В 1995 году в городе Скопин Рязанской области 45-летний слесарь Виктор Мохов начал строить погреб под гаражом во дворе. Но вместо него он оборудовал полноценную подземную тюрьму: бетонные стены толщиной в 30 сантиметров, бетонная сейфовая дверь и металлическая крышка, прикрывавшая вход в бункер. Позже он провел туда свет и вентиляцию.
В бункере было две комнаты. В одной: двухъярусная кровать, электроплита, стол, несколько стульев, ведро — туалет, тазик — умывальник. В другой: кровать, на которой Мохов насиловал своих пленниц.
Первую жертву, 13-летнюю Елену Малахову, он похитил в 1999 году. Пригласил ее вместе с парнем выпить, подмешал в алкоголь снотворное, запер девочку в подвале и насиловал в течении двух недель. Ей удалось сбежать, в полицию она обращаться не стала.
Уже в 2000 году Мохов нашел новых жертв и подельницу — свою подругу Елену Бадукину. Он вызвался подвезти 14-летнюю Екатерину Мартынову и 17-летнюю Елену Самохину, когда они возвращались с дискотеки. Бадукина помогла заманить их в машину. Мохов отвез девочек к себе домой, предложил выпить, подмешал снотворное, запер в бетонном мешке и изнасиловал. За последующие три года и семь месяцев, которые девочки провели у него в подземном плену, он изнасиловал их около четырехсот раз — не менее двух раз в неделю.
Отбывая наказание, преступник рассказал, что насиловал, потому что его не любили. «Встречался с разными, но ухаживаешь-ухаживаешь, а отдачи нет — односторонняя любовь. Чисто случайно получилось, другие убивают своих жертв, а я оставил себе», — говорил он сотруднику ИК-17 Саратовской области.
Там же в бункере Елена Самохина родила от Мохова двух детей, которых он забрал и подкинул в подъезды жилых домов. Опека отказала ей в просьбе встретиться с сыновьями: тайна усыновления. После освобождения она их больше не видела.
В 2004 году Мохов захотел похитить и посадить в бункер еще одну девушку — свою квартирантку. Он пришел к ней в гости вместе с пленницей Екатериной Мартыновой, которую представил как племянницу. Схема старая: алкоголь, снотворное. Но в этот раз благодаря Кате девушка не выпила напиток. Когда они ушли, девушка нашла записку: «Виктор мне не дядя. Он нас держит в подвале с сентября 2000 года. Он нас и тебя может убить. Отнеси записку в милицию».
Мохова поймали и посадили на 17 лет. 3 марта 2021 года он вышел на свободу и вернулся в Скопин. На протяжении следующих шести лет Мохов должен будет каждые две недели отмечаться в полиции, ему нельзя будет ходить на массовые мероприятия, гулять после 22 часов и выезжать за пределы района без разрешения участкового.
Из материалов Пугачевского районного суда следует, что за время, проведенное в колонии, Мохов характеризовался отрицательно, на попытки перевоспитания реагировал слабо, в общественной жизни участвовал по необходимости, вину в преступлении признал частично и в целом «на путь исправления не встал».
Достаточный ли срок в 17 лет за такие преступления? Стоит ли изолировать сексуальных маньяков от общества и вводить открытый реестр с их данными? «Утопия» поговорила об этом с экспертами в области юриспруденции, криминологии и защиты прав женщин, переживших насилие.
Алена Попова, юрист, общественная деятельница, основательница сети «ТыНеОдна»
Многоэпизодные изнасилования с отягчающими обстоятельствами похищения и удерживания должны были привести к пожизненному заключению, а не к тому, что Мохов отсидел 17 лет и с удовольствием выходит на свободу. Но в случае с сексуальными маньяками, пожизненный срок тоже не решает проблемы — в России вообще нет системы работы с людьми с сексуальным девиантным поведением и нет профилактики насилия.
