которая столько лет транслирует ненависть, ответственна за все происходящее?
Не очень правильно обвинять пропагандистов в результатах политических столкновений. Да, в истории больших трибуналов есть примеры, когда пропагандисты получали меру ответственности, сопоставимую с лидерами политических режимов, на которых работали (например, процессы над функционерами «Свободного радио и телевидения тысячи холмов»). Но есть и обратные примеры, можно вспомнить историю нацистской Германии и режиссерку Лени Рифеншталь, которая сняла «Триумф воли» и «Олимпию». Это были супер пропагандистские фильмы, до сих пор их стараются не показывать без комментариев историков, потому что картины очень мощные. Лени Рифеншталь прошла несколько судов по денацификации, и все ее оправдали. Она столкнулась с минимальными неудобствами после Второй мировой войны, несмотря на то, что приложила огромную руку к визуальному созданию образа Третьего рейха.
Медиа имеет свое влияние, но надо понимать, что оно все-таки работает с аудиторией. И к настоящему моменту аудитории довольно давно и плотно взаимодействуют с медиа, поэтому вряд ли стоит снимать ответственность с тех, кто хочет им безоговорочно верить. Никого насильно не привязывают к телевизору или к социальным медиа. Кроме выбора между интернетом и телевидением есть еще выбор между литературой и другими медиумами. Человек сам решает, каким образом ему приятно и комфортно знакомиться с миром. Нельзя снимать с людей ответственность за несопротивление однозначным высказываниям и ответственность за предпочтение черно-белой оптики.
Да, в медиа происходила и происходит перекодировка событий. Но я не решусь сказать, когда возникла точка окончательной символической пересборки в отношении какого-либо явления. Точно то же происходит и с языком вражды: мы не можем найти одно конкретное брошенное слово, когда все поменялось, не можем определить одно медийное лицо, чьи слова стали спусковым крючком для легитимации ненависти. У языка вражды есть эффект призыва к действию, но кто-то это действие должен произвести, и очень редко это тот, кто говорит.
Те, кто против действий российской власти, могут использовать hate speech, как ответную реакцию?
Есть этические учения (консеквенциализм), которые говорят, что морален поступок, который имеет моральные последствия. Есть другие этические учения: деонтология учит, что морален поступок, который построен на моральных основаниях. Эти учения по-разному оценивают действия и их моральность. В зависимости от того, какие позиции мы выбираем в своих оценках, мы получим разные ответы. Некоторые полагают, что производить hate speech в отношении тех, кого вы считаете людоедами ради защиты пострадавших — морально. Правда, в этот момент происходит то же самое людоедство, только отзеркаленное. Идея, что можно защищать добро любыми, в том числе, людоедскими действиями, провоцирует еще один раунд насилия.
С другой стороны, несопротивление злу и насилию в нашем мире выглядит как слабость. Если я скажу, что никого нельзя оскорблять, называть страшными словами и расчеловечивать, большое количество людей ответит, что это позиция слабого, который отказывается брать на себя ответственность. И здесь мы приходим к мысли, что самым глубинным явлением, с которым нужно бороться и которое способствует hate speech, оказывается культура силы. Культура силы — про уверенность, что за правильные решения нужно бороться силой, что многое в нашем мире можно решить только силой. Это про убеждение, что способный на агрессию, жесткое отстаивание своей позиции, жесткие конфликты — это сильный человек, а не абьюзер. Отсюда вытекают следствия: например, признание гуманистов — слабаками, а тех, кто не готов сейчас встать на баррикады — коллаборационистами.
Я искренне считаю, что бесконечные обвинения и агрессия ни к чему не приведут, жизнь большая и нам придется договариваться. Вовремя остановиться и перестать называть своих оппонентов чудовищами, понять, что есть границы публичного высказывания — это более правильно. Даже перед тем, как приговорить человека к смертной казни за миллионные жертвы — были суды. Они были не для того, чтобы показательно выпороть кого-то, а чтобы разобраться. А сейчас есть ощущение, что вне всякой правовой культуры люди — чаще всего, прямо невиновные ни в чем — рвут друг другу глотки. Хотя у них может быть много общего, если свериться с внутренним компасом.
Существует какое-то моральное право воспроизводить hate speech? Украинцы пишут «русские должны умереть», и многие оправдывают их тем, что на них напали, им тяжело и они имеют право так говорить.
На уровне эмоций, нравственных чувств конкретных людей, это, может быть, и справедливая мысль. Но я в принципе не согласна с тем, что можно оправдывать любое насильственное поведение и поддерживать привычку сводить счеты с незнакомыми людьми.
Когда мы предлагаем смириться, не обращать внимания и поддерживать эту ругань, то мы поддерживаем дискриминационные высказывания. Это история про то, что всех мажут единой краской и коллективной ответственностью. А при коллективной ответственности, нет никакой ответственности на самом деле.
Кроме того, разговоры о том, что кому-то что-то можно, а кому-то нельзя из-за разных степеней страданий, из-за того, чье горе — горше — это олимпиада угнетенных. Участие в ней — деструктивный путь, путь не освобождения от вертикальных жестких структур, приводящих к насилию, но путь их укрепления — в противоположность пути по построению горизонтальных связей, где люди друг друга слышат. Такие иерархии, пусть и построенные от обратного, укрепляют принцип силы.
Важно разговаривать. Если есть люди, с которыми существует недопонимание и разница позиций, но у вас есть возможность для диалога — говорите.
Неологизм «рашизм», который описывает действия России в Украине, очевидная аллюзия на фашизм. Но в слове фашизм нет географической привязки, а здесь — сразу «зашита» страна. Это слово даже используют в Верховной Раде, но разве это не проявления hate speech на государственном уровне?
Слово фашизм все-таки имеет национальную и логическую привязку, это прежде всего итальянский режим определенного периода. Хотя понятно, что в публичной речи это понятие давно используется метафорически, к сожалению. Метафора «рашизм» — элемент информационного противостояния и, да, попытка игры на поле hate speech.
Сейчас мы находимся в острой фазе конфликта и сложно представить, что кто-то станет белым и пушистым. Особенно в ситуации, когда эту риторику производит государство, которое считает себя морально правым. Трудно в этой ситуации ожидать дипломатического наименования противников, хотя в официальном языке именно дипломатический этикет превалирует. В любом случае острая фаза когда-то закончится, и придется выбирать язык.
Некоторые спикеры сейчас любят использовать инструмент исторического параллелизма. Можно им воспользоваться. Все существовавшие когда-то смысловые схлопывания между определенной нацией и понятием «врага», которые формировались в острые периоды политических противостояний, со временем исчезали. Я надеюсь, что так случится и теперь. Важно, чтобы нашлись люди со всех сторон, которые будут видеть мир разнообразным и не мазать всех одной краской. Люди, которые бы отказывались пользоваться сконструированными враждой понятиями и производить стигматизирующую оптику.
