Это материал «МБХ Медиа».
Борцы с законом о домашнем насилии «защищают» институт семьи и утверждают, что детей будут отбирать за «шлепок по попе». Они не видят в таком методе воспитания ничего плохого и считают его российской традицией. Люди, которых в детстве били ремнем, скакалкой и руками, рассказали «МБХ медиа», как это сказалось на их психике. Спойлер: очень плохо.
Ира, 22 года (имя изменено по просьбе героини)
Моя мама часто готовила одно и то же. Я отказывалась есть и скидывала еду на пол. Мама брала меня за волосы и заставляла есть все с пола. Я, естественно, в слезах, у меня истерика, но мне приходилось все это есть. Мне было три-четыре года.
Мой отец деспот. Он мог выпороть меня ремнем. Бил так, что я еще два дня не могла сидеть. Мог в качестве игры, например, на даче с родственниками, драться со мной, мог взять меня за ногу, подвесить и ходить со мной так, трясти, пока я не начну плакать. Он делал так лет до девяти, думал, что это смешно. Когда мне было 10−11 лет, я поехала в летний лагерь, а когда вернулась, в моей комнате были одни голые стены. Отец просто решил, что у меня больше нет комнаты. Я помню, он хотел ее сдавать, люди приходили ее смотреть, но никто не снял, слава Богу. Мы с мамой спали несколько лет на одной кровати. В другой раз он выкинул мои лыжи. Я помню, я в слезах пришла на физру и сказала классухе, что мои хорошие лыжи выкинул отец.
С мамой я занимались математикой, которая была мне неинтересна. На этой почве мама меня била. Редко, но, помню, била по лицу.
Отец постоянно изменял маме. Ездил в командировки, привозил от любовниц букеты заболеваний. Например, мы видели у него следы от наручников на запястьях и что кожа на пальцах слезла. Когда дело шло к разводу, он ее бил: просто вставал, брал маму за волосы, тащил в коридор, валил на пол. Все это — при бабушке. Один раз мама вцепилась ему в крестик на шее, а папа сказал фразу, которую она хорошо запомнила: «Мама, она меня за крестик взяла». Ему было норм, что он ее **** (бьет). Бабушка, которая все это видела, никак не отреагировала. Вот как этот Хачатурян, он был набожным деспотом.
Один раз мама вызывала полицию. Мент так и сказал: «Когда убьют — вызывайте». Мне кажется, таких людей нужно сажать, чтобы они посидели и подумали о своем поведении. Моего отца тоже следовало посадить на пару лет, но не факт, что он не вышел бы еще хуже.
После развода он еще жил с нами лет пять. Когда мне было 11 лет, отец притащил к нам свою любовницу. Эта мадам замахивалась на меня сковородкой, хотела со мной драться, но отец защищал не меня, а ее. Через месяц она свалила. Вот, казалось бы, чем ребенку в 11 лет заниматься, точно не изживать любовницу отца из дома, чтобы иметь право там жить.
После этого у меня произошел какой-то сдвиг в голове. Поменялась система ценностей. За две недели до 13 лет я начала курить и пить. В 14−15 лет попробовала спайс. Я любила драться, показывать силу. В девятом классе я очень много пила. Меня выгнали со школьной дискотеки, и я поняла, что что-то делаю не так. Бросила пить и курить, записалась в театральный кружок, начала учиться.
В 19 лет на фоне расставания с молодым человеком меня опять понесло. 3,5 года выкарабкивалась из депрессии.
Мы с отцом не были близки, поэтому я не знаю, били ли его в детстве.
Он любит читать мне мораль, часто говорит про религию, мне кажется, это черта всех деспотов, они прикрываются богом и верой.
В 2015 году мы встречались в суши-баре. Он сказал, что у меня родилась сестра. Мне все равно. Кстати, бьет ли он свою новую жену я не знаю и, наверное, не узнаю. Я начала предъявлять отцу, что из-за него у меня куча комплексов. Он сказал: «Когда вырастешь, поймешь». Из психологических проблем у меня неумение общаться с парнями, от мамы мне достался паттерн, что мужики — козлы. Когда я сильно напиваюсь, у меня начинается истерика. Меня кидает по полу, я могу биться головой об пол, из-за слез могу задыхаться.
Отца я воспринимаю как финансовый источник.