Государство в принципе отрицает профилактику насильственных преступлений, особенно если они совершаются в отношении женщин. Оно вилами стоит против закона о профилактике семейно-бытового насилия, и пока его нет, маньяки будут только плодиться. И не только люди с сексуальными отклонениями, но и те, кто проявляет через преступления власть и контроль — как Мохов.
Социализировать человека после тюремного заключения гораздо сложнее, чем профилактировать его сексуальные отклонения до совершения преступления. Обсуждать, что делать с насильниками, надо с самых азов: от уроков сексуального просвещения о ненасилии в детских садах до возможности анонимного обращения за помощью, если человек чувствует в себе эти отклонения.
Когда насильники выходят из мест заключения, записи, что они осуждены за насилие, должны быть доступны всем, кто с ними общается. Любой человек должен иметь возможность обратиться в ОВД и сделать запрос о том, был ли его или ее знакомый, сосед или потенциальный партнер осужден за тяжкие насильственные преступления. Это будет очень полезно для женщин, которые в будущем могут попасться подобным Мохову, а такие, скорее всего, будут.
Сейчас законодательная система работает в пользу насильника. Мы знаем случаи, когда осужденные за сексуальное преступления спокойно состоят в переписке с женщинами, пока сидят, могут свадьбы играть в колониях. Административный надзор — мера абсолютно формальная. Все эти отмечания никого не защитят.
Хороший вариант — это электронные браслеты. Нужен ли при этом онлайн-реестр сексуальных преступников — вопрос для большой дискуссии. Мне бы хотелось, чтобы жертва или потенциальная жертва была защищена, но где такая база должна быть? Кто в нее будет вноситься, как она будет работать, можно ли будет из нее удалиться, если осудили по оговору, а если информация перекочует в другие места, правоохранители будут что-то с этим делать? Это все большой пласт этических вопросов.
Егор Денисов, криминалист, научный сотрудник компании Atypical Homicide Research Group
Контролировать бывших преступников у властей нет ни сил, ни ресурсов, ни желания. Это подтверждает случай Сергея Щербакова, который сел за кражу и вышел под административным надзором. Через какое-то время он убил свою сожительницу и отрезал ей грудь. Сел на 17 лет, вышел, стал жить в монастыре. Потом напился, изнасиловал школьницу, убил и вырезал ей гениталии.
То, как у нас расследуют такие преступления, — просто кошмар. Серийными сексуальными преступлениями и в принципе серийными преступлениями занимается несколько человек в следственном комитете и то в центральном аппарате, больше у нас ресурсов и средств на это нет. Во многом это связано с тем, что правоохранительные органы не считают этот вопрос приоритетным — у нас сама по себе человеческая жизнь не сильно ценится. А поскольку серийные преступления совершаются не очень часто, то и ресурсы на них тратить не особо хотят.
Нынешняя криминалистическая школа формировалась еще в 60-е годы. Она не рассматривает возможности расследования преступлений такого рода, потому что в ней нет подходящей методологии. В Советском Союзе появление сексуальных маньяков считали признаком загнивающего капитализма, а сейчас зарубежные методики расследования называют антинаучными. Или сотрудники их не знают, потому что не знают английского языка, а своих научных школ для анализа поведения серийных преступников у нас нет.
Если говорить конкретно про Мохова, то можно сказать, что он психопатизирован. Построил бункер специально, чтобы содержать в нем девочек, — это конкретная реализация его идей и фантазий. У него снижена эмпатия, и это, скорее всего, связано с нарциссическими идеями и реализацией комплекса неполноценности: подавляя двух девочек, он избавлялся от своей фрустрации. Ему это было необходимо для разрядки сексуального напряжения, которое он иначе разрядить не мог.
Многие серийные убийцы и насильники совершали свои преступления потому, что в детстве сами подвергались сексуальному насилию, психологической депривации, издевательствам. Они не научились любви.
Маньяки — это результат социальных проблем в обществе. Они возникают в результате конфликтов в семье, семейно-бытового насилия, травли в школе, даже проблем с экологией, которые вызывают химические поражения мозга, как, например у Сергея Ряховского, который работал электромонтером на химическом предприятии (Ряховский убил 18 человек с 1988 по 1993 годы — Утопия.) Достаточно даже просто не обращать внимания на ребенка, чтобы он стал развиваться по психопатическому сценарию.
В вопросе справедливого наказания в таких условиях есть сложный этический момент. Если рассуждать очень цинично, справедливо — пожизненное лишение свободы. Но по сути, мы будем человека наказывать за заболевание, потому что большинство серийных преступников — психически больные и психотравмированные люди. Когда у человека диагностируют психическое расстройство, не исключающее вменяемости, суд может назначить наказание с обязательным лечением. Например, так делают по делам о педофилии.
Но даже наказание с лечением не решит полностью проблему — в России нет нормальной системы реабилитации. Реабилитация таких преступников очень сложна, требует больших затрат и серьезной работы со специалистами, которых у нас в стране тоже очень мало. За рубежом в тюрьмах работают заинтересованные ученые, специалисты проводят реабилитацию, но она может занимать от 10 до 15 лет постоянной терапии — мозг человека буквально обучают работать по новым лекалам.
При этом то, как человек жил в тюрьме, может притупить его аффекты и сделать его более миролюбивым. Хотя сейчас, с учетом развития интернета, вполне вероятно, что он просто будет реализовывать какие-то свои потребности другим способом.
Мари Давтян, юрист, руководитель Центра защиты пострадавших от насилия
Мое личное мнение: если ты сломал жизнь двум женщинам, наказание должно быть максимально суровым. Учитывая преступления Мохова, приговор дали достаточно мягкий. Но исходя из тех норм, которые у нас есть, на больше его не посадят.
Его судили по двум статьям: ч. 2 ст. 126 УК РФ («Похищение двух или более лиц») и ч. 2 ст. 131 УК РФ («Изнасилование несовершеннолетней»). По разъяснению Верховного суда, наказание за похищение поглощает наказание за удержание. В случае с изнасилованиями — четыреста эпизодов приравниваются к одному, потому что «на все был направлен единый умысел насильника».
Более жесткое наказание могут дать, если поднимается резонанс, но, по ощущениям, в последнее время он уже теряет свою значимость — слишком много громких дел. С одной стороны, хорошо, что про такие дела пишут, с другой — суды, по крайней мере московские, уже перестали реагировать. Общественное мнение также влияет на приговор, реформа общественного мнения в широком смысле меняет и внутренние убеждения судей, заставляет задуматься.
Сейчас после выхода из тюрьмы никакой надзор за насильниками не эффективен. Мохову могут запретить посещать дискотеки или выходить из дома после 22 часов. На практике, рецидивность среди сексуальных преступников очень высокая, и они почти все на момент повторного совершения преступления находятся под таким надзором. С маньяками дело осложняется тем, что у них есть определенный «зов» совершать преступления, а надзор не подавляет этот зов и не влияет на их внутреннюю мотивацию.
Потерпевших должны уведомлять, что преступник выходит из колонии. У нас не всегда это происходит, потому что норма написана очень хитро: человек должен сам заявить, чтобы его уведомили обо всех обстоятельствах заключения преступника: меняют ли ему наказание, просит ли он УДО, переводят ли его в другую колонию или выпускают. К сожалению, потерпевшие могут об этом просто не знать.
Реестр преступников и изоляция их от общества — очень двоякая практика. С одной стороны, осужденный за преступление должен понести адекватное наказание. Делая его изгоем, маргиналом, мы полностью исключаем его из общества. С другой стороны, у нас есть права наиболее уязвимых лиц, и мы понимаем, что потерпевшие от его действий должны знать о его местоположении.
В подобных случаях, возможно, о его присутствии должны знать ближайшие семьи с детьми. Но здесь вопрос приоритета: либо мы предупреждаем, либо защищаем. Что для нас в приоритете: жизнь ребенка и его безопасность или вовлечение такого человека в общество?