Я очень хочу семью. Я даже понимаю, что эта задача для меня важнее, чем карьера. Я хочу любви, потому что я ее не получала, любовь была только материальная. Но я не собираюсь рожать от кого попало, я не хочу, чтобы меня били или оставили одну с ребенком, поэтому я к этому подойду очень избирательно. Ты не знаешь, с кем ты живешь: сегодня у вас все хорошо, а завтра твои руки найдут в Мойке.
Герман, 23 года
Я рос в полной, очень патриархальной семье. Мой отец — хозяин, добытчик, кормящая рука. В то же время у него экспрессивный характер. Страшен в гневе — это про моего отца.
В 3−4 года меня ставили в угол на полчаса-час, я ревел. Я был очень подвижным ребенком — любил бегать, прыгать, как многие дети. За это меня ставили в угол. Это была хрущевка, старый дом, в стену были встроены провода. Я стоял, разглядывал их, ковырял обои.
Потом я немного повзрослел, начал возражать и перестал подчиняться. В первый раз мне было лет 6−7. Это был ремень. Я только-только пошел в школу, получал за любое непослушание, когда не соглашался с папой. С мамой я мог спорить. В какой-то степени я на ней отыгрывался, потому что знал, что она мне ничего не сделает. Я видел, как отец ее унижал, мог спорить, показывать себя. Но зачастую она говорила папе, и я огребал, то есть это была палка о двух концах. Очень хорошо помню, что, когда начались родительские собрания, началась жопа: за каждое собрание, жалобы учителей на мое поведение, какие-то плохие оценки я огребал по полной программе.
Дело было не в силе, а в жестокости и гневе моего отца. Меня не били сильно. Сначала меня били ремнем, потом прыгалками, которые лежали в ящике специально для наказаний. Они очень сильно бьют. У меня оставались какие-то следы, но проходили в этот же день или на следующий. Меня никогда не избивали до синяков, но сама нарастающая тревога, грозный отец, который выглядел так, будто готов меня убить, были намного большим триггером, чем сами удары.
После каждого родительского собрания маме звонил папа. Она шутила: «Ну что, достаем прыгалки?». И папа говорил: «Да, достаем». Они смеялись над этим. Я сам над этим уже угорал. Когда живешь в этих реалиях, смеешься сквозь слезы.
Регулярно били примерно до 12 лет, потом начали наказывать деньгами. У меня было шесть тысяч рублей. Это были мои карманные деньги, мне их выдавали порциями три раза в месяц. Если я что-то неправильно делал, меня их лишали. После меня били изредка.
В 14 лет в первый раз в жизни напился. Выпил две бутылки пива. Это была какая-то критическая доза. Папа меня неслабо отфигачил, но ладонями. В 17 лет это уже были кулаки. Моя мама в это время всегда закрывала дверь на кухню, мыла посуду и делала вид, что ничего не происходит.
Остановить отца было невозможно. Ты понимаешь, что это огромный-огромный *** (ужас), который катится на тебя, он сейчас с тобой может делать все, что хочет.
Ты не можешь ему сопротивляться, не можешь сказать: «Давай поговорим». В том-то и дело, что это возраст, когда у тебя строятся личные границы, когда ты учишься отстаивать себя, чувствовать себя безопасно. Я не вырос недоразвитым, мне не отстрелили ногу, ничего такого не было, но у меня появилась психологическая травма, с последствиями которой я имею дело до сих пор.
Каждый раз во время конфликта, чьего-то недовольства мной или момента, когда мне нужно отстоять свои интересы, я начинаю чувствовать те же самые эмоции, как будто кто-то сейчас возьмет ремень и будет меня бить. Страх сразу сковывает, он переполняет, я не могу ничего сказать, меня просто парализует.
Когда это только начиналось, я дрался. Ходил на самбо, с кем-то там соперничал, как-то выстраивал себя. В 10 лет я начал бояться конфликтовать со своими сверстниками. Я очень хорошо помню до сих пор, как на продленке зимой ко мне подошел лютый чувак, боксер, и начал меня задирать, а я просто теряюсь, ухожу в астрал, мне страшно, я не знаю, что происходит. Я до сих пор помню фразу, которую он мне сказал: «Даже мой шестилетний брат ***** (изобьет) тебя». Настолько я слабак. С того момента я всегда проигрывал, избегал конфликтов. Когда ты уже взрослый, ты понимаешь свой потенциал, но не можешь реализовать свои интересы и амбиции, потому что тебе страшно, тревожно, тебя парализует и все, конец.
Когда я начал это все прорабатывать с психологом, я все высказал отцу. Он не общался со мной полгода, ненавидел меня, при том, что мы живем в одном доме. Мама на меня не обиделась, она даже пыталась со мной разговаривать. Сейчас я простил своего папу, потому что прошлого не вернуть назад, он мой отец, я все-таки хочу с ним выстроить какие-то хорошие отношения. Мы спокойно с ним говорили, когда чуть помирились. Он просто не верит, он говорит: «Ты думаешь, что твои родители тебе испортили жизнь, но на самом деле каждый из нас рождается уже сформированным человеком. Ты общительный, ты классный, чего ты паришься, никто тебя сильно не бил».
На самом деле я сочувствую отцу. Он же тоже не просто так все это делал. У него серьезные психологические проблемы, он очень импульсивен, он не может это контролировать. То, что он не захотел ничего с этим делать, не захотел идти к психологу — это плохо. Но надо принимать людей такими, какие они есть. Наверное, если бы он был моим другом, я бы не общался с ним. Но, поскольку он мой папа, я попробую вытащить из него хорошее и попробую забыть о плохом.
Я хочу детей. Я очень четко знаю, как я не буду себя вести. Я думаю, что я буду хорошим отцом. Я бы мог тоже стать тираном и притеснять слабых, но я, наоборот, заступаюсь, как будто какое-то геройство просыпается. У нас, например, собаку в семье тоже наказывали, били кулаками. Я прямо влетал в коридор говорил: «Папа, что происходит, не надо ее бить!»
Кристина, 23 (имя изменено по просьбе героини)
Я помню себя шестилетней — я стою в углу. Меня часто ставили в угол, а перед этим почти всегда били. Думаю, лет с пяти-шести. За то, что что-то сделала не так, например, плохо убралась. Я всегда была слишком громкой, слишком дерзко отвечала. Когда мне мама говорила: «Нет, ты сделала не так», а я в ответ защищала себя, мне прилетало. Моя мама так выражала свою вспыльчивость.
Меня никогда не били, чтобы были гематомы. Я о себе даже не думала так, а потом поняла: да, меня били родители. У меня какое-то время даже был листочек, уже лет в 13−15, где я записывала, когда меня мама била, как она меня обзывала. Листочек был весь неровный из-за моих слез. Я вела этот листик месяца два, потом порвала.
Но шлепки и битье были не самым страшным. Самым страшным был запрет плакать.
Мама очень злилась, когда я плачу. И переживала, и злилась. Мне прилетало, чтобы я не плакала или не орала в ответ. А лет в 15−16 я поняла, что можно игнорировать ругань. Я делала лицо кирпичом. Это еще больше злило родителей, потому что в тех коротких фразах, которыми я отвечала, они видели высокомерие. Мне за это тоже прилетало. Один раз мама разбила форточку расческой — хотела в меня кинуть, а попала в окно.
Маму раздражало, что я «не чту старших»: не уважаю родителей, хамлю, не делаю, как они говорят. Я была отличницей, не гуляла с мальчиками, не курила, не пила за гаражами, хотя я росла во дворе, где валялись шприцы и бутылки. Мне казалось, я все делаю хорошо, но нет, могла не убраться, потому что я весь день училась. Чаще всего прилетало за огрызания. Например, она говорит, что я не убралась, я отвечу: «И что такого? Я уберусь сейчас или завтра». Могла дать пощечину, могла бить руками по телу. Это не очень приятно. В более раннем возрасте был ремень. Больнее всего, когда бьют узеньким ремешком. Когда мама лезла за ремнем в шкаф в ярости, я умоляла, чтобы лишь бы не тоненьким. Даже сейчас передергивает, когда вспоминаю.
Моя отец — самый добрый на свете, но в этих конфликтах он не участвовал. Мама уходила страдать, папа приходил и говорил, что надо помириться. Я говорила: «Ты же понимаешь, что она не права, она меня бьет». А он всегда говорил, что надо мириться. Вот эта необратимость, что я должна прийти на ковер и полчаса объяснять, почему я не права, врать самой себе было хуже всего, даже хуже избиений. С 15 до 18 лет это был конвейер. Раз в месяц мы ссорились, иногда мне прилетало, иногда нет, надо было прийти на ковер и попросить прощения. Пару раз я не просила, мы не общались три дня, и я все равно приходила и просила прощения.
Очень долгое время я боялась маму. Я могла сказать: «Мам, я тебя боюсь». Старалась не говорить этого, потому что знала, что она разозлится и мне может прилететь. Я очень сильно ее боялась, прямо до дрожи. Если накосячила и знала, что мама сейчас придет с работы и может заметить, все… Страшнее не само наказание, а то, что оно может быть.
Я очень долго злилась на свою маму. Только пару лет назад простила ее. Мама очень мало рассказывала о своем детстве, но мне кажется, что ее тоже била мама. Бабушка еще более обидчивая.
Когда я впервые съехалась с мальчиком, я тоже злилась и у меня тоже было желание его ударить. Я понимала, что меня бросало в подростковые ситуации, и я останавливалась, хотя как-то раз я бросила в него стул. Не попала, но на паркете съемной квартиры осталась вмятинка. Мне очень стыдно. Бить кого-то плохо. Мне кажется, из-за этого дети, особенно мальчики, вырастают и бьют девушек, жен.
Я не считаю, что меня сильно били. Меня травмировали отношения с родителями, но битье было только плохой стороной наших отношений. Я помню, что я еще в том возрасте себе пообещала, что, если у меня будут дети, я никогда не буду их бить, никогда. Мне кажется, я буду хорошей мамой, хоть это и обманчивое чувство. Все дети несут в себе психотравму родителей.
Мне кажется, о домашнем насилии редко говорят в контексте насилия в отношении ребенка, чаще говорят о двух взрослых людях. У нас в стране вообще не принято об этом говорить. Если взрослый человек еще может осознать, что это ненормально, то ребенок — нет. Нужно учить, что бить людей ненормально. Мои родители друг друга никогда не били, наверное, бить ребенка для взрослых — другое, потому что бить ребенка — это «воспитательный процесс».
Иэн, 22 года (небинарный трансгендерный мужчина)
Первый абьюз, который я могу вспомнить, я застал в свои пять лет. Моих старших сестер – одной было 15, другой 13 — била мать. Сестра просила меня вступиться за нее, я говорил матери, что она бьет сестру на глазах ребенка, но мать игнорировала меня, а бывало, что и отбрасывала в сторону.
Мой отец — спокойный и мягкий человек. Шлепал в детстве изредка, зато часто хватал вещи и выкидывал в комнату-склад, когда его доводила до истерики мать: оскорблениями и наездами, часто на пустом месте.
У нас троих претензии только к матери. Она учительница: в воскресной школе преподавала пение, а в музыкальной — фортепиано. Всех нас троих она учила музыке насильно. В наших отношениях абьюз от нее начался с музыки, но затем я понял, что проблема глубже: мы не соответствовали ее идеалу, и она наказывала нас именно за это. Я засыпал за фортепиано, позже в поликлинике сказали, что я гипотоник: пониженное давление — моя норма, а сонливость, даже если высплюсь, ожидаема. Но мать и до, и после слов врача считала, что я клевал носом исключительно ей назло. Когда она мыла посуду, она слушала, занимаюсь ли я или прервал игру. Когда я останавливался и начинал засыпать, она приходила и начинала кричать на меня, бить по спине, голове, бывали и пощечины. Любой мой промах в музыкальной школе мог быть поводом для очередного скандала. Мать не сильная, не оставляла физических травм, но психологически побои уродуют ребенка.
Мать не так давно рассказывала, что среди учителей музыки бить, кричать и принуждать своих детей — норма. Она ни в чем не раскаивается и думает, что мы должны быть ей благодарны.
Я очень долго ненавидел музыкальную школу и много лет не мог подойти к пианино, диплом я не забрал.
В шесть лет на празднике в воскресной школе, где мать вела хор, я сидел на лавочке в первом ряду и болтал ногами. После спектакля мать отвела меня в сторону, накричала и побила меня за то, что я якобы нарочно раскачивал лавку и опозорил ее, ведь я был дочерью учительницы, и все, что я делал, говорило что-то о ней. Такое отношение ко мне и моим сестрам было все время. Все, что мы делали по своему желанию и что не было ей угодно, она выставляла как нечто, сделанное специально ей назло.
Мать кричала на меня и сестер, читала наши переписки и дневники, когда находила их, входила в комнату: у нас не было замков на дверях, не было личного пространства. Гулять с друзьями бесконтрольно было почему-то плохо. Нельзя было ни у кого остаться на ночь, нельзя было никого звать в гости. Иногда бывало, что нельзя было после школы гулять с друзьями дольше получаса.
Когда к 15 годам мать поняла, что моя маскулинность не исчезнет, она решила, что пора устроить мне ад и по этому поводу, а я только подумал, что, раз музыкалка позади, мы с ней подружимся. Но нет. Она орала, что я хожу вразвалку, как мужик, и так нельзя. Я стал делать усилия и говорить в женском роде только с ней, потому что иначе она скандалила. В 20 лет, когда я начал поднимать брови и на лбу образовалась пара складок, тоже кричала, стала запрещать проявлять эмоции на лице, это было какое-то безумие. Она могла ударить, накричать, испортить весь день своими истериками только из-за того, что я поднял брови. Тогда же она увидела у меня утяжку (топ-майка с застежками, скрывающая грудь. — «МБХ медиа») и устроила скандал. В течение месяца она почти каждый день закатывала жуткие истерики и доводила меня до слез, до крика, до хрипа.
Мать довела меня до клинической депрессии. Несколько дней я бесконтрольно рыдал. Мать поняла, что это не блажь, и пошла вместе со мной к специалисту. Мне выписали препараты, я начал их принимать, и через две недели мое состояние было радикально другим: я не мог заплакать, вернул себе работоспособность.
Затем я вернулся домой с полностью осветленной макушкой, заплетенной в косы на манер персонажей из сериала «Викинги». Мать вошла в комнату со штанами в руках, ее лицо исказилось до омерзительной маски ярости, как в японском театре у демонов. Она молча начала хлестать меня штанами. Я выключил телефон, схватил ее за штаны, за руки, она начала кричать и звать папу, чтобы он поглядел, как я себя якобы изуродовал. Я старался держать ее за кисти осторожно, потому что православное воспитание вбило в меня, что ударить мать — грех, но она стала кричать, что я ломаю ей руки, и царапала меня ногтями. Отец нас разнял. Утром я ушел из дома.
Я хотел уйти из дома и в восемь, и в 17 лет, но не знал, куда. Обеих сестер выгоняли, они жили у бабушки по отцу. Во время моей депрессии сестра предложила пожить у нее, но быстро начала придумывать отмазки: я ношу унисекс-одежду, короткие волосы и говорю о себе в мужском роде, а она растит православного сына и не хочет, чтобы я заразил его своим грехом трансгендерности. Полтора месяца я жил у бабушки, потом уехал в Крым к друзьям, где приобрел опыт самостоятельности, от которого меня всю жизнь «оберегала» мать, нашел первые отношения, в которых до сих пор состою, вернулся в Москву, нашел вторые отношения, работу, где моя трансгендерность воспринимается спокойно, вернулся из двух академических отпусков в университете, вырезал токсичное общение из своей жизни, а сейчас долечиванию депрессию и изредка доброжелательным тоном разговариваю с родителями по телефону. Любить семью на расстоянии после года эмоциональной сепарации просто.
Детей заводить не планирую: я их уважаю, поэтому не хочу калечить. Я с детства мечтал завести взрослого человека, и сейчас счастлив в своей выбранной семье, в которой все считают непозволительным повышать голос и поднимать руку друг на друга, а личные границы считают нормой.
«Это не наша скрепа»
Александра Семенова подробно рассказывала, как родительские и православные организации борются с «антисемейным» законом о домашнем насилии, который, по мнению руководителя религиозного движения «Сорок сороков» Андрея Кормухина, «разрушает духовно-нравственный ценности и уравнивает в правах 58 гендеров».
«Я, как родитель, воспитывающий восемь детей, могу засвидетельствовать, что бывают ситуации, когда ребенок, несмотря на все дипломатические, поэтические, лирические, педагогические увещевания родителей все равно не реагирует правильно, — заявил „МБХ медиа“ представитель „Тюменского родительского комитета“ Андрей Генерозов. — Родитель вынужден прибегать к старым методам: дать подзатыльник или по заду. К таким методам прибегал Антон Макаренко, и это человек, который называется педагогом с большой буквы. Мы настаиваем на том, что это традиционная мера, на которую родители имеют право».
Психолог центра «Эмпатия» Дмитрий Дюков рассказал «МБХ медиа», что физическое насилие в детстве приводит к пограничному расстройству личности, депрессии и тревожному расстройству.
«Это никогда не проходит бесследно и усугубляет течение любого, даже хронического заболевания. Про самооценку тут и говорить нечего, — говорит психолог. — Это не наша скрепа. В действительности в мире ситуация постепенно улучшается и в нашей стране тоже. Надо помнить, что любой человек может выйти из себя и шлепнуть по попе, но систематических физических наказаний быть не должно. То же самое в воспитании животных. Если собаку можно воспитать совсем без битья, то и ребенка точно можно воспитать без физического насилия».
Виктория Ли, «МБХ Медиа»
